Крючья

Когда она впервые приходит в Управу, — в скорлупу, наполненную опасной новой жизнью — ладони у неё покрываются глупым потом. Она боится, стискивая в руке крючок, и он разрывает ей линию жизни, вытягивает из тела сбившуюся в лихорадке кровь. Как ей страшно с этими полузверями, грубыми мужчинами в языческих масках. Она с трудом находит слова для засохших, отвыкших от людской речи душ, и ей кажется, будто она бросает в огонь жертвенное мясо для духов болезней и судорог. Они вот-вот разорвут её, почуяв на руке кровь, они провожают её распухшими глазами из глубины жёстких намордников, они хрипят, выталкивая из грубых ртов сильные запахи падали. Она жмурится на секунду и дышит сквозь сдвинутые зубы, вся сжимается, чтобы не сорваться на бег, а солдаты ворочают сырыми очами жаб и тигров и смотрят ей в спину в ожидании осечки. Второй раз она проходит по коридору почти спокойно, не волнуясь, но любопытствуя, и чесоточная царапина на ладони её почти не пугает — она вся увлечена своей задумкой, больше похожей на шалость. В третий раз она пробегает среди равнодушных людей, как хозяйская дочка, снующая по забитой гостями зале, из-под маски ей улыбается Юдин, он хочет сказать благодарность за успокоенное воспаление, но она проскальзывает мимо раньше, чем он решается поймать её за краешек шарфа — Клару ждёт Полководец, который верит ей, как дочери, который кажется ей почти Сабуровыми, чем-то средним между супругами, более стойким, чем Катерина, и менее жестоким, чем Александр. Она любит свою уродливую, истерзанную семью, как любят больного зверя, и в то же время её увлекает спокойствие и сила Полководца. Клара сама себе кажется предательницей, сжигающей в печи доверие матери и отца, но ни от кого из них она отказаться не в силах, равно как неспособна полюбить каждого из них ещё сильнее. Двойственная природа перевёрнутого зеркала, в котором дитя становится матерью для измученных душ, одновременно принимая от них родительскую заботу, рвёт ей желудок, как проглоченный штык, и она не умеет произнести отказа от своей доли, не может отойти от упоения этой удвоенной властью, от сознания силы и слабости, лежащих на одной стороне кожи. Ей нравится покорять зверей и направлять сонмы ангелов, оставаясь для людей слабым ребёнком. Она приносит Полководцу свою рану на открытой ладони, и он плачет, вылизывая царапину смоченной в спирте ватой — он, ферзь, горюет над малой болью, сопровождающей дезинфекцию, так, словно режет младенца. Он проливает столько слёз по её обожжённой холодом коже, что муравьи могли бы подняться в его светлые глаза по дорожкам из слёз. Иногда Кларе кажется, что она заслужила столько сожалений, иногда чувствует, будто жалость отравляет Блока, но он её успокаивает — я всего лишь хочу сохранять равновесие между взятым и отданным. Твои чудесные руки источают не пот, а небесную благодать. Разве я вправе принимать твоё милосердие как заслуженное? И она хочет говорить ему — нет, не тратьте себя впустую, у меня есть семья, которая тайно вынесет гонимой пророчице немного хлеба, но несказанные слова кусают её за язык, как мерзкие личинки оводов, и она почему-то молчит, позволяет укрыть себя теплом, вырванным у кого-то другого, совсем обездоленного. Ведь кроме него у солдат никого нет, говорит она, заглядывая в зеркало. Он любит их, как детей, а они следуют за ним, как за пастухом. Мне нет места в этом соединении, правда? Он должен любить своё войско. Когда счёт идёт на столь крупные величины, поднесённые к одной душе, даже малая капля может повредить делу. Правда? Зеркало молчит. Клара дышит на него и ногтем мизинца рисует чёртика. Она всё понимает, но не хочет видеть своё знание истиной. Просто это очень хорошо — когда обнимаешь человека о не чувствуешь, что от давления твоих чувств в нём вот-вот полопаются кости. И когда она накладывает на Блока свои живые руки, чтобы унять мигрень, что-то радостно прыгает у неё в горле, когда он отпихивает её, ворочается в коже и сурово смотрит в глаза. — Я запрещаю тебе меня лечить. И вообще тратить на меня чудо. Ты же забираешь от себя, Клара... Ты не сможешь отдать столько жизни, сколько мне надо для излечения. Вся ты меньше одной моей боли. Возьми лучше изюма. Она складывает руки на груди и пытается выглядеть обиженной, но ладонью с затянувшейся царапиной ощущает радостную дрожь сердца. Человеческая боль подобна балке или трещине в земле, в которую она роняет части своего тепла, чтобы мучающие края соединились живой материей и заросли. И, заглядывая в боль Полководца, она испытывала страх. В огромной пустоте под ногами что-то гудело и стучало по стенам пропасти, словно чабан, побивающий палкой овец, и ей казалось, будто это сердце гонит кровь через бездну. И если бы она вся упала в глубокую темноту, её подношение едва ли утешило самое дно расщелины...