Fraсtal

      Проваливаясь в толщу воспоминаний и эмпирического опыта, он снова смог наладить контакт с Ягами, внезапно поднявшимся, пусть осыпаясь, из топки — и L находит это чем-то пострашнее Киры. Он движется только туда — на тянущий, плачущий зов одинокого маяка в темноте.       Его путь становится верней, явственней, но в какой-то момент L чувствует что-то. Иной запах, так пахнет раненый след на чистом, девственном снегу.       В стороне от громко звенящей, ведущей вперёд струны — он находит её по отголоскам властолюбия, ярости и жажды крови — тонким, не сразу заметным сигналом отзывается другой звук — голос отречения. И он спаян, как вторая цепочка ДНК, с другим, прекрасно известным уже тоном — на каждом из языков он говорит криком… L много раз уже слышал его, когда проходил через воспоминания Лайта. Так звучит боль.       Он реагирует на него — так звери поворачивает голову по ветру на запах крови — и сворачивает с пути.       Вне намеченной дороги путь труден — пространство снова становится тяжёлым, вязким. Его не пропускают: не оказывавшая особого споротивления на установленном пути, ментальность явно не желает, чтобы он туда прошёл.       Хороший знак того, что пройти стоит.       Поэтому L сходит с дистанции, ведомый неясным чувством. Кира подождёт. Его-то он точно дождётся.       Дразнящий образ маячит впереди — неясным миражом над дрожащими песками, и он шагает прямо в это марево из зыбкого света, сомнений — и тонкого, но настойчивого запаха свежей раны.       Он оказывается на крыше.       Высоко. Вокруг к небу тянутся шпили зданий, и свежий ветер дует ему в лицо — не резкий, но приятно освежающий. Каким-то образом среди городских крыш случайно заблудился океанский бриз. И это так гениально-просто, и так чудесно. Размышлять, откуда это взялось, не хочется — хочется просто его вдохнуть. И L вдыхает, наконец, даже чуть расправляет привычно сутулящиеся плечи. Немного проясняется в голове, точно лёгкий поток воздуха вымывает последние пережитые страхи, злобу, усталость и тяжесть.       Кажется, солнце ещё не встало, прямо перед ним небо на востоке только начинает окрашиваться: золотистым, нежно-розовым, янтарным… Разливающимся всё больше, отражаясь в зеркальных стёклах небоскрёбов и поджигая их, один за другим — будто официант свечи в дорогом вечернем ресторане.       L невольно засмотрелся. И понял, что делает сейчас то, чего никогда не делал: наблюдает за простотой меняющегося мира. Не ищет истоков, не пытается угнаться за сложным сплетением логически-следственных связей и мотивов чьего-то поведения — просто наблюдает. И сейчас он — чуть более свободен, чем всегда.       Он начинает слышать всё нарастающий гул машин — но не раздражающий, а ровно вливающийся в совершенную почти гармонию. Взгляд и слух не хочется отводить, но он понимает, что отводить и не нужно — за это зрелище никто не взимает плату, и L знает, что кто-то всё уже оплатил…       Он удивлён.       Из тяжёлых, раздробленных яростью и пытками воспоминаний он вдруг попадает в поразительно другое — в этом он не может себе возразить — поле, точно бережно накрытое невидимым куполом от атмосферы ненависти и безумия. Чистое, совершенно незамутнённое.       У него пока нет представления, откуда в сознании Киры, наполненном насилием, гневом и голодом, мог родиться такой образ. Он видел практически стихийного уровня уничтожительную, испепеляющую ненависть, поддерживаемую высокомерием. Но…       Здесь её нет.       Конечно, она есть — далеко, где-то за горизонтом наблюдаемой картины продолжает звучать ведущая его к цели готовность к убийству — давить, идя по головам, опоясывает просыпающийся город колючим периметром. Но именно тут, стоя на крыше небоскрёба над обломком чужой реальности, он испытывает нечто совсем другое. И сейчас он в замешательстве.       Людей внизу он видит крошечными точками, но ощущает их мысли, слышит их голоса, и он точно знает, что они — все они — абсолютно счастливы. Поражённый, L обнаруживает, что здесь его страх, беспокойство, сжимающий горло гнев отступают, тают, как дымные призраки под солнцем — и дышать становится легче…       Странное, робкое чувство шевелится у него внутри — щемящее, ноющее где-то под ложечкой — та самая тихая, вечная, непреодолимая тоска, которая заставляет даже самых избитых циников иногда поднимать глаза вверх.       А грешников в аду — грезить о рае.       Это не воспоминание, вдруг понимает L. Практически идеальная гармония, неспособная быть.       Так это он и есть — твой новый мир. Ещё не окрашенный красно-серым, не превратившийся в кровавую диктатуру.       L знал наизусть высокомерие Киры, насквозь прогнившую мораль под шкуркой спасителя. И поэтому у него просто никогда не оставалось пространства для вопроса, правда ли убийца хотел блага, о котором сам проповедовал, — пусть в собственном, извращённом восприятии. Но хотел ли?.. Или же осанна об утопии тривиально служила мантией, под которой скрывалось его загнаивающееся тщеславие?       Насколько Кира, полный жестокости и амбиций, действительно верил в свою мечту?       L не знал — потому что ему не нужно было знать. Это не имело значения. Правда ли Лайт считал, что, разрушая мир, делает его лучше, или же слово — это просто слово, средство очередной манипуляции, — итог окажется один, когда его поймают. Поэтому L и не вдавался, по сути, в термины — это ничего не решало. Не решает и теперь.       Но сейчас перед его глазами вот-вот взойдёт солнце над расстеленным буквально под ногами чем-то — неслучившимся, запретным для воображения, но практически совершенным. Он не может этого не признать.       Он правда в него верил?       Какой же он наивный!       Эта мысль родилась в нём внезапно, как рождается крик, ударилась о стенки черепа — так, будто хотела вырваться, чтобы оказаться услышанной. Он не знает почему.       L ощущает его присутствие.       Нет, не тяжёлую ненависть гневно пульсирующего сердца — оно лёгкое, чистое, живое — и полное силой согреть, точно как воздух, их окружающий. И ему кажется — до зуда в затылке: Лайт сейчас подойдёт к нему на край, засмеётся, приобнимет рукой и похлопает по плечу: “Смотри, я же говорил тебе!..”       Ему хочется обернуться, даже точно зная, что Ягами здесь нет. Нет с того самого момента, как тот попросил, нервно сжимая пальцы, с сухими блестящими глазами (детектив видит сейчас картину в камере, точно наяву), избавить его от этого…       L точно знает, что это — первое пространство Лайта, свободное ото лжи.       Так что же ты, Кира, всё-таки такое?       Перед ним поднимается солнце. И вместе с ним L ощущает, как в прозрачном воздухе разливается, громче, уже услышанный однажды звук. Чувство, сопровождающее каждую царапину и каждую смертельную рану, оно всегда оставалось звучать здесь — где-то на грани, но теперь оно крепнет. Стягивает тёмный сгусток щупалец, заслоняя лежащий перед детективом мир от взгляда.       Он ведь отказался от него.       Свет становится всё ярче, почти режет… L даже хочет усмехнуться, приложив руку к глазам: “Не так ярко, Лайт!..” — но сияние затапливает шпили, улицы и весь город — и последним ослепляет его.       Вместе с ним его накрывает голос острой, дребезжащей боли — охраняющее вход чувство.       Он покидает чужое сознание — чтобы его увидеть. Ягами сидит, не шевелится, молча, выпрямив спину и крепко держась за подлокотники. На L он не смотрит — только прямо перед собой, удивительно спокойно, и глаза у него яркие и сухие.       Детектив замечает узкую блестящую полоску на щеке.       — Ты не будешь о нём помнить, — говорит он, и думает, что, возможно, это можно было бы считать его первой попыткой утешения. — Вместе с Кирой…       — Я знаю.       L получил ответ на ещё один вопрос в этом деле. Которое он бы давно проклял, если бы это хоть что-нибудь изменило. Раньше найденная правда всегда приносила удовлетворение. Теперь это совсем не так.       Твой новый мир погиб, не успев родиться, Лайт.       Может, оно и хорошо, думает L. Хорошо, что ты видел его таким — кристально-чистым, не окрашенным чёрно-красным в своей империи ужаса — если бы над ней действительно поднялось солнце.       Насколько было бы проще, если бы сам Лайт понял, что это неизбежно?       — Тебе необязательно идти в камеру, — вдруг говорит L. — В этом нет необходимости, если мы всё равно встречаемся здесь каждый день. Так что можешь остаться. Я запру дверь, окна тоже заблокированы. Если тебе что-то понадобится — телефон на тумбе, — с этими словами он отцепляет ремни.       Пленник будто приходит в себя, очнувшись, поднимая на него удивлённые глаза.       — Я… — кажется, он не сразу находит что ответить. Да и потом не находит. — Спасибо.       L не отвечает. Просто молча выходит. Ключ скрипит, в несколько оборотов запирая замок.       Отойдя на несколько шагов от закрытой двери, первый детектив современности щурится, в абсолютно тёмном коридоре — от отражённого в высоких стёклах, режущего глаза, света.