Провода

      — Мама! — закричала Рене, как только входная дверь, распахнувшись с опасным звуком, стукнулась о стену прихожей. Рене дёрнулась; сердце перестало стучать на несколько затянувшихся мгновений — она ожидала, что темное стекло двери треснет на несколько кусков, рухнет на мраморный пол и рассыпется по нему, как конфетти. Однако этого не произошло, и Рене снова, задыхаясь, позвала: — Мама! Рей!       После импровизированного кросса от «Литтлбика» до дома адски кололо в боку, а щиколотки, казалось, переломятся от напряжения там, где начиналась стопа. Рене бегала на тренировках по лакроссу три раза в неделю и иногда бывала в зале с Али, но особой физической подготовкой явно не выделялась. Ее это страшно бесило: Рене знала, что нужно было бежать быстрее, и она с этой задачей не справилась. Сердце трепыхалось, как чокнутое. Она в панике оббежала всю гостевую (зефирный диван, который Джет назвала так за мягкость, пустовал), посмотрела на кухне (там обнаружилась лишь идеальная чистота на темно-блестящих поверхностях)… Черт! Наверное, мама в спальне, да, точно, в спальне. Может, она сейчас спит с мартышкой и не читала новости. Может, Рене просто слишком раздула случившееся?       Она поднималась на второй этаж и думала о том, что, наверное, это всё-таки ложь; мама Джо дружила с Эми всю жизнь, и если бы они в самом деле хотели чего-то большего, то давно бы уже были вместе. Не бывает такого, что люди дружат годами, а потом становятся парой, которая занимается неприличными вещами на отельном балконе — ну как? Невозможно не чувствовать желания и романтических подвижек тридцать лет, а потом вдруг почувствовать. Невозможно ведь? С чего вдруг?       Но что, если на самом деле кто-то из них была давно влюблена в другую? И кто тогда? Мама? Тогда зачем она женилась на Рей?       Рене, медленно поднимаясь по лестнице, остановилась. Она уложила ладонь меж ребрами; дыхание почти восстановилось, но боль в боку забралась куда-то под диафрагму, зарылась туда, как тяжёлый сгусток, и дискомфортно билась как ещё одно сердце. Нет. Не может быть, чтобы мама никогда не любила Рей. Так не делается. Так никто не делает. Зачем рожать детей с женщиной, которую не любишь? Но если мама, получается, не могла быть влюблена в Эмили, то это Эмили была влюблена в нее? Рене не могла это представить, совсем; с этим фактом все обстояло даже хуже, чем с псевдо-чувствами мамы к Эмили. Эми любила развлечения, эпатировать и секс с разными людьми. Эми обожала свои календари, двойной эспрессо и сладкие кексики.       Вместить в одно предложение слова «влюблена» и «Эмили» у Рене не вышло бы, даже будь она са́мой старательной задроткой среди задроток; она ведь — Э-ми-ли — и за Лиама замуж вышла не по любви, а потому, что ей было с ним просто удобно. Они говорили об этом миллион раз, секретничали, были подружками… Рене не стала бы применять статус «подружки» всерьез к кому-нибудь ещё, кроме Эмс. К Эмс — да. Они действительно дружили. Всё это было серьезно. Рене обожала Эми. Эми обожала Рене.       Может, у нее, как с Лиамом, было и с мамой Джо? Просто… секс. Но зачем.       Зачем, зачем, зачем?       Виски у Рене готовы были взорваться.       Проблески — видимо, ума — позволили Рене перестать транслировать в голове те фото, на которых были Эми и мама, и сосредоточиться на том, что она сама могла сейчас с этим сделать. Глубокий вдох; не менее глубокий, медленный выдох; так А учила ее на тренировках, так ее учила успокаиваться Рей. Нужно просто дышать, и все будет нормально. Все будет под контролем. Любая паника начиналась со сбитого в хлам дыхания, и если оно в порядке, значит, все остальные признаки чокнутости просто не доберутся до Рене. Дыхание — щит. То, что об этот щит ударяется — ее враг.       И этот враг — слезливая горечь, колющие ледяным потоком мурашки, непроходящая боль под ребром — почти прорвался сквозь оборону, когда Рене застыла под аркой спальни своих родителей. Рейна ни черта не спала. Она сидела спиной ко входу, на маленьком светлом кресле, а перед ней светился экран раскрытого ноутбука. Жалюзи панорамных окон были опущены почти полностью, постель мятым комком валялась на кровати. Под потолком висел, как грозовая туча, запах сна; забитый, тяжёлый запах — Рене ассоциировала его со сбитыми клоками приторно-сладкой ваты. Длинные волосы Рей лежали на плечах в полном хаосе, а сама она совершенно не шевелилась.       Рене нервно сглотнула. Слюна прокатилась по горлу наждачным ножиком.        — Мам? — тихо позвала Джет. Она медленно прошла в спальню. Босые ступни касались мрамора едва слышно. Слух Рене обострился, а во рту стало так горько, словно она жевала полынные листья.       На экране отображалась та же статья, которую Рене читала в школе. Первая попавшаяся из целого вороха подобных статей. Джет апатично посмотрела на фото мамы с Эми ещё раз и поняла, что по-прежнему не в состоянии читать то, что там понаписывали. Какие-то долбаные ублюдки.       Рей прижимала кулак ко рту. Рене уловила тихие всхлипы, утяжеляющие и без того душный воздух. Она сначала привычно огляделась, нет ли тут мелкой мартышки, а потом вспомнила, что сегодня утром мама забрала Вай с собой в офис.       Рене подошла к Рей, наконец, и присела рядом на корточки. Слезы текли по маминому лицу длинными ручьями; бесконечный поток лился и лился из потемневших глаз, как будто их там накопился целый чертов резервуар. Рейна смотрела на экран, не моргая, и не реагировала на отклики. Даже когда Рене помахала у нее перед глазами ладонью, она никак не показала, что видит ее.       — Мама, — отчаянно, должно быть, в сотый раз за сегодня повторила Рене; она коснулась ледяной руки Рей, обхватила своими пальцами ее пальцы, но это тоже не помогало. — Мама, мамочка, пожалуйста, мам… Может, это неправда всё, слышишь? Может, это всё идиотский бред.       Рейна покачала головой, когда Рене обхватила ее плечи и попыталась заглянуть в наполненные солёной водой глаза; в желтовато-карем золоте плескалось такое глухое горе, что Рене почувствовала то же самое. Она обняла Рейну так сильно, как обнимала лишь раз: тогда мама Джо лежала в коме и они обе едва её не потеряли.       Сейчас происходило что-то похожее. Но почему-то не с мамой Джо — Рене не знала, что делать, и не знала, что ей сказать, как лучше сформулировать то, что она увидела; Рене казалось, что всё это сон.       Но не с Рей. То, что Рей плакала, ей не снилось.       Отчаяние, переплетённое с чем-то мутным, она видела прямо сейчас.              — Мама, — всхлипнула Рене; не получалось не плакать, когда мамины слезы так явно мочили футболку у нее на рёбрах, и останавливаться совсем не планировали. Рейна рыдала так, что лишь рваные, сиплые вдохи не позволяли ей задохнуться и потерять сознание. — Мама.?                    — Она… обе-ещала… — болезненно срывалось с губ Рей. — Что всё будет… хо-о-ро-шо… Обеща-ала. Обе-ещала мне.              Рене не знала, что ей ответить. Боль пронизывала ее от пульсирующих висков до косточек на щиколотках; нанизывала ее всю на иглы резко изменившейся теперь реальности. Рене понимала, что всё изменилось. Но разве нельзя случившееся просто стереть, стереть, стереть большим ластиком, и вернуть все, что сегодня произошло, на места? Прошло всего полчаса.              Она снова невольно обратила взгляд на экран. Там Эмили стояла на цыпочках в одном полотенце и целовала прижавшуюся к стеклянному парапету Джой. Реальность плыла так, словно была камнем, упавшим на ровную гладь воды. Голову заполняли белые воздушные шарики; чем дольше Рей рыдала у нее на груди, тем больше этих шариков Рене обнаруживала внутри. Они теперь разведутся.       Они разведутся.       Рене медленно прикрыла глаза. Ей тоже адски хотелось плакать.

***

      Роуз чувствовала себя паршивее некуда в этот день. Впрочем, как и во все последние, но обстоятельства сложились так, что в этот — э-т-о-т — ей было еще паршивее. От грузной тишины в собственном доме не спасало ничего: ни попытки поговорить с А, ни связь с детьми (они рвались прилететь в ЛА, но Роуз запретила им это делать: они бы начали убеждать ее в том, что Лиам в порядке, а Роуз уже не могла это слышать), ни даже вылазки в студию. Привычное тепло, всю жизнь обволакивающее Эр принятием и уютом, надломилось с оглушающим хрустом. Так ломаются кости. Эр знала этот звук; и почему-то не переставала слышать его каждое утро вот уже девятнадцать дней.       Она сидела за длинным столом в гостиной — пустым, пустым, пустым, — укутанная в вязаный кардиган А. Роуз смотрела на тление электрического огня в камине и пыталась считать до ста. Не получалось. Она постоянно сбивалась на цифре из девятки и единицы. Неужели девятнадцать дней этого ублюдочного времени превратятся в девяносто один? Али почти с ней не разговаривала, Софи с Оливером постоянно спрашивали, как Лиам, Анна вообще устроила дичайшую истерику по этому поводу — мол, не надо никуда Лиама отправлять, он нормальный и у него нет никаких проблем… Джой не писала и не звонила. Роуз поддерживала связь с врачами сына ежедневно. До того, как она отвезла Лиама в клинику, она несчетное количество раз смотрела в родные глаза и видела там абсолютнейшую скорбь; но в следующий момент — пустоту, и Роуз понимала, что в любой момент эта пустота станет больной, одержимой, опасной для окружающих яростью.       Осознавать такое, когда смотришь на собственного сына, было до одури больно; у нее звёздочки перед глазами плясали, двоились и превращались в прозрачных мушек. Роуз не понимала, где совершила ошибку, где они с Али ее совершили. Может, они недостаточно его контролировали, может, надо было водить его к психологу и психиатру чаще? Не радоваться, когда один врач заверил их, что неумение сдерживать эту ярость — переросло, а отвести Лиама ко второму и третьему. Патологическое влияние адреналина не могло так просто взять и исчезнуть.       Роуз не сомневалась в том, что сын не контролировал себя, когда творил с Эмили все эти мерзкие вещи — ровно до тех пор, пока доктор психиатрии Гейбл Уэлч не сказал ей, что алкоголь и марихуана сильно притупляют физиологические причины приступов ярости.       «— Представьте, миссис Норгаард, — объяснял ей доктор Уэлч после двух дней нахождения Лиама в «Нордик Клиник», — что адреналин, тот самый бич в психике Лиама — это мощная струя воды, а алкоголь вместе с марихуаной — это айсберг, который струе воды противодействует. Учитывая, что адреналин — это всплеск, он относительно быстро проходит, в отличие от состояния алкогольного и наркотического опьянения.       — То есть… Лиам понимал, что делает? — не своим голосом выдавила из себя Роуз.       — Я не знаю степень его опьянения в момент совершения преступления, миссис Норгаард… Простите, я буду называть вещи своими именами, — ответил доктор Уэлч, поджав тонкие губы. Роуз коротко кивнула. — Так вот, я не знаю степень его опьянения, но, если мы о приступе говорим, то я даю девяносто девять и девять процентов, что приступ ярости здесь не причем. Не зря эти приступы называют «вспышками» — они не могут длиться слишком долго, пациенты в этом состоянии не контролируют ни свои поступки, ни применяемую силу, как в случае с тем бедолагой на шоу. Лиам мог быть не в себе из-за наркотиков и алкоголя в тот вечер, но будь причина в приступе, то его жена была бы мертва очень быстро. Я видел его жену. Вы же представляете, — он невозмутимо поправил тонкую оправу своих очков, — что такое удар в полную силу для женщины, вдвое меньше мужчины, который этот удар наносит?»       Для Роуз слова доктора Уэлча тоже были ударом. Она сдержала лицо непроницаемым, пока сидела у него в кабинете, держалась, пока возвращалась к машине, но, как только тонированные стекла скрыли ее ото всех, на Роуз накатило невыносимое отчаяние. Она ревела за все годы без слёз, должно быть, сильнее, чем когда-либо. Ее сын совершил с женщиной невообразимо жуткие вещи, и все это время понимал, даже пусть и краем сознания, что творит. Не имело значения, что Томпсон говорила, как вела себя; Лиам не смел ее и пальцем трогать, даже если бы она притащила в дом десять любовников. Он должен был сохранить человеческое достоинство и уйти. Должен был повести себя так, как полагалось морально здоровому человеку, так, как они с Али воспитывали его. Роуз всегда говорила сыну, пока он был маленьким и только учился взаимодействию с окружающими, что сдачу давать можно и нужно только тем, кто равен тебе по силе, но никогда нельзя применять насилие первым или даже отвечать насилием тем, кто слабее тебя.       «- Это неправильно, сын, — тысячу раз объясняла Роуз, — ты же не хочешь, чтобы так поступали с тобой?»       Лиам слушал, как и любой ребенок. У него бывали осечки, как и у любого ребенка, но в целом Роуз видела плоды своих бесконечных с ним разговоров. До Лиама доходили ее слова, когда он был маленьким; что случилось с его мировоззрением сейчас, когда все разговоры давно уже должны были стать фундаментом для того, чтобы жить взрослой жизнью?       Отдельной болью во всем этом невероятном кошмаре для Роуз стала Элли. Малышка всегда была папиной дочкой, знала, что Лиам любит ее и защитит. Теперь она просыпалась ночами, писалась в трусики и просила не отдавать ее злому папе — от этой фразы у Али всегда выступали слезы и она, хватаясь за какие-то лишь ей понятные иллюзии, с одержимостью качала головой. Роуз с Али теперь возили внучку на сеансы к детской психологине. Роуз все пыталась достучаться до Али, но она отказывалась ее слышать.       Теперь, когда всё с каждым днём становилось хуже, Эр думала, что единственное, что могло бы Али по-настоящему отрезвить — это то, что заставило Роуз рыдать в машине, вся эта мерзкая правда, от А до Я. Она не стала говорить Али об этом сразу, потому что хотела уберечь ее, но теперь тянуть было больше некуда. Если всё продолжится в том же духе, то Роуз потеряет больше тридцати лет брака с самой любимой, родной и дорогой ей женщиной, а она этого очень боялась. Но и жить с витающим вокруг маразмом Эр не хотела.       Как оказалось, жить без поддержки, когда привыкла к безоговорочной, просто ад. В круговороте ужаса — когда понимаешь, что твой близкий человек сделал что-то очень-очень плохое, — все свернули за реакцией Али: потому что верить, что всё в порядке, мозгу проще, чем признать, что ни черта не в порядке.       Роуз в своем понимании варилась совершенно одна.       — Эр, — спустя полчаса Али плакала, сидя рядом с Роуз за тем же пустым столом, — не может этого быть… Почему ты пытаешься убедить меня в том, чего быть не может, тебе так сильно не нравится, что я поддерживаю нашего сына? Это наш сын. Не только мой, — она сделала глубокий вдох и прошипела: — Роуз.       Иногда, разговаривая с собственной женой, Эр хотелось биться головой о столешницу. В груди кипела, как смола, смесь из раздражения — какого дьявола она должна втолковывать очевидные вещи взрослому человеку в голову? — и желания всё-таки втолкова́ть. В упрямстве Али не было равных, и это было так невероятно тяжело, просто невозможно; почему всё это происходило именно с их семьёй.?       — Да, Али, — также твердо отразила Роуз. Она едва сдержалась от того, чтобы ласковое движение — коснуться подбородка жены и заставить ее посмотреть в глаза — не превратилось в грубый рывок. Она не хотела вымещать злость на А; в самом деле, совсем не хотела. Роуз снова подумала о том, как сильно любит ее, и раздражение выпорхнуло из легких вместе с обессиленным выдохом. — Лиам наш сын, и я люблю его больше жизни. Именно поэтому нам нужно смотреть правде в лицо, даже если нам эта правда делает очень больно, — степенно говорила Роуз. Али открыла рот, чтобы ответить, но почему-то передумала, сложила на груди руки и отвернула голову в сторону. Эр обняла жену за плечи и прислонилась лбом к ее скуле. Родной запах пшенично-орехового парфюма, злаковый и летящий, окончательно уничтожил всю злость. — Я знаю, А, знаю… Тебе больно. Мне тоже… сложно поверить. Но нужно. Мы сделаем всё, чтобы реабилитация у Лиама прошла хорошо, — спокойно уверяла А Роуз. — Мы найдем ему психолога. Будем контролировать, чтобы после клиники он исправно его посещал, и пусть только попробует выкрутиться.       Роуз почувствовала, что Али опять плачет. Она понимала. Понимала ведь всё; нельзя было не.       — Он не… — Али всхлипнула и впервые за весь разговор сама повернулась к Эр. Заплаканные глаза жены — дождливый зелёный лес — отдавались в груди глухой тяжестью. Бам-бам-бам — как будто гранит по дереву. Роуз нежно вытерла слёзы с лица Али большими пальцами. — Он не будет… выкручиваться… Он сказал, что ему… что ему очень жаль, Эр, — с перерывами на громкие всхлипы рыдала Али, и Роуз кивала на каждое слово. Она погладила Али по светлым локонам. — Он жалеет. Жалеет.       Наверное, никто в мире — за исключением одной только Роуз — не видел Али плачущей. Джо всегда говорила, что у Али гранит вместо сердца, но это было совсем не так… А тяжело давалось открываться миру и людям в нем; за пределами семьи Али была кремень, но здесь, дома, ей не надо было ни от кого защищаться. Пожалуй, рядом с Джо это правило тоже могло бы работать, будь Джо чуть более покладистой и лояльной. Если бы Джой перестала воспринимать Али так, словно она должна ей миллиард долларов, всё было бы в порядке.       Но теперь, после всего, что случилось, Роуз окончательно поняла: попытки наладить отношения своих жены и сестры — целиком и полностью провальная партия. Теперь уже навсегда.       — Родная моя, — нежно сказала Эр, погладив жену по щеке. Али, Али Норгаард-Джет, просто А — она была и остается лучшей женщиной на свете, сколько бы разногласий у них не возникло; Роуз любила ее больше жизни. — Да, конечно, я знаю, знаю, — прошептала Роуз и обняла её. Она коснулась ладонями теплой спины и почувствовала, как сильно Али дрожит. — Лиам не плохой человек, но он совершил преступление и… Пожалуйста, А, не делай вид, что это не так. Я прошу тебя. Ты не должна думать, что я не люблю Лиама, если не поддерживаю его поступок. Такое нельзя поддерживать. Нельзя, А…       — Я понимаю, — наконец, согласилась Али. Она опустила печальный взгляд, позволив Эр уложить ладонь ей на щеку. Али коснулась ее запястья и — Роуз знала, что ее это успокаивало, — чуть потерлась щекой о ее ладонь. — Понимаю, Эр.       Роуз готова была гладить ее весь день, лишь бы А стало легче. Ее можно было понять. Конечно, можно… Эр злилась, когда А отталкивала её, все эти дни она вела себя с Роуз так, словно они чужие, но теперь Эр почти успокоилась. Это все ещё была ее А, ее женщина; видимо, если она не шла на контакт так долго, Роуз недостаточно старалась её понять.       — Я хочу, чтобы с ним всё было хорошо, Эр, — проглотив очередную порцию слез, выговорила Али. Она сидела неподвижно; косметика на ее красивом, благородном лице чуть растеклась, придав ее внешности щепотку трогательной беззащитности. — Пока он лечится… мы же можем навещать его, да? Я не хочу, чтобы он считал, что мы его бросили.       — Али, — спокойно ответила Роуз, — мы с тобой разговаривали с Лиамом перед тем, как отправить его на лечение. Он взрослый человек, и он понимает, что ему это нужно, он согласился лечиться, он в здравом уме. И он уже не ребенок.       Али поморщилась так, будто этот факт резанул ей по пятке.       — У меня не получается воспринимать его иначе, — тихо сказала она, и ее взгляд медленно скользнул по длинной дубовой столешнице. Али искала салфетки — она никогда не стала бы, как Роуз и как ещё миллионы людей на планете, вытирать слезы рукавом своей безупречной блузки. Роуз обернулась. Потянулась, чтобы достать салфетки, и протянула жене две штуки. — Спасибо, — кивнула Али. Она чуть успокоилась. Теперь ее слова разрывали иногда только грустные всхлипы. — Я смотрю на него и у меня перед глазами стоит тот день, когда он избил ещё одного такого же мальчика на поле для лакросса. Только это. Самый первый раз.       — Сейчас всё гораздо хуже, А, — мрачно напомнила ей Роуз. Она на секунду зажмурилась, сжав пальцами переносицу. — Я знаю, что ты ненавидишь Эмили, но ни одна женщина на свете, ни одна, — твердо повторила она и остро взглянула на Али, — не заслуживает того, чтобы ее избил и изнасиловал собственный муж. Вряд ли Эмили способна терзаться психологическими составляющими этого ужаса, и это хорошо, для неё… И для нас тоже. Если бы под рукой Лиама оказалась другая женщина, обычная, ей пришлось бы жить с этим кошмаром до конца жизни. И в этом был бы виноват наш сын.       — Томпсон… — резко начала Али, но Роуз заставила ее замолчать ещё до того, как из ее рта выскочит глупость. Она мягко накрыла губы жены четырьмя пальцами.       — Томпсон не виновата в том, что Лиам с ней сделал, Али. Что бы она ни сделала, как бы не вела себя. Наш сын совершил преступление, он чуть не покалечил собственную жену, женщину, которая в любом случае не могла ответить ему тем же. Неважно, какой Томпсон человек. Она женщина. Она пострадала от рук нашего сына, сильно, А. Я видела ее тем вечером, когда она привезла Элли, — голос Роуз дрогнул неожиданно даже для нее самой. — Ей было очень больно, у нее по лицу текла кровь, но она, черт подери, забрала Элли и привезла ее к нам, несмотря на то, как паршиво себя чувствовала. Ты представь, хотя бы на минуту представь, А, — Роуз сглотнула, когда хвойные глаза Али — всегда невозмутимые, как лес — врезались в нее острыми иглами, — что Лиам мог бы причинить вред Элли. Мог бы ударить ее. Мог разозлиться на нее. Этого не произошло, потому что Эмили привезла ее к нам. Только по этой причине.       — Наверное, — отстранённо сказала Али. — Наверное, ты права.       Роуз сделала глубокий вдох. За ним последовал не менее глубокий выдох. Все же Али нужно было гораздо больше времени, чем требовалось Роуз, чтобы осознать нечто ужасное. Эр смотрела на застывшее в мрачной задумчивости лицо жены и думала о том, что должна попытаться понять ее. А если не получится понять, тогда просто показать ей, что Роуз рядом и поддерживает ее, не давить; она была почти уверена, что Али сможет справиться со случившимся после того, как они съездят проведать сына вместе — Лиам повторит Али то, что говорил Роуз, и она все поймет. Лиама вылечат, помогут восстановить психологический баланс; с ним будут работать профессионалы, в квалификации которых сомневаться не приходилось, и однажды Лиам снова сможет взять под контроль свою жизнь.       Али сидела неподвижно, сложив на груди ледяные руки. Казалось, вокруг нее раздулся едва видимый глазу шар, наполненный тишиной и гулом одновременно; Эр никак не могла перекричать этот дикий звук, однако она могла находиться рядом. И все будет хорошо.       — Всё будет хорошо, А, — тихо сказала Роуз и стиснула пальцы жены в своих. Али одарила ее взглядом, пропитанным болью так сильно, что невольно возникла ассоциация с кровью, просочившейся сквозь белоснежный бинт. — Всё хорошо будет.       — Да, — кивнула А. — Будет… когда-нибудь точно будет.       Она грустно улыбнулась и медленно приблизилась к ней. Али мягко коснулась губ Роуз, оставив на них приятный привкус клубничного блеска. Эр нежно заправила за ухо А её длинную прядь волос.       Ровно в тот момент, когда Роуз решила, что все налаживается, их идиллию прервал сначала громкий хлопок входной двери, а затем — пронзительный крик младшей дочери. Анна отменно стучала на барабанах и, если требовалось, потрясающе брала голосом нехреновый хард-рок.       Сейчас обе в этом лишний раз убеждались.       — Мама!!! — орала на весь дом Анна. — Какого ебаного хрена! Вы это видели?! Вы видели?!       — Что случилось, — обеспокоенно вытолкнула Али и, немедленно поднявшись, вылетела в       гостевую.       Роуз выбежала за ней.       Стоящая посреди зала Анна походила на разъеренного быка, перед которым три дня махали красными тряпками. Ее рыжеватые волосы лежали на плечах в полном хаосе, она дышала через раз — ее грудная клетка, обтянутая неформально-короткой футболкой, вздымалась так явно, будто кто-то невидимый пытался ее поднять, а огромные джинсы-бедровки оказались заляпаны грязью аж до колен. Обычно она рассекала по ЛА на мотоцикле, и Роуз без труда представила, как она выжимала на пути к ним непозволительно высокую скорость. Случилось что-то плохое.       Анна сжимала в руках айпад и смотрела на Али и Роуз поочередно — с одним и тем же неистовством, пылающим в голубых глазах.       — Вы видели? — проскрипела она. — Вы это видели? Мама, — она метнула взглядом молнию прямо в Роуз, — скажи честно, ты знала? Ты знала об этом?       Роуз красноречиво выгнула бровь.       — Тон понизь, милая, — спокойно ответила она; несмотря на сдержанность Эр, покой им всем все равно только снился. — И объясни нормально, о чем речь.       Вместо ответа Анна резко повернула айпад экраном к Эр с А, при этом, разумеется, цокнув языком по нёбу. Она едва могла стоять на месте; казалось, Анна вот-вот подпрыгнет, а гаджет вылетит из ее дрожащих от чрезмерной эмоциональности рук, и поскачет прочь, как попрыгун.       До Роуз не сразу дошло, что за хрень им демонстрировала на экране Анна. Зрение у нее с возрастом слегка смазалось — всему виной десятки нотных страниц, которые приходилось читать и писать каждый день. Но блюр реальности продлился недолго; хорошенько приглядевшись, она всё-таки поняла.       Только вот Али поняла это раньше.       — Твою мать, — просто выговорила она, но от этих слов у Роуз застучало в груди так громко, словно вместо сердца у нее барабан. — Это… — А моргнула.       И проглотила слова.       Она молча смотрела на фотографию: Эмили, поднявшись на цыпочках и в одном полотенце, целует Джой в губы. В Эр будто бы заели давно проржавевшие механизмы; в голове было пусто, как в вакууме, а в горле почему-то вибрировал голос сестры: Джо отпиралась вплоть до самой крайней их встречи, и хотя Роуз знала, что всё было ложью, этими фотографиями ее будто бы подстрелили. Эр чувствовала, что не может выдавить вслух ни единого слова, хотя дочь с женой наперебой задавали ей один и тот же вопрос:       — Ты знала? Роуз, ты знала?       — Мама? Мам!       — Нет, — наконец, смогла выдохнуть Роуз. Она нервно коснулась во́рота своей черной футболки; жар накатил на нее неконтролируемой волной, и она сделала шаг назад, незапланированно усевшись на подлокотник дивана. В груди застучало ещё сильнее. — Нет, — снова сказала Эр. — Я не знала.       Что ещё она могла ответить.? Что «чувствовала»? Что «догадывалась»? Что ее сестра никогда не умела врать, и Роуз могла прочитать ее по одному лишь выражению на лице, по подергивающейся венке на шее? Это ничего не значило. Джо ни разу за все эти месяцы не была с Эр честна, и Роуз это ударило так неожиданно и болезненно, что глаза застелил туман. Серый смог; серый, как пыль.       Ни Али, ни Анна — никто из них — понятия не имела, каких усилий Роуз стоило подавить слёзы, когда она смотрела на поцелуй Джо и Эмили на гребаном отельном балконе. Ну, конечно. Эмили. Роуз была права с самого начала. Кто же ещё это могла бы быть?       Рык раздражённой до предела дочери вывел Эр из вынужденного транса. Али мягко забрала у Анны айпад и села на диван, молча разглядывая фото, от мысли о которых Роуз мутило. Роуз знала, что это молчание не сулит ни черта доброго; когда Али закончит читать явно не одну разгромную статейку о Джо (где, конечно, додумают и вывернут всё десятки, сотни раз), Эр будет ждать очередной апокалипсис. Она сложила на груди руки и устало посмотрела на Анну.       — Это всё из-за нее, — рычала Анна; ее трясло от злости, — из-за этой суки, из-за этой долбаной мрази мой брат сейчас в дурке, а не дома. На Томпсон плевать, она шлюха была и есть, но от этой… этой…       — Анна, — оборвала ее Роуз, — остановись.       — Остановиться? — Анна нахмурилась, а затем прищурилась так, словно Роуз предложила ей усадить жабу себе на голову. — Мне? Мне остановиться? Надо было говорить это своей долбанутой сестре, которая трахает жену твоего сына, вместо своей, блядь, жены! Ей Рейны мало, мало, да?! — взрывалась Анна. — Это просто какой-то кошмар! И это моя родственница! Сука! Сука, сука, сука! — Теперь она топала по кругу, как раскрученная юла; сжимала руками кудрявые корни волос, не в силах успокоить внутренний ураган — Анна всегда была несдержанной, чем — парадокс — чертовски напоминала всем Джой.       — Анна, — попыталась достучаться до дочери Эр, заранее зная, что это провальная партия. — Успокойся и сядь.       Анна резко остановилась.       — Она в офисе, да, в офисе? Я поеду к ней и выскажу этой мрази всё, что я о ней думаю, я…       — Не смей, — сквозь зубы прервала ее Роуз. — Анна, даже не думай, и выбрось чёртову дурную идею из головы. Джой твоя родная тётя, и она остаётся нашим близким человеком в любом случае, как и…       — Не сравнивай, — в том же тоне прорычала ей Анна. — Никогда не сравнивай моего брата и эту свою падальщицу!       — Достаточно! — не сдержалась от громкого тона Эр и тут же вскочила на ноги. Будь у нее под рукой столешница, она бы хлопнула по ней, не задумываясь; но, увы, если с подростком Анной это работало, то с двадцатипятилетней женщиной — уже нет. Семейство Джет всегда отличалось двумя вещами, по ним можно было безошибочно определить родство: большие голубые глаза, почти прозрачные, как два грустных озера, и… упрямство. — Анна, не лезь туда, куда тебе лезть не надо, — предупредила дочь Роуз и сделала шаг вперёд, к ней; но Анна, как ёрш, нащетинилась и сделала шаг назад. — Анна.       — Если бы эта падальщица не трахала Томпсон, Лиам никогда бы так не взбесился, он чувствовал, что что-то не так, и это «не так» было из-за его же собственной тети, — сквозь зубы прошипела Анна, крепко сжав пальцами обилие джинсовой ткани на карманах своих штанов. — Она предала его, Рейну и всю семью, нашу, нашу семью, мам! И я сидела с ней за одним столом.       — Анна!       Разумеется, дочь ее не услышала. Анна вылетела из дома, как будто ее отшвырнули отсюда с помощью катапульты, это точно — иначе бы Роуз успела схватить ее за запястье, потом за плечи и усадить на диван рядом с Али, а уж дальше дело было за малым (привычным): быть убедительной Роуз умела не хуже, чем быть упрямой. Когда-то она носила фамилию просто Джет, и эта часть осталась с ней и продолжилась в ее детях. К счастью? Или, скорее, к дикому сожалению?       Внезапно Эр прошило такое отчаяние, что больше всего на свете ей захотелось оказаться сейчас на необитаемом острове; или в вакууме, или во сне, а ещё лучше — в коме, которая никогда не закончится. Определенные осознания в человеческой жизни весили не меньше Монблана и Джомолунгмы, и прямо в эту секунду Роуз казалось, что она — земля под этими горами. Ее семья трещала по швам. Ее самые близкие люди вели себя, как чужие, и вся такая важная, нужная теплота рассеивалась, как короткие рассветные блики.       Роуз осела на диван, точно осадок после дождя. Она уперлась лбом о вспотевшую ладонь.       Под неизбежные проклятия Али в сторону Джой Роуз понимала то, чего не в силах была понять никогда: любовь легко переходит в ненависть, потому что и то, и другое — сила, которая способна замылить реальность не хуже, чем фотошопный блюр.       — Лучше бы тебе сделать правильный выбор на этот раз, Роуз, — голос собственный жены был пропитан льдом; от нее веяло таким холодом, что под кардиганом Эр поползли колющие мурашки. Она не могла ни сформулировать, ни вытолкнуть из себя ни единого слова: знала, что сразу расплачется, а при Али — впервые за всю их совместную жизнь — Роуз не хотела выглядеть уязвимой. — Я больше никогда, никогда не хочу видеть твою сестру даже на горизонте. Она подлая, мерзкая, двуличная… — Роуз не надо было смотреть на Али, чтобы понять, что она поджала губы, сдержав ругательство. — И если ты собралась ее защищать, то можешь прямо сейчас звонить адвокату по семейным делам.       — Зачем, Али? — совсем тихо выдохнула Роуз, со вздохом прикрыв глаза.       — Ты знаешь зачем.       Кислород в зале стал густым и тяжёлым. В молекулы вплелся цемент, бетон и гранит; Роуз продолжала сидеть неподвижно, даже когда Али ушла на второй этаж. Тишина была хуже, чем ножевые.       Роуз знала, что сравнивала.

***

      Что происходит с десной после впрыснутой в нее стоматологом охренительной дозы артикаина? Сначала во рту становится горько. Десна идёт лёгким шумом, как будто ее покалывают тысячей игл одновременно, а затем, медленно, нервы теряют чувствительность.       У Джо в мозгах творилось то же самое.       Она закончила совещание раньше, чем планировала; конечно же, вынужденно — Джой Джет разучилась говорить, думать и забыла всё, что знала, за все сорок девять лет своей жизни. Реальность странно размягчилась — как кусок нагретого масла — и стала плыть. Кевин вежливо разогнал директоров, пока Джой беспомощно пялилась на их с Эмили фотографии. Паническая мысль о том, что произошло необратимое, страшное и очень плохое, каталась по телу Джой, словно в лифте: сумасшедший стыд то приливал лицу и ей становилось невыносимо жарко, то окатывал кипятком ноги. В груди образовалась чертова пропасть, такая, будто бы ее выгрызли; и Джо не слышала ничего, что происходило вокруг нее, пока Кевин в панике не отобрал у нее айпад. Он начал обмахивать Джет какой-то папкой, выпытывать, как она себя чувствует; всё повторял, что ему очень жаль.       Вайолет спокойно сидела на согнутой руке Кевина и самозабвенно путала пальцы в его маленьких кудрях. Джой перевела затуманенный взгляд на дочь.       Теперь ей казалось, что она просто спит.       — Миссис Джет, — почти простонал он, — ну, скажите что-нибудь… Теперь все знают, да, но это случилось бы всё равно, рано или поздно, вы же понимаете это. Я скажу охране, мы разгоним всех журналистов под «БМВ», вызовем водителя и вы в безопасности доберётесь домой. Скоро все обо всем забудут, ваша личная жизнь не достояние общественности. Всё хорошо будет. Пожалуйста, не волнуйтесь так.       — Кевин, — с трудом выдохнула Джой; думать о том, что она сейчас выглядела хуже некуда, было не к месту: ее в самом уязвимом состоянии уже видели абсолютно все. На фотографиях. На фотографиях, где она в одной рубашке и с Эмили в полотенце. На фотографиях, где Эмили тянется к ней на носочках, где она стоит перед ней на коленях; на фотографии, где рука Эмили лежит у Джой между ног. То, что интимных мест видно не было, ситуацию не спасало; те снимки, разлетевшиеся по всему Интернету, по всем желтушным изданиями, были достаточно красноречивы и без элементов порно. Джой прикрыла ладонью рот и застыла, как заледеневшее изваяние. Экран ее телефона засветился именем старшей дочери. — Я не могу, Кевин, — на одном дыхании выдавила Джой. — Не могу ответить.       — Ответьте, — должно быть, впервые в жизни Кевин не поддакнул ей в стрессовой ситуации. Он протянул Джой ее же телефон, предварительно нажав на зелёную трубку. — Возьмите.       Джой нервно облизала губы. Она бы сгрызла всю нижнюю, если бы ей не пришлось отвечать дочери голосом. У Джет так сильно дрожали руки, что, казалось, она сейчас просто рассыпется. Рене тоже это всё видела.       Господи. Ее дочь всё видела; всё — каждое чёртово фото на том балконе, и за это Джой хотелось себя удавить. Она чувствовала, как в животе перекручиваются все органы, так, будто чьи-то руки их выжимают.       — Мам, — срывающийся голос Рене в трубке заставил Джой посильнее сжать ткань на брюках; плевать, что помнутся, — мама, это правда? Это правда, мам? Мама.!       — Рене, — рвано выдохнула Джой. Горло стиснуло, как гарротой, желание разрыдаться. Слезы потекли по ее лицу совершенно безвольно, но она вынудила себя удерживать голос почти нормальным: — Рене, давай… давай я приеду и мы поговорим…       — Да, ты приедешь и мы поговорим, но я хочу знать, правда это всё или неправда, и если да, то какого чёрта, — Рене всхлипнула в трубку, и Джой судорожным движением ладони вытерла собственные слезы, — какого черта ты так поступила.? Рей так сильно плакала… Я не понимаю… Не понимаю, что происходит…       — Я приеду и мы поговорим, Рене, — со всей возможной сейчас твердостью повторила Джой. Она продолжала мять ткань своих брюк; она не считала, но была уверена в том, что собственное сердце грохотало со скоростью три удара в секунду. — Всё очень сложно, Рене, всё это…       — Да нет же! — закричала она в динамик. — Ничего сложного, ни-че-го сложного в том, чтобы быть честной! Если ты любишь Эмили, а не Рей, почему ты не сказала честно, почему не рассказала правду?! Ты изменяла Рей! А Эмили изменяла Лиаму! Господи, да что вообще происходит, я как будто в другую семью попала! Как ты можешь, как ты вообще могла целовать Эмили, если у тебя есть жена! У тебя есть Рей!       Каждое слово дочери вколачивало гвозди Джой в гроб. Она слушала тираду Рене, у нее текли — быстро, как в перемотке — слёзы, и она буквально давилась ими, чтобы не издать ни единого лишнего звука. Да, да, да. Рене говорила всё правильно; ее дочь была права от и до, только вот ей по-прежнему было всего шестнадцать, и ее подростковый максимализм вел мимо Рене десятки оговорок и сотни «но». Во взрослой жизни всё видится совсем не так чисто, как в шестнадцать. Призму собственного опыта и предрассудков, страхов, дурацких мыслей — всё это нельзя было забыть, пропустить мимо глаз или со спокойной душой выбросить в мусорку.       Рене была слишком маленькой, чтобы это понять. Но все же, как и Эмили все эти почти пять месяцев, была правой. Джой не перебивала. Не возражала. Не пыталась спорить.       Всё это — чистая правда. Нужно было сразу рассказать всем об Эмили, и тогда, может, последствия не были бы такими катастрофическими. Боже, катастрофическими; Джой буквально чувствовала под ногами движение литосферных плит, а неожиданное прикосновение к лицу от Вайолет ощущалось, как апокалипсис. Рене всё говорила и говорила — то ли разочарованная, то ли в отчаянии… Вайолет стояла рядом. Крошечная, кудрявая, голубоглазая, как Джо. Она гладила Джо по мокрым щекам и любопытно смотрела прямо в ее лицо, не говоря ни слова. Джой захотелось плакать ещё сильнее. Она обняла притихшую дочь одной свободной рукой, чуть склонившись и прижав голову Вай к груди. Щеки у Вай, в отличие от Джо, были абсолютно сухими. И мягкими, как антистресс. Странно, но Вайолет стояла очень смирно, замерев вместе с Джой, поглаживающей ее по плечу.       — Когда ты приедешь? — спросила Рене, продолжая всхлипывать. — Когда, мам?       — Скоро, — отрывисто ответила Джой. — Мы будем… — Она бросила взгляд на массивные золотые «Ролексы» на запястье — чисто автоматически, — и тут же поморщилась, осознав, что не запомнила, сколько времени. — Минут через двадцать.       Ответом стали короткие, казалось, отрывистые гудки.       — Мама, не п-а-ачь, — протянула малышка, — нужно поце-овать и всё п-ойдет. Вот поце-уй! — Вайолет чмокнула Джо в руку и с широкой улыбкой устремила на нее блестящие глазки. Она ждала, что мама ей улыбнется, и Джой не имела права поступить с ней иначе. Конечно же, она улыбнулась. Ее лица будто бы коснулся теплый солнечный лучик, и — всего на одну секунду — Джой почувствовала, что окружающий ее мир вовсе не рухнул, а те фотографии в прессе — совсем ничего не значат.       Только вот фантомные гудки телефона бились в ушах как ещё одно сердце.       — Миссис Джет… — начал что-то говорить Кевин, как вдруг в селекторе на столе раздался шипящий шум. Он звучал так, словно сломался, или вот-вот сломается; однако голос охранника, в панике прозвучавший оттуда и явно не для них, и отдаленные ругательства знакомого женского голоса убедили их обоих в обратном. Джой с Кевином переглянулись. — Я посмотрю, что там случилось.       Джой прервала решительный шаг Кевина поднятой вверх ладонью. Он замер на месте, а она поднялась. Вайолет посмотрела на них по очереди с искрящимися знаками вопроса в очаровательных глазках, и это — глаза дочери — было единственным, что сдерживало Джой от неконтролируемого ужаса; реальность застыла, заледенела, заткнулась, и у Джет даже почти получилось отделить себя от случившегося.       Она по-прежнему оставалась Джой Джет, а Джой Джет никогда не сбегает и ничего не боится. Все бы все равно узнали. Рано или поздно.       — Я сама посмотрю, — отрезала она и, подняв подбородок, выдохнула. — Побудь с Вайолет, пожалуйста.       — Миссис Джет… — обеспокоенно пролепетал Кевин. Его беспокойство возможно было оправдать, но Джой все равно оставила за собой право поступить так, как считала нужным. Ее секретарь совершенно очаровательно волновался о ней, но не мог повлиять на то, что уже случилось.       Тех нескольких секунд, которые она потратила на то, чтобы оказаться рядом со стойкой Кевина в холле, явно не хватило бы предположить, что за хаос происходил там в этот самый момент. Джет успела подумать о журналистах, о сотрудниках, о ком угодно; смутно знакомый голос искажался в крике и толстых стенах, так что когда Джой увидела младшую племянницу, то не успела скрыть отобразившееся на лице изумление. Анну держал охранник — буквально, держал, — она почти повисла на его локте; она кричала «пусти меня к этой суке».       Джой, замерев, вскинула брови. «К этой суке»?       — «К этой суке»? — громко озвучила она. — Полагаю, это обо мне речь?       — А-а, вот и ты, ну, конечно! — прорычала Анна и бросилась вперёд, вновь безуспешно натолкнувшись на локоть охранника. Джой не шелохнулась. — Мразь! Стерва! Как же я тебя ненавижу, ненавижу, не-на-ви-жу!!! — Каждое ее «ненавижу» отдавалось битым стеклом в горле Джет. Анна уже не пыталась вырываться, она просто орала во всю глотку, а охранник напряжённо смотрел на Джой, цепко держа взбесившуюся девчонку. Один кивок — и ее бы тут не было. Однако Джой, вместо кивка, зачем-то покачала ему головой. — Моего брата запихнули в дурку, как больного, и всё это из-за тебя! Семейные ценности, репутация, семья, посмотрите, Джой Джет пример, жена, мама, кто ещё, кто?! Ты трахаешь жену моего брата, кто ты, кто ты после этого?! Джой! Ну давай! Скажи!       Логичнее всего (или, скорее, достойнее) было бы ничего на это не отвечать, но Джой все равно — скорее инстинктивно, чем осознанно — выговорила имя племянницы:       — Анна…       Анна. Когда-то совсем маленькая семилетняя девочка, прилетевшая в ЛА из Копенгагена, стала достаточно взрослой для того, чтобы позорить Джой на весь «БМВ». Ее имя-то Джет вытолкнула, а вот придумать, что сказать дальше, не смогла; здравый смысл растворился под напором бессмысленной требовательности Анны также, как и слова.       Впрочем, Анна вряд ли позволила бы ей что-то сказать — за ее криками не было слышно ничего; и не было бы услышано, даже если бы кто-то любезно заткнул орущей девчонке рот.       — Если бы не ты, если бы не… Он был бы в порядке, ясно, он был бы здесь! — ее голос надломился, а затем и вовсе посыпался — прямо как конфетти. Какое-нибудь хэллоуинское конфетти с плесенью, страхом и липкой патокой; Анна теперь рыдала. — Как можно так поступать! Ты же знаешь, как Лиам к ней относился, ты же знаешь, как он ее любил, ты же понимаешь…       — Твой брат, — Джет стоило колоссальных усилий сдержать дрожь в голосе, и у нее, кажется, один черт это не получилось, — едва не покалечил Эмили, и то, что у нас с ней, никак с этим не связано. Он в клинике потому, что ему нужно быть либо там, либо в тюрьме, это не ясно?       Если бы белки́ глаз могли наполняться нефтью, Анне бы залило всё лицо.       — Ненавижу тебя, — чистой ненавистью прошипела она сквозь слезы. Джой дёрнулась. Анна разрыдалась — ручьи слез на щеках превратились в испещренное осколками отражение. — Ты разрушила нашу семью. Ты и эта сука.       — Анна, послушай…       — Ты мне больше никто, ты слышишь? Слышишь? — прорыдала она. Ее трясло от злости, и всё здание корпорации трясло вместе с Анной. — Никто. Никто. Мне стыдно, что у меня с тобой одна кровь, какая же ты конченая тварь…       Дальше произошло то, чего не предвидел бы ни один человек на свете, никогда в жизни. Этого просто нельзя было предугадать, потому что Джой по-прежнему оставалась Джет, и ее имя ломало кроны деревьев, гнуло металлические пруты; Джой ни секунды не сомневалась в этом и сама; она могла хоть весь мир взорвать, но ее имя — святое в «БМВ» — существовало бы вне всего.       Из кабинета с Вайолет на руках вышел Кевин. В этот самый момент собственная племянница плюнула Джой в лицо.       Кевин громко ахнул, а после — побагровел. Вайолет с интересом наблюдала за тем, как Джой замерла с закрытыми глазами; как она медленно их открыла и под проклятия Анны стальным тоном велела охраннику вывести её к чертовой матери; как охранник ошалело кивнул приказу и подчинился.       — Кевин, — прошипела сквозь зубы Джой, вытащив салфетку из коробки, лежавшей на стойке секретаря, — знаешь, я, вероятно, действительно отвратительный человек…       — Нет, миссис Джет, вы…       — Я не договорила, — вытершись, продолжала она. Салфетка полетела в офисно-серое мусорное ведро. — Вероятно, я отвратительный человек, хреновая женщина. Я изменяла своей жене, да. С женой моего племянника, да. Но я, мать твою, — зарычала Джой, — не позволю так с собой обращаться, никому. Я хочу, чтобы ноги́ Анны в корпорации больше не было. Подготовишь акт на немедленное увольнение, и я сама лично его подпишу. Давай мне дочь, — она протянула руки к Вайолет, и Вайолет охотно схватилась Джо за шею. — Мы едем домой.       — Господи Иисусе, — выдохнул Кевин, промокнув покрывшийся испариной лоб рукавом пиджака. Он смотрел Джо вслед и не мог поверить в то, что всё это действительно происходило в реальности. Джой изменяла Рейне с Эмили, их провокативные фотографии напечатали на первой полосе жёлтой прессы. Анна плюнула Джой в лицо прямо посреди корпорации.       Если бы Кевину предрекли такое будущее ещё пару месяцев назад, он бы ни за что в него не поверил.

***

      В доме стояла гробовая, мертвая, застывшая тишина. Может, даже зловещая. Может, эта тишина давно заменила кислород и никто в доме не заметил; никто не заметил, как тишина вытолкнула отсюда весь воздух, потому что все здесь застыли, как будто вот-вот отключатся. Или превратятся в камни, как в притче из Библии.       Не оборачивайся, когда будешь бежать. Главное, не оборачивайся.             Джой помнила эту историю по трёхдневному католическому семинару в Йеле. Тогда эти истории казались ей безумно интересными, как древние легенды из детских сказок; всего-то, легенды — она никогда не думала, что однажды почувствует себя их героиней. Джой, туго сглотнув, бросила ключ на тумбу в прихожей. Если бы через минуту ее кто-нибудь спросил, где ключ, она вряд ли смогла бы вспомнить.              Вайолет смирно стояла рядом и ждала, пока мама снимет с нее туфельки.              — Вот так, любимая, — прошептала малышке Джой. Она идеально ровно уложила мягкие туфли дочери в ящик для обуви. Она сложила носок к носку, так, словно мерила их под линейку. Вай зацепилась ей за шею и объявила, что хочет сисю; о, ну, конечно.       Этот вопрос Джой беспокоил больше всего. Стоило ей задуматься о младшей дочери, по-прежнему зависящей от груди Рейны, как от чего-то жизненно-важного (эта зависимость от груди, вероятно, имела чисто психологические мотивы: такие же, как у Джой, уничтожающей по пачке «Джи Сэма» в кратчайшие пару дней), внутри всё делалось таким холодным, что, казалось, мир вот-вот превратится в ледник. Это отвратительно было признавать, но глупо было бы не: ее отношение к собственной жене было завязано исключительно на их детях. Не будь у них Вайолет и Рене, Джет развелась бы с ней уже тысячу раз за эти несколько месяцев. Внутри давно ничего не замирало, не взметало вверх в восхищении, не превращалось в цветник. Рейна не влияла на Джо никак.       Даже сейчас.       Когда она вошла в гостиную и увидела заплаканную Рей, сидящую на диване без намека на незнание, во рту стало отдавать горечью. Вайолет побежала к Рейне. Рей обняла ее, не глядя на Джо, и затем также тихо ушла с дочерью в спальню. Она ни слова Джой не сказала. Джой слышала, как Рейна поет Вайолет колыбельную.       Боже мой. Джет медленно опустилась на то же место, где только что сидела Рей, и в ее голове переворачивался всего лишь один вопрос. Если она монстр, то почему, глядя на преданную ею же женщину, она этого совершенно не чувствует.? Сейчас, когда шок от мысли о неприличных фото в желтой прессе прошел, Джой поняла, как сильно устала от всего этого. Скрывать от жены, что любишь другую, оказывается, так утомительно; просто невыносимо. Если бы ее мысли кто-то читал, Джой Джет сгорела бы со стыда.       Она невесело усмехнулась. А может, и не сгорела бы. Вряд ли что-то могло стать хуже, чем уже обстояло; ведь если ты мертв, то тебя нельзя убить снова.

***

      — Рейна?       Джет стучалась в свою же спальню впервые в жизни. Эта спальня принадлежала ей и женщине, с которой они больше никогда не лягут в одну постель: вероятно, поэтому Джой чувствовала острую потребность в том, чтобы постучать. Они теперь не имели права на личное пространство друг друга. Странно, наверное, звучало это; в контексте произошедшего — даже бредово, но Джой уже и так наворотила кошмаров. Она должна была сохранить остаток (или хотя бы подобие) достоинства.       Слезы Рей блестели под жёлтым светом торшера как напоминание о том, какая же Джет скотина. Джо не собиралась об этом думать — попинать ее, обычно всегда прилежную Джой, и так найдется кому, — так что она просто поправила пиджак и без слов опустилась в кресло напротив кровати. Джой смотрела на Рейну, растрепанную и заплаканную, и ей хотелось, чтобы этот вечер поскорее закончился.       — Это того стоило? — дрожащим голосом провибрировала Рей. Она подтянула колени к груди и сжала в руках корни своих волос. — Оно того стоило, Джет, скажи мне, ответь мне, секс с Томпсон стоил всего этого?! — с каждым словом ее интонация становилась всё выше, а в груди Джой всё спокойнее. Она понятия не имела почему; но когда кто-то рядом закатывал истерику, сердце Джет замедлялось. — Скажи, Джо, пожалуйста, скажи, ты же понимаешь, что натворила, ты понимаешь? Понимаешь? — всхлипывала она. — Томпсон разве… разве переспать с ней стоит того, чтобы… потерять… семью.?       — Эмили стоит всего, — не раздумывая над тем, что ответит, сказала Джой. Она ожидала, что начнет оправдываться вместо прямого ответа, но груз ответственности за происходящее казался неподъемным, как булыжник, и сил ни на что другое, кроме как удерживать его над своей головой, не осталось. Джет медленно выдохнула, глядя Рейне точно в глаза. — Мне жаль, что мы не поговорили об этом раньше. Я виновата, что не сказала, и понимания я ни от кого не жду, от тебя тем более. Только не рыдай, не начинай снова, пожалуйста, Рейна, — раздраженно вылилось из нее вопреки желанию. — Нам нужно решить вопрос опеки над детьми. Ну, ты уже разводилась со мной однажды, — ядовито прищурилась Джет, на что Рейна покачала головой — то ли разочарованно, то ли отрицая, что их снова ждет то же самое (или хуже, учитывая, что теперь у них две дочери). — Процедуру ты знаешь.       — Процедуру.? — голос Рейны дрожал, грозясь сорваться на каждой букве. — Процедуру? — Она выровнялась. Ее руки легли на темное покрывало, чуть сжав его, и Джо невольно засмотрелась на блик обручального. Она видела ее руки на этом покрывале последний раз, этим вечером — и теперь совершенно четко это осознавала. Горечь внезапно ударила по Джет так сильно, что ей захотелось срочно упасть в объятия того, кто бы точно понял ее.       Например, Эмили. Куда она подевалась? Она сегодня так рано ушла, и Джой этого совсем не заметила. Что, если она узнала о фотографиях раньше? Но тогда она не смогла бы молчать. Это не было похоже на Эмили — она вообще никогда не молчала… Джой поймала себя на нервном потирании подушечек пальцев. Там должна была быть сигарета. Ей необходимо было выкурить хотя бы одну, чтобы сосредоточиться на происходящем; но она почему-то снова начала думать об Эмили.       И о том, что если Джой ошиблась в ней, то она прямо сейчас слетает с обрыва — без парашюта и крыльев; а что еще страшнее — получается, совершенно без смысла. Рейна смотрела на Джой своими огромными чайными блюдцами в глазах, а Джой изо всех сил пыталась перестать представлять, как Эмили прямо сейчас занимается сексом с кем-то другим. Тусклый свет торшера освещал застывшие на мраморной стене тени. В голове тикал таймер отложенной бомбы. Она была настроена разорваться через несколько злосчастных секунд, или минут, или дней; на самом деле Джет понятия не имела, с какой стороны рванет дальше: кто ее осудит третий по списку? Анна, конечно же, Рейна. Дальше, может, будет Рене. Роуз? Али?       Весь мир?       Рейна долго молчала после дурацкого повтора-вопроса, который Джой даже не слышала. «Процедуру?». Ну да, процедуру ведь, разве нет? Фыркнуть, уйти, нанять адвокатов, составить договор, подписать. Ничего сложного. В конечном итоге Джой не выдержала — поднялась с кресла, выдохнула, достала из кармана пиджака «Джи Сэм» и направилась на террасу. Она закурила, едва сделав шаг за пределы спальни, и спустя несколько нервных затяжек поняла, что по лицу у нее текут слезы. Ночь окутывала дом сухой, безветренной тишиной; не будь реальность такой осязаемой, Джой ждала бы, когда ее собственный дом, всегда по-семейному правильный, взорвется из-за той самой бомбы. Наверное, ее отношения с Эмили и были бомбой, да, поразительно верная аллегория: секунды на таймере превращались в мили-секунды, текли, как сквозь пальцы, опасно пульсировали в висках; а затем, в финале, рассыпались на миллионы частичек, которые никогда не собрать в один пазл.       Джет разрушила фундамент чего-то важного. Не сегодня, конечно, а еще тогда, в Каролине, просто тогда об этом никто не знал. А если никто не знает, трещины легко маскируются; легко жить дальше, не менять привычную жизнь, не отменять завтраки с женщиной, которая родила тебе двоих дочерей — и куда сложнее признаться миру в том, что всего этого тебе на самом деле совсем не хочется. То, что со стороны казалось счастьем, им не было.       Но будет ли оно с Эмили? Будет ли вообще Эмили?       Джой едва могла сделать вдох. Когда Рейна вышла на террасу и остановилась прямо перед ее лицом, Джет не сразу смогла сфокусироваться. А затем Рейна влепила ей такую пощечину, что кожа на щеке Джо мгновенно отреагировала: вспыхнула и начала жечь, грозясь сгореть к чертовой матери.       — Что за… — шокировано моргнула Джой. «Джи Сэм» проскользнул меж пальцев, как скользкий кусочек льда. Она коснулась пылающей от удара щеки, не в силах поверить, что это ей не приснилось. В глазах замерла вода. — Какого черта ты себе позволяешь?       — Я вернулась к тебе, — сквозь поток непрекращающихся слез зарычала Рейна; твердо, злостно — так, как будто бы была цельной личностью, а не давно расколотой — надвое, натрое, на целую жизнь. Она всхлипывала, силясь выдавать разборчивые слова, и у нее почти получалось. — Я поверила тебе, я согласилась на вторую беременность, я годами пытаюсь быть тебе хорошей женой и делать все так, как тебе нужно, Джет, — произнесенные сквозь зубы, эти слова должны были окатывать Джой антарктическим холодом, но вместо этого они упирались в пуленепробиваемую броню. — Ты клялась что любишь меня, ты обещала, что мы будем счастливы…       — И ты была счастлива? — просто спросила Джой. Один вопрос — обыкновенный, но совершенно обезоруживающий. Злость на выходку Рейны испарилась в тот самый миг, когда она начала говорить обо всем этом; у нее тоже рушился привычный за годы мир — то, что устраивало, но никогда не приносило больше, чем крошечная доля удовлетворения за свою правильность. — Ты была счастлива, когда мы поженились во второй раз?       — Может, и не была, — с поразительной быстротой — так, словно уже давно себе в этом призналась — ответила Рейна. Она продолжала неотрывно смотреть на Джой, и в ее желто-карих глазах кипел чай с лимоном: надо же, Джой всегда ассоциировала глаза жены с тем, чего никогда не пила. Она склонила голову к плечу, ожидая дальнейших слов. — Но я никогда всерьез не задумывалась о том, что ты можешь меня предать. Никогда, Джо, никогда, — мотая головой повторяла Рей. — Кто угодно, но не ты.       Эти слова резанули по сердцу так сильно, что Джой перехватило дыхание. Колючая проволока обернула легкие, как подарок на Рождество, и Джет уложила ладонь на грудь с мыслью о том, что в одночасье забыла все буквы английского алфавита. Предать.       Предать.       Да, видимо, так и было. Так все и было. Не было никакого смысла пытаться что-либо объяснять; Джой поняла это после этой фразы. Предательница — и ладно. Она выровнялась, потому что когда умираешь — внутренне — или когда умирает в груди что-то одно, спина должна оставаться ровной, а взгляд — железным. Просто в детстве Джой сильно нравился мультик «Эскалибур».       Она отвернулась к перилам и оперлась о холод ладонями, позволив коже впитать в себя отстраненность совсем тихого вечера.       — Я отправлю тебе документы на развод через своего адвоката, — отстраненно сказала Джой. Кончик новой сигареты затлел оранжевым. — И если ты хочешь видеть Вайолет чаще одного раза в неделю, то лучше закрой свой чертов рот. И пошла вон из моего дома.