До начала всего

Зарождение мира было прекрасным. Воистину великолепным и неописуемым, просто потому, что слова такие, какими можно было бы описать вселенную подробнее, тогда ещё не придумали. Ангел Григорий смотрит на мир широко раскрытыми глазами, новорожденную чистую эфирную душу переполняют восторг и восхищение: это так необычно, красиво, ярко! Эта земля, это небо, это солнце… И снующие вокруг ангелы тоже прекрасны. Все его братья: кто-то чуть старше, кто-то такой же, как Григорий, и ангелок в нетерпении трепещет идеальными снежно-белыми крыльями, аккуратно сложенными за спиной. Его так и тянет тоже начать делать что-то ради общей цели, тоже присоединиться к этой суете, этому творению! Вдруг он понимает, куда идти и что делать. Так Творец раздаёт указания своим созданиям — Григорий не знает, откуда ему это известно. Наверное, оттуда же, откуда и его имя. Крылья расправляются так привычно, словно он всегда умел летать, и это парадоксально, но о парадоксах этот мир, и Григорий тоже, ещё не знает, их ещё не придумали. Спружинив с облака, он взлетает и поднимается в воздух, шелестя перьями. Отсюда всё рассматривать ещё удобнее. Вот внизу, на земле, стайка ангелов разрабатывает внешний вид существ, которые вскоре заполнят поверхность и моря жизнью. От огромных, высоких животных, похожих на ходячие горы, до крошечных насекомых меньше ногтя и плавающих переливающихся на солнце рыб. С кристально чистыми, светлыми и зоркими глазами Григорий всматривается в их чертежи на лету, не останавливаясь. Так красиво. И даже не верится, что это всё правда будет шевелиться, передвигаться, жить! А вон космические архитекторы развешивают звёзды, придумывая тысячи и сотни тысяч светящихся точек и прицельно, согласно плану раскидывая их по тёмно-синему бархату неба. Какой-то рыжеволосый ангел в стороне от остальных особо увлечённо сплетает тонкую шёлковую ткань туманности из водорода, полностью погрузившись в свою задачу. Работа кропотливая и тонкая, поэтому мимо него Григорий пролетает очень тихо и быстро, чтобы не отвлечь случайным шелестом перьев. Ночное небо совсем не мешает работать другой команде, раскрашивающей небо на востоке. К ним и несут Григория его белые крылья, и он подставляет лицо молодым и тёплым солнечным лучам, щуря глаза. В следующий момент он чуть не сталкивается с кем-то и отлетает в сторону, бешено и растерянно хлопая вспушившимися крыльями в беспорядке. Кувыркнувшись в воздухе, он всё же восстанавливает равновесие и уже открывает рот, чтобы извиниться перед неизвестным ангелом, поднимает взгляд, и… замирает. Перед ним с комфортом завис на небольшом облаке другой ангел, сжимающий в руках что-то похожее на кисточку и теперь уставившийся прямо на него. Прекрасный лик с резными чертами лица, светлые, чуть вьющиеся волосы, золотистые яркие глаза — он весь будто светится изнутри. Григорий присматривается к его крыльям, считает мысленно: два, четыре, шесть… — не ангел, а архангел, один из самых высших чинов! И он, Григорий, умудрился в него так неосмотрительно врезаться… — Простите! — нервно выпаливает он, еле успев сформулировать это слово. Это первое, что он произносит с момента своего создания. Архангел немного склоняет голову набок, изучающе глядя на молодого ангелочка, а потом мягко улыбается, прищуривавшись. И вдруг лёгким движением касается его носа кончиком кисточки, оставляя нежно-розовое пятно того же цвета, что и занимающийся рассвет на востоке. — Будь осторожнее, маленький птенчик, — со смешком кивает архангел, виртуозно прокручивая кисточку в тонких пальцах. — Как тебя зовут? — Григорий… — Ангелок инстинктивно тянется потереть нос, чтобы убрать розовое пятнышко, но делает это очень медленно. — А вы?.. — Люцифер, — он встряхивает тремя парами светлых крыльев за своей спиной, но смотрит при этом всё так же по-доброму. Сам Люцифер… У Григория по-настоящему перехватывает дыхание. Он почти чувствует, как сами по себе загораются золотом его собственные глаза от неконтролируемого восторга, который поднимается из самой груди. О том, кто такой Люцифер, он узнаёт за мгновение до того, как слышит это имя. Оно просто оказывается вложенным в его голову, как и всё, что он сейчас знает. — Вау… А получается, я с тобой работать буду! — Переход на «ты» он сам за собой не заметил. — Прекрасно, — Люцифер улыбается, и на секунду кажется, что свет, исходящий от него, перебивает восходящее солнце. Григорий не может не улыбнуться в ответ, не может отвести взгляд. — Надеюсь на продуктивное сотрудничество, коллега. Архангел перекидывает кисточку в другую руку и тянет освободившуюся ладонь для рукопожатия. Молодой ангел с восхищением пожимает её, возможно, при этом чересчур задерживая прикосновение. Уверенное, крепкое, но не неприятное. Люцифер весь источает свет, тепло и внимание, и всё это сейчас направлено на маленького ангела, который совершенно не хочет, чтобы что-то такое прекрасное заканчивалось. — А чем ты тут занимаешься? — Григорий преодолевает свои толком не до конца оформившиеся мысли и с интересом переводит взгляд на жёлто-рыже-красное видение рассвета, первым разрывая рукопожатие. Люцифер играюче возвращает кисточку обратно в рабочую руку и как ни в чём не бывало объясняет, мгновенно переключаясь: — Я крашу рассветное небо. Смотри, как думаешь, не слишком много розового? Или мало? Никак не могу понять... — он задумчиво щурится, вглядываясь в пространство над горизонтом, и Григорий невольно копирует его движение, чуть отклоняясь назад и стараясь при этом не потерять равновесие в воздухе. Рассвет — уже сейчас захватывающее зрелище. Заря нового дня, которая каждый раз будет немного иной, не похожей на остальные, но эта — самая первая. Такая нежная, с незаметными переливами всех красок и ласковым цветами, что заливают весь горизонт. Григорий совершенно не понимает, что в этом идеале не нравится архангелу, но послушно смотрит внимательнее и повинуется собственному внутреннему чутью, которое в нём обнаруживается само собой, как и умение летать. Он что-то чувствует и не это игнорировать. — Я думаю, можно добавить вот сюда, — он взмахивает рукой вправо и вниз. Люцифер щурится ещё сильнее, что-то оценивающе прикидывая в голове, а потом осторожно тянется кистью. Остаток нежно-розового цвета укладывается аккуратным мазком ровно туда, куда хотел Григорий, будто его мысли прочитали. В следующее мгновение архангел встревоженно хлопает крыльями и неожиданно восхищённо выдыхает, вспыхивая чистым золотом глаз на младшего ангела: — Гриша, да у тебя талант! — Люцифер радуется совершенно открыто и раскованно, как истинно воодушевлённый творец. — Я уже долго не мог понять, чего не хватает, а ты сделал это за секунды! Теперь ты точно работаешь со мной, не уступлю тебя даже брату Михаилу. Пойдём, мне ещё нужен твой уникальный взгляд! Григорий не уверен, за что именно его хвалят, но это в любом случае очень приятно, и на сердце щемяще-тепло становится от этих слов. Он просто сказал так, как чувствовал, а Люцифер отчего-то этим столь вдохновился. Сразу ворох непривычных ощущений в юной душе, которая пока ещё даже не начала познавать себя. Это непонятно и… слишком много. Но один только взгляд на архангела убирает все противоречия из испытываемых в моменте чувств. Улыбающийся, вдохновлённый, светящийся идеей Люцифер прекрасен и ослепляющ настолько, что Григорий не задумывается, пока его хватают за руку и куда-то тянут, и только послушно следует за ним. Ему уже нравится его работа. … Отдых ангелам на самом деле не так уж и нужен, но Григорий считает истинным отдыхом те краткосрочные моменты, когда у него и Люцифера есть свободное от дел время, что они проводят вместе. Он честно до сих пор не понимает, почему такой сильный, умный и прекрасный архангел проводит своё время именно с ним, ангелом не особо высокого ранга и самой заурядной работы, но просто не набирается сил спросить, старается заталкивать эти вопросы в глубину собственного сознания и никогда к ним не возвращаться. Получается из рук вон плохо, но он правда старается каждый раз снова и снова, не понимая причину неудач. По земле внизу уже бродят чудесные, такие разные и неповторимые животные, а моря полнятся поблёскивающими в ярком свете рыбами с их ювелирной чешуёй. Конечно, разглядеть это можно только тогда, когда солнце поднимается на небо. И среди всего этого Люцифер делает самые прекрасные, самые вдохновляющие и возвышенные вещи из всех, что появляются в новорожденном мире. Григорий не устаёт поражаться тому, как он придумывает всё это. И он честно и открыто высказывает своё восхищение, даже не думая сдерживаться. — Так, а что, если придумать… — размышляет первый архангел над очередной идеей, чуть хмуря свои ровные светлые брови. — Хм, что-нибудь такое… О, вот! Вода, послушная велению Люцифера, дробится на мелкие, совершенно не заметные глазу капли и зависает в воздухе, странно переливаясь на свету. — И что это? — Григорий стоит рядом, склоняет голову набок и пока не очень понимает. Он никогда такого не видел и не знает, как, почему, а главное, для чего это работает. — Назову это радугой, погляди! — как ребёнок улыбается архангел. — Раскладывается на шесть цветов под правильным углом. Она будет появляться в небе после дождя, когда часть воды ещё будет висеть в воздухе и через неё пройдут солнечные лучи. Что думаешь? — Думаю, это невероятно красиво… — выдыхает заворожённый игрой света Григорий. — Как тебе в голову приходят такие великолепные и необычные идеи? Люцифер отрывается от любования радугой и оборачивается к своему верному помощнику, который почти неотрывно ходит за ним хвостиком. Он, как верховный архангел, всегда излучает истинную любовь ко всему миру и каждому его обитателю, и Григорий привык к этому, но сейчас эта самая пронизывающая весь созданный мир любовь завихряется вокруг них причудливым торнадо, как то, что совсем недавно придумал и запустил для теста погодный отдел. Люцифер улыбается и дружески лохматит любопытному ангелочку волосы на макушке. — Я просто думаю о солнце, о земле, о тебе, и всё как-то само получается, — бесхитростно разводит руками в стороны архангел. — Все эти образы в голове, все эти мысли и идеи… Не знаю. Я не могу иначе. У него улыбка немного растерянная, не понимающая самого себя, но искренняя, как и всё в молодом мире. Григорий мимолётно улыбается в ответ, а потом снова смотрит на это так и зависшее в воздухе над их головами многоцветное сияние, тончайше сотканное из воды и света. Оно выглядит как крошечная туманность, но на земле, а не в космосе. — Мне кажется, чего-то не хватает. Дай подумать… Люцифер внимательно склоняет голову к собеседнику, краем глаза кося на собственное творение. И правда, что-то не так. Но что? Творческое сознание пытается искать изъян, но никак не может найти. В таком случае он всегда обращается к своей преданной правой руке и получает самый подходящий совет. — А если добавить ещё один цвет? — медленно предлагает Григорий, будто пробует эти слова в звучании, перекатывает на языке и нёбе. — Думаешь? — с сомнением тянет архангел, привычно щурясь. Он смотрит на свою радугу: красный, плавно перетекающий в оранжевый, тот в жёлтый, потом в зелёный и, через почти незаметный переход голубого, в синий. Что ещё к этому можно добавить? — Думаю, — утвердительно кивает ангелок, становясь куда серьёзнее и будто бы старше обычного себя. — Что, если попробовать смешать первый и последний цвет и добавить его в конец? Люцифер непонимающе глядит на младшего коллегу, что не отрывает взгляда от будущей радуги. Мысленно удивляется: и это ещё его Григорий считает нерациональным гением творчества? Сил хватает на веский вопрос: — Зачем? — Не знаю… — ангелок мнётся, а потом неуверенно продолжает свою мысль: — Ну, возможно, чтобы её можно было продолжать бесконечно… Понимаешь? Снова повторить цвета потом, начав с красного? Архангел смотрит в ясные, полные надежды и горячности глаза Григория. Потом на радугу. А потом в ней постепенно, слева-направо, прокрашивается ещё одна полоса, внизу, совсем тонкая, но аккуратная и ровная, как остальные. Оба ангела ахают от неожиданного и неповторимого чувства завершённости, гармоничности, совершенной идеальности композиции. Такого сочетания цветов в одном месте ещё никто не собирал на земле. Кажется, в ту же секунду кусочек радуги забирают себе на чешую рыбы, плещущиеся в океане, а насекомые украшают ей крылья в солнечную погоду, и многие другие существа жадно тянутся к свежему появлению прекрасного в новорождённом мире. Все смотрят на небо, где совсем близко друг к другу зависли в воздухе ангел и архангел. — Вау… Гриша, ты же гений, это невероятно! Григорий сначала привычно уже отмахивается от слишком неумеренной похвалы взбудораженного архангела, но потом замирает, чувствуя тёплое прикосновение руки к своей щеке. Не остаётся ничего, кроме как посмотреть в глаза Люциферу. И задохнуться от чего-то нового, незнакомого и непонятного, буйствующего в этом взгляде светящихся белым золотом глаз. И в собственном сердце тоже полнейшая неразбериха, мысли путаются, и сам Григорий выглядит сейчас наверняка так же, и большой палец на его щеке мягко поглаживает кожу, и вот в пространстве между ними будто что-то нагнетается ожиданием, и… Шелест крыльев где-то неподалёку будто ударяет статическим током, словно при грозе, и Григорий отшатывается в сторону, как и Люцифер. Спустя мгновение рядом приземляется Михаил, ещё один архангел и ближайший брат Люцифера. — Братец, прекрасный день для созидания! А это что, твоё новое творение? Радуга, было померкнувшая, начинает сиять ещё ярче, чем раньше. Люцифер смотрит на неё и сам не замечает, как улыбается. — Почти. Это всё мой помощник, Григорий, он тут… — оглядываясь по сторонам, Люцифер замечает, что ангелок сбежал. От этого становится неприятно где-то в глубине грудной клетки. — Он тут был совсем недавно, дополнил и спас мою идею. Без него бы ничего не получилось. — О, ну это прекрасно, не зря Отец тебе доверяет наш молодняк!.. Михаил говорит что-то ещё и ещё, но Люцифер почти его не слушает, только смотрит неотрывно на периодически мелькающие вдали снежно-белые крылья Григория и туманно улыбается чему-то своему, на секунду легко коснувшись собственных губ кончиками пальцев. … Небеса неспокойны в последнее время. Григорий слышит о странных разговорах среди ангелов и настороженно относится ко всему, что ему толкуют знакомые. Те тоже ведут себя непривычно и напряжённо, будто в свою очередь ждут подвоха от него, как и от всех окружающих. Хотя подозрение и чуждо, незнакомо всем ангелам, но оно появилось из ниоткуда и теперь уверенно и властно расправляет свои тёмные крылья над Небесами и само собой обретает свои форму и имя, повторяемое десятками и сотнями перешёптывающихся втайне голосов. Поэтому Григорий с удовольствием как можно чаще сбегает на работу, поближе к Люциферу, рядом с которым всегда ощущаются только спокойствие и защищённость, будто весь остальной мир недостижимо далеко, и даже тёмные тени от крыльев подозрительности он будто перебивает своим внутренним архангельским светом. Вот и сейчас они дрейфуют вдвоём на одиноком облаке, бессмысленно плывущем в ночном небе. Дела на сегодня все закончены, а ночь — время работы других отделов. Григорий расслабленно лежит на спине, любуясь огромным трудом, что проделали ребята из отдела звёзд. Неповторимое зрелище, стоившее долгих ангельских стараний. Недавно он видел, как рыжий ангел отчитывался Гавриилу за выполнение плана, а тот кивал, и кивал, и… — Гриша. — М? — вырванный из своих мыслей знакомым голосом, он поднимает голову, глядя на задумчивого Люцифера. — Мы же ничего не делаем. Зачем ты остаёшься, если пока у нас больше нет задания от Него? — Я не знаю, эх, просто… Просто так? Или ты против? Непривычная, неожиданно болезненная мысль: архангелу может быть неприятно проводить с ним так много времени? Но ради его удобства Григорий был готов даже оставить его в одиночестве, так что… — Нет, что ты, ни в коем случае! Но мне кажется, ты отчего-то… нервный в последнее время. — Да… Не знаю, как среди архангелов и других высших чинов, но у нас происходит что-то странное. Неспокойное и тревожное. Что-нибудь знаешь об этом? Люцифер неуверенно мнётся и совершенно непохоже на самого себя отводит светлый взгляд в сторону, вниз, на проплывающую далеко-далеко землю. Сейчас она кажется даже дальше, чем звёзды. А те мерцают так близко, что хочется протянуть руку, и… Архангел слишком долго подбирает слова для ответа. — Н-нет, не слышал. А что, многие волнуются? Григорий не уверен, что понимает, ради чего задан этот вопрос, но отвечает, потому что не ответить было бы грубо. — Да, в моём окружении довольно многих это беспокоит. — Не переживай об этом. Уверен, всё разрешится наилучшим образом. — Ну, если ты так говоришь, то я точно тебе верю, — расслабленно улыбается Григорий, щурясь и потому не видя, как архангел судорожно сглотнул. — Да… — бормочет сдавленно Люцифер, и больше они к этой теме не возвращаются; кажется, больше всего её избегает сам Люцифер. До того самого дня. … Шум, крики, неразбериха Хаос. И в этом хаосе Григорий пытается найти его, но не находит. Что-то, опасно похожее на панику, сковывает движения, но он не сдаётся и неутомимо ищет среди бесконечно мелькающих вокруг белых крыльев те самые, архангельские. Бунт. Восстание. Первое восстание нового мира, где часть ангелов выступает против своего Создателя. И во главе всего этого — сам пресветлая Утренняя Звезда Люцифер. Григорий ничего не понимает, поэтому ищет его, не веря слухам. Он должен сам во всём убедиться, что это всё глупости и ошибки, что это всё неправда… Ведь не мог же самый близкий к Нему архангел усомниться и… Нет. Об этом запрещено, нельзя, дико, просто невообразимо даже думать. Толпа что-то бурно и нервозно обсуждающих ангелов, в которую он врезался на полном ходу, выбрасывает его куда-то далеко от общего столпотворения и уносится прочь, взволнованно шелестя белыми перьями, и Григорий уже собирается нагнать их, чтобы рассмотреть получше, чтобы найти… Весь этот день как в тумане. Даже спустя сотни лет. Единственный пробел идеальной ангельский памяти — как так получилось, что Григория из толпы оттащило в сторону. Прямо к нему. Но все слова в памяти чёткие и ясные, как сталь. — …Это начало новой эпохи, новой эры! Неужели тебя не беспокоит это, неужели оставаться на вторых ролях — предел всех твоих мечтаний? Я так жить не смогу. А ты? — Люцифер, остановись… — Почему? Почему я должен это делать? Лучше пойдём со мной. Ты сможешь пожелать всё, что захочешь, и ты получишь это. — Но это неправильно. Так нельзя. — Нельзя… А вокруг всё пылает — и внутри, и снаружи, всё в огне, том самом, которое много спустя назовут адским. — Нельзя… Переоценённое слово. Мы достойны большего. Мы достойны всего! Идём со мной! Я смогу построить мир лучше, чем Он, мир, в котором запретов не будет. Это его самый ненавидимый кошмар, самый ужасный день, самое плохое в мире воспоминание. Если бы мог, Григорий бы… Но он не может. — О чём ты?.. — Не притворяйся, будто не понимаешь! Я теперь вижу это. Вижу во всех. Всё самое низкое, самое неприятное, то, в чём никто не может признаться, что все скрывают. В людях так много этого потенциала, в ангелах — почти ничего. Но ты. Ты, Гриша. Я вижу это в тебе. Признайся, ты хочешь. — Нет, нет, нет… — как в бреду. Он прятал тогда лицо в ладонях, не в силах смотреть в глаза, в которых светлое золото переплавлялось во что-то другое — тёмное, чужое и незнакомое. — Ты хочешь быть со мной, хочешь меня! Я чувствую то же самое. Так пойдём со мной — и мы будем править миром! Я готов разделить вечность только с тобой. Соглашайся на это. Пожалуйста. — Нет, это всё бред, никогда… — Что? Григорий на протяжении минимум двух вечностей убеждал себя, что голос Люцифера тогда лгал. Что ему послышалось это дрожание, этот страх, эта надежда. Так и не убедил. — Нет, я не могу это… — Неужели ты не чувствуешь это? Надломленный архангельский тон, и, великие Небеса, зачем Григорий всё же посмотрел на него… Эта мольба. Молитва в его взгляде. Не Господу, который единственный был достоин молитв, даже не одному из других архангелов. Нет. Люцифер молил его, Григория. Это было так невероятно еретично, так святотатственно, что это слово само придумалось и загорелось в сознании калёным железом. Это всё было так отвратительно неправильно. Люцифер молил пойти с ним, принять всё и выступить против Всеотца, построить новый мир на руинах старого, сделать его лучше. Григорий не мог. Он хотел — и от этого ещё больше боялся. Он мечтал — и крепче утверждал в сознании запреты, крепкие, как вольфрам. Он сделал шаг назад. Он до сих пор благословлял и проклинал этот шаг, и не знал, что из этих чувств было настоящим. Всё ещё не знал. — Я не пойду с тобой Люцифер. А потом начиналось то, что он помнил слишком хорошо. То, что он хотел забыть, но видел снова и снова, повторение за повторением, по кругу и опять. Падение. После его слов архангел перед ним как сломался. Он упал на колени, словно подкошенный, и весь сжался, испуская дикий вой пронизывающей насквозь боли. А Григорий мог только испуганно наблюдать за тем, как тот, кто был его наставником, его другом, его настоящей путеводной звездой утра, превращается в… нечто ужасно иное. Горели белые крылья. Самые красивые из всех, что были на Небесах; они полыхали пламенными языками, голодно пожирающими перья и плоть. От непереносимой боли архангел кричал и кричал, на одной непередаваемой ноте первородного страдания, которую стоит услышать всего один раз — а потом уже никогда не получится вытравить из памяти. Никакой волчий вой не сравнится с этим. Никакой птичий грай. Никакой человеческий плач. Он до сих пор эхом отдаётся у Григория в ушах, бередя старые раны. А вся картина словно выжжена на обратной стороне век, и не стирается. Стоит только закрыть глаза, как воспоминания об этом слетаются к нему, как одичалые некормленые падальщики. Некогда прекрасный, а теперь измученный, раненый и изувеченный Люцифер на мгновение вскинул на него ничего не видящие глаза. Не лучисто золотые. Чёрные и пустые, как одинокие глубины дальнего космоса, что остались без звёзд и туманностей. За его спиной дёрнулось то, что осталось от его крыльев, — торчащие острые кости и обугленные стержни искривлённых перьев, запёкшаяся кровь и горелая плоть. Это было ужасно, это пугало, но… Григорий чем-то, чего наверняка не должно было быть у ангелов, понимал, что это всё ещё Люцифер. Тот самый Люцифер. Его. Сознание ангела просто не могло принять, что превращение, случившееся на его глазах, необратимо. Он протянул руку к этому покрытому пеплом и чёрной сажей скорчившемуся существу. То, в чём осталось так мало от светлейшего архангела Люцифера, зашипело, захрипело, зарычало раненым зверем и дёрнулось в сторону, прочь, как можно дальше от этого святого, режущего глаза света, от обжигающей ангельской благодати. Чудовище огрызнулось, скаля ужасные вытянувшиеся клыки, но Григорий не отшатнулся в сторону, он лишь немного вздрогнул под этим немигающим чёрным взглядом. — Это же я, — ровным голосом произнёс ангел. Григорий не помнил, чего он тогда ожидал. Возможно, у него был аффект, но он подался вперёд, ближе к этой груде гари, боли и тьмы. Сделал шаг. Хотел… Так многое сделать, сказать. Проявить милосердие, наверное. Как их учили. А бывший архангел рухнул вниз. Григорий беспомощно замер, в оцепенении наблюдая, как он падал — падал и продолжал гореть. Казалось, что от его крыльев и так ничего не осталось, но теперь горели даже кости, даже ошмётки плоти, даже кожа, вообще всё без остатка. До сих пор мир не видел зрелища страшнее, чем самое первое Падение. Когда то, что некогда было Люцифером, рухнуло на землю, провалилось под неё, Григорий упал на колени и наконец сделал то, что хотел всё это время. Закрыл лицо руками, чтобы больше не видеть ничего. Он плакал над тем и в память о том, что больше не вернётся, а его разум дробился под грузом осознания произошедшего. Не осталось неверия и надежды. Только разрушающаяся реальность. Когда он снова открыл глаза, то увидел это. Его опущенные в жутком горе белые крылья все выкупались, вымазались насквозь в пепле вокруг, оставшемся от прекрасных перьев самого красивого архангела Небес, что теперь был низвергнут. Григорий как заворожённый коснулся края собственного крыла, а потом медленно растёр пальцами антрацитовую горелую пыль. Это то, что оставил ему на память Люцифер. Этот пепел никуда не исчезал, не вымывался и не вычёсывался, оставшись среди его перьев навсегда. С того дня у Григория были неизменно серые крылья вместо обычных идеально белых ангельских. Как вечное напоминание. А жизнь продолжалась. Почему-то даже у него: были и новые задания, и новые работы, и назначение в отдел Кары и Воздаяний, в котором он проработал несколько тысячелетий. Но это всё было потом. Тогда же потом, когда Григорий снова и снова задумывался. А это непозволительно для ангела — задумываться. Но он не мог иначе, мысли атаковали бессмертную, надломленную сущность. Века прошли в размышлениях и заключили: Видимо, Ему и правда плевать на мир и своих созданий, раз за его спиной до сих пор есть крылья, а твердь Рая не горит и не проваливается под его ногами, несмотря на весь груз порока, что плещется жгучим серным озером внутри. Люцифер был прав, слишком во многом прав. Но Григорий никогда этого не признает, вслух уж точно. А иначе его хрупкий мир окончательно рассыпается во прах — такой же прах, какой невытравимо запутался в его крыльях, в его памяти, в самой его сути. … Если бы на этом кошмар закончился, Григорий правда смог бы дальше нормально жить. Работал бы, как любой хороший и послушный ангел низких чинов; боролся бы со злом в виде демонов и тех пороков, что они закладывают в людские головы; в конце концов, жил бы в Раю припеваючи и играя на струнах мелодичных арф (хотя ангелы и не делали такого никогда, но всё же). Но отрава, что была в нём, никуда не делась. Она дала корни, начала пробиваться стеблем сквозь неподатливую почву его убеждений. Это был долгий процесс, полный самокопания, сомнений и попыток разобраться. Он подавлял и игнорировал это, потому что всё это — оно для людей, но ни в коем случае не для ангелов, ангел не имеет права сомневаться, потому что сомнения — первый признак греха, означающий, что он уже имеет над тобой власть. Григорий не собирался допускать в себе даже мысль о грехопадении. Пока в один день на задании на земле он случайно не встретил его. Снова его. Того, кого теперь звали Сатаной и никак иначе, похоронив былое светлое имя даже глубже, чем в Аду. У него было другое воплощение, но это было неважно — Григорий узнал его с первого взгляда, а скорее, даже до него. Почувствовал. Тем же самым, чего у ангелов не должно быть, а у него почему-то было — жило, туго ворочалось под рёбрами временного земного тела, особо ощутимое сейчас, в этой бренной и недолговечной оболочке человеческого воплощения. Лишь увидев его стоящим на противоположном конце улицы, Григорий замер. Сначала даже подумал, что это ему кажется, что он выдаёт пугающее — желаемое — за действительное. Но Сатана выпрямился, посмотрел тёмным взглядом ему в глаза прямо через всю улицу. И у Григория не осталось сомнений. А потом демон исчез. Ангел тут же бросился следом, вскоре оказываясь на месте и чувствуя слабый, но такой узнаваемый острый запах серы и гари, свойственный обитателям Ада и уж тем более их Повелителю. Это не было видением. Он правда тут стоял, это не оказалось галлюцинацией. Обернувшись, Григорий заметил своё запретное видение дальше по улице. И, совершенно не думая, почему, бросился ловить миражи. Казалось, он исходил весь город. Небольшой ещё, это была заря предтеч будущих великих цивилизаций, а этот городок с труднопроизносимым названием и вовсе не нашли потом археологи будущего. Но это всё потом. А в тот день измотанный происходящим Григорий устало опёрся спиной о стену где-то на окраине города. Ему надоело гоняться за лживым обманом, он сделал всё, что мог, и не снискал успеха. В следующие же секунды горячие руки обхватили его поперёк груди и утащили в ближайшую подворотню. Григорий знал, кто это. Но он всё равно в страхе закрыл глаза, чтобы только не видеть его, пусть под новой личиной, пусть совсем другого. Просто не видеть. Но голос. — Это же я, — ровно, бархатно произнёс он, и протянутая, раскалённая солнцем — нет, ты же знаешь, что не солнцем, — рука прошлась по скуле Григория снизу вверх, потом обратно, в итоге подцепив подбородок и потянув его чуть выше. Наверное, чтобы если он только осмелится всё же хотя бы немного приоткрыть глаза, то тут же попал бы в ловушку и не смог бы больше закрыть их, глядя на него. Только на него. Вторая рука Сатаны — и никак иначе — устроилась на плече Григория, будто бы удерживая на месте. Словно он мог бы от него сбежать. Григорий мог, но… не мог. Он дрожал в его руках, не открывал глаза, не говорил, не позволял себе ничего, просто застыл, больше всего на свете желая, чтобы это оказалось очередным его кошмаром наяву. И прекрасно зная, что, как только проснётся, будет готов молиться кому угодно, чтобы только вернуть его. Противоречия расшатывали хрупкую внутреннюю гармонию, рвали на куски мнимое равновесие. — Ну же, Гриша, — ядовитым мёдом лился его голос, — ты же помнишь всё, я знаю. Ты же чувствуешь это. То же, что и я. Ответь. Григорий сильнее сцепил зубы, безрезультатно попытался вздёрнуть подбородок выше, и он наверняка почувствовал это под своими пальцами, что всё ещё придерживали его за челюсть. Горячо-горячо, как песок посреди полуденной пустыни в разгар лета. Жаркое дыхание коснулось ангельского виска, а шёпот раздался совсем — слишком — близко. — Так не будет легче, Гриш. Только хуже, я знаю. Прошу тебя, ответь мне. Дрожь, бившая Григория всё это время, переросла в отчётливый крупный озноб, когда Сатана обнял его и сильнее прижал к себе, чего никогда не позволял раньше, когда ещё был законопослушным архангелом. Но теперь он мог это. А Григорий был готов расплакаться от того, что чувствовал. И того, что слышал. Отчаяние в чужом голосе, боль, которую невозможно было сыграть, о которой нельзя было врать, потому что такими неверно дрожащими, сорванными голосами люди рыдали на холодных могилах своих навсегда ушедших любимых. Это не могло быть ложью. — Я умоляю тебя, Гриша. От этого что-то надломилось в ангеле, рухнули стены, что до этого лишь шли трещинами, — теперь там остались одни щепки, пыль да до боли знакомый серый пепел. Кажется, он заплакал. И он открыл глаза — и сквозь слёзы увидел его. Так близко. Так одуряюще, что не мог не выдохнуть слабым, дрожащим голосом: — Люцифер… Демон — демон ведь, адское отродье, — перед ним, в его объятиях вздрогнул — от одного звучания своего былого имени из уст младшего ангела. Григорий увидел, как в его чёрных глазах полыхнула бесконтрольная и яркая радостная искра, и это было так красиво, так прекрасно в своей искренней безграничной открытости. Он просто не мог быть великим злом. Он же… — Только для тебя, — с живым, горячим и горящим восхищением выдохнул всё же не Сатана, а Люцифер, его Люцифер, такой знакомый и близкий. Его тёмные глаза почти искрились, почти светились, и Григорий был уверен, что ему это не казалось. Если только тьма может светиться, то именно это она и делала, хаотично клубясь в бездонных зрачках Люцифера и почти выплёскиваясь от восторга. А потом эта тьма осталась единственным, что он видел, когда эти глаза приблизились ещё сильнее. Губы обожгло чем-то, и Григорий рефлекторно резким вздохом втянул воздух через нос, даже несмотря на то, что ангелами для существования во временных телах кислород не нужен. И он даже не успел ничего спросить, как обе руки Люцифера легли на его щёки, принялись мягкими — нежными до одури и внутреннего крика — движениями касаться скул. Григорий чувствовал себя бессильным от того, что происходило, этого просто было слишком много для него одного, молодого, слабого и неопытного ангела, и это разрывало его изнутри. — Я люблю тебя, Гриша, — тихо-тихо, как самый главный секрет от всего мира, выдохнул Люцифер, и Григорий ощущал это покалывающее движение влажно-жаркого воздуха на своих губах. — И ты любишь меня, я знаю это, вижу в тебе, только не отталкивай меня, не бойся, только не ты… — тут он даже сглотнул, отведя взгляд в сторону ровно на две секунды. — Не отворачивайся от меня, как это сделали они все. То, что демоны не могут плакать, стало известно миру лишь позже, станет законом лишь потом. Сейчас же их Повелителю Люциферу не мешало ничего, и в углу его глаза появилась капля, отливающая почему-то янтарём, как смешанная с водой густая смола камфоры. Не нефтяно-чёрная, не адски-красная. Янтарная — почти золотая, почти напомнившая о прошлом. О том времени, когда божественным золотом светилась вся радужка. Григорий прерывисто вздохнул, не в силах расслабиться до конца, всё ещё подрагивая в лихорадке, пока в нём продолжали бороться непримиримые противоположности. В ангеле не может быть противоположностей, не может быть конфликтов, но он, видимо, какой-то неправильный ангел — отравленный навечно тем, кто позже стал Правителем Ада. Он даже не знал, произнёс ли он это вслух, или это так и осталось лишь в его голове, но в любом случае Люцифер — Сатана — услышал, как он подумал: — Я никогда не смогу этого сделать. Это было сразу обо всём, они оба понимали. Григорий не мог сделать то, о чём его просил Падший, это было бы неправильно, это было бы нарушением всех законов. Ангел должен был оставаться ангелом - чистым и непорочным. Небесно-светлые глаза столкнулись с непроглядно-кромешными, и показалось, что в этот момент что-то отчётливо громко хрустнуло, сломавшись окончательно. Григорий должен отвернуться, должен прервать контакт, оттолкнуть Зло от себя, выжечь ему глаза своими святыми ангельскими силами… Но он не может. Чувствует, как под прицелом этих кромешных бездонных глаз вопреки собственным словам его тянет ближе. …Ближе и ещё ближе, чтобы от касания губ в груди взорвалась сверхновая где-то в далёком космосе. Он не контролирует это, только чувствует всё и сразу, в один момент: сжимающие его руки, опаляющее его лицо дыхание, горячее-горячее тело рядом. Ему мерещится биение человеческого сердца, раскалывающее грудную клетку, но не только у себя, а у Него тоже. И эта пульсация начисто стирает из головы все правильные ангельские проповеди и херувимские песнопения. Григорий запомнил только обрывки. Жар, очень много жара, и высокая волна, захлёстывающая с головой и давящая на сознание, — человеческие эмоции, это были они. В физическом теле даже ангелы становились к ним более уязвимыми. Он отказывался верить, что это его подлинная сущность была их источником. Каждое воспоминание было теперь забито им, Люцифер занимал всё место не только следами по коже — Григорий чувствовал разливающиеся странным тянуще-сладким чувством пятна на шее, плечах, спине, — но и отпечатками в душе, бессмертном ангельском разуме, способном вмещать и хранить куда больше, чем недолговечный человеческий мозг. В полной мере осознав, что сейчас произошло, Григорий испуганно заозирался, пытаясь расправить свои спрятанные крылья. Он не хотел Пасть, он не хотел пережить Падение, но после всего содеянного он ведь должен был неминуемо… Хорошо знакомые серые перья привычно колыхнулись в воздухе с негромким хлопком. Целые, невредимые, ровно такие же, какими были раньше. Ни одного нового пятнышка, ни одного помявшегося стержня. Ни искры, ни уголька. Но от панической проверки их сохранности Григория отвлёк шумный вздох. Люцифер лежал в кровати, куда перенёс их своей проклятой магией демона, но увидев мельтешение ангела, он тут же поднялся. В отличие от других жителей Ада, у него не было кожистого хвоста, и до прежнего облика ему не хватало лишь его испепелённых крыльев, светящегося нимба и самых прекрасных глаз из всех, что были прежде на Небесах… Сейчас на Григория смотрели вместо них две непроглядные чёрные дыры. Не совсем на него — на его крылья… Ангел почти слышал эти слова потрясённым голосом того, знакомого ему, прежнего Люцифера: «Гришенька, что стало с твоими белоснежными перьями?..», пока Сатана как загипнотизированный протянул руку к краю его крыла, который Григорий не смел отодвинуть или снова сложить. Люцифер ни разу не видел их в таком цвете, он не знал, что происходило на Небесах всё время с момента его Падения. Наверное, бывшему архангелу было особенно больно видеть пусть посеревшие, блёклые, но всё же настоящие ангельские крылья, которых он был так жестоко лишён… Люцифер остановился в последний момент, в считанных миллиметрах от больших маховых перьев Григория. Он отдёрнул руку, будто обожжённый. И просветлённое, тоскливое, искреннее выражение его лица за секунду снова омрачилось, стало слишком острым, близким к ожесточению. Только после этого Григорий вспомнил о причине своего беспокойства. После всего случившегося, после всего сделанного им добровольно, его собственные крылья должны были сгореть дотла и оставить в спине только торчащие чёрные обломки костей. Ему должны были закрыть дорогу в Рай. Снизойти кара божественная. Почему этого не произошло? Как ответом на его вопрос прозвучал низкий, до боли равнодушный и холодный голос Сатаны: — Видишь? Ему плевать на нас, — он отчётливо и пренебрежительно кивнул головой в деревянный потолок здания, под крышей которого они укрыли своё прелюбодеяние. — Уже навсегда плевать. Он бросил нас. Ты понял? Ты можешь понять меня теперь? Григорий не Пал, потому что… Бог больше не следил за своими творениями? Нет, это было невозможно… Почему-то от этого Григорий чувствовал себя даже хуже, чем если бы уже жарился в Геенне Огненной, как ожидал. — Я… Не знаю. Ангел пугливо закрылся крыльями — серыми, слегка потрёпанными, но всё ещё отмечавшими его принадлежность к Раю. И почему-то даже сквозь надёжно свёрнутый кокон из перьев он видел насмешливый, а в своей глубине неисчерпаемо грустный взгляд глаз Сатаны. Нет ничего более грешного, чем сомневающийся ангел. Он сбежал тогда — и никто его не остановил. Григорий вернулся на Небеса — и никто его не остановил. Будто бы и не было этого греха, пышным цветом распускающегося у него в груди, в глотке, ровно по центру между местами, откуда росли крылья, хранящие горелый пепел перьев Первого Падшего, частичку его сущности. Но он был, был и неправильный ангел, научившийся врать, чтобы только не потерять свой статус, свою нормальность и свою жизнь. За годы Григорий нагляделся на то, как святая вода растворяет грязных демонов. И на то, как ангелы горят в особом убивающем пламени Ада — тоже. Всё было одинаково ужасно, как бы Михаил с Гавриилом ни проповедовали о справедливом наказании мерзких отродий и предателей их Отца. Григорий возненавидел острый и жгучий запах серы — в том числе потому, что он начал ему мерещиться исходящим от него самого: от крыльев, навечно хранящих его следы, от рук, касавшихся его тела, от ног, которые при каждом визите на землю неизбежно вели его куда-то, где уже ждал Сатана. Григорий нашёл новое толкование для своих потемневших крыльев. Отныне они стали для него вечным напоминанием о близости к Падению. Ему всегда до него было на несколько тонов ближе, чем остальным ангелам. Всего шаг — и он уже там. Временами даже казалось, что эта черта уже где-то далеко позади, что совершённый грех слишком тяжёл, что за одну только мысль о том, что он уже сделал, должны опадать перья. Григорий чувствовал себя грешником и был готов к каре в любой момент, нося эту тяжесть тугой удавкой, обвившейся вокруг сердца. Но это не случалось. И злобные, обидчивые слова Сатаны по отношению к Всеотцу отзывались тогда в ушах лишь сильнее, вызывая настойчивую, преследующую Григория иллюзию запаха серы вокруг. Неразрывный порочный круг. Они встречались не так часто. Раз в столетие, иногда чаще, иногда реже, в разных городах и под разными предлогами. Григорий никогда эти встречи не планировал и никогда, совершенно точно никогда не надеялся на них. Они просто случались. Его жизнь превратилась в две строго разделённые части, и во время существования в одной он напрочь забывал о другой. Одним его миром были и навсегда останутся Небеса, но вот другим… Земля, где всегда откуда-то из Преисподней появлялся он. Афины, Вена, Кардиф, Ницца, Лондон, множество других — все людские города, в которых успел за долгую человеческую историю побывать Григорий, окрашивались его именем после хотя бы одного визита туда. Чего только не было между ними за эту вереницу столетий. Кажется, совершенно всё. Тихий, прячущийся сам от себя шёпот признаний, робкий и неуверенный, как молодые и тонкие лунные лучи в дьявольское полнолуние. Громогласные ругательства и оскорбления, каких не видывал ещё свет, сравнимые разве что с грохотом столетних водопадов, в шуме которых их жалкие крики были неслышны. Холодное притворное безразличие, когда обернуться на другого, показать, что вы хоть чуть больше, чем случайные незнакомцы, столкнувшиеся плечами на улице, — значит проиграть. Проигравших в этой игре всегда было двое. Безумные жаркие встречи, когда проклятия мешаются с благословениями, а укусы с поцелуями, без малейших мыслей, в совершенном и блаженном забытьи сознания. Отчаянные, безнадёжные рыдания и обвинения, полные неизбывной тоски от понимания тщетности их жизней, стремление вытолкнуть, выплеснуть это из себя любым путём и любой ценой, только бы не разъедало это больше кислотой бессмертную сущность или то, что осталось от некогда великого дара Бога творениям Его. И снова они оказывались друг перед другом. Снова смотрели друг другу в глаза — священно-золотые и кромешно-чёрные — и хотели, оба хотели и отвернуться, и никогда больше не отворачиваться. Это снова было чертовски больно. К этому невозможно было привыкнуть. И снова они делали шаг навстречу. И снова они делали шаг назад. И снова… И снова… И снова… Бессмертие, что давало другим ангелам бесконечно созидать и спасать, а другим демонам — в той же мере бесконечно разрушать и совращать, стало для них двоих особенно изощрённым проклятием. Вечная любовь и вечное же страдание в идеально отмерянных на Божественных весах пропорциях полного равенства. Они много говорили об этом, прячась от иных представителей своих сторон. Со временем научились делать это даже не вслух, а так, как интуиция подсказывала им в глубине души с момента создания — связь сродни той, которая каждому неустанно твердила об обязанностях и своём месте в этом мире. Та самая, благодаря которой Григорий когда-то смог впервые расправить крылья — ещё снежно-белые — и взлететь. Благодаря которой Люцифер когда-то знал, что ему нужно творить и делать этот мир прекрасным. Они обменивались теперь мыслями — даже тогда, когда стояли в армиях друг напротив друга. Григорий был далеко за спинами Михаила и других архангелов, а Сатана был впереди своих войск, но даже самый разгар столкновения не мешал им говорить друг с другом, всегда возвращаясь снова и снова к одним и тем же темам. Они никогда не сталкивались в прямом бою друг против друга, потому что им это было не по статусу. Это было единственным, что их спасало. «Сделай мне больно, чтобы я наконец запомнил, что тебе нельзя доверять», — думал в его сторону Григорий после провала первого Антихриста, грудь которого архангел Уриил пронзил священным копьём на глазах всех ангелов и всех демонов, за считанные секунды до того, как разразилась великая битва, каких потом будет ещё множество. «Это не поможет, мы же оба знаем», — вздыхал Сатана, равнодушно наблюдая за тем, как утекает жизнь его сына и впитывается в землю. «Ещё раз», — продолжал Григорий, когда они впервые встречали наедине после этих событий. «Нет», — настаивал Люцифер, проводя пальцами по его перьям и словно пытаясь вычесать оттуда весь пепел. Каждый раз. «Замолчи!», — отдёргивался от него Григорий, сверкая праведным гневом в светящихся глазах. «Я не… не хочу делать тебе больно, Гриша», — вгрызаясь в плоть неважного, временного человеческого тела, которое обновить — ничего не стоит. «Но сделал! Остальное не имеет значения», — шрамы на духовной сущности не лечатся взмахом руки, ни руки ангела, ни руки того, кто их оставил. А Григорий чувствовал, как с каждым разом ему становилось хуже — и лучше, и это была зависимость, из которой не было выхода. Он даже не мог ненавидеть ни себя, ни его. Каким бы неправильным он ни был, ненависть точно не входила в тот бешеный ураган чувств, что вспыхивал и не утихал в нём с самого момента их первой встречи до начала времени. А Бог молчал. И Григорий молчал тоже, ничем не выдавая свою ложь перед другими ангелами, тихо существуя на своей низкой должности веками и никак не выдавая того, что был с этим не согласен. Впрочем, кажется, Михаил был только рад: в ангельском обществе не бытовало предубеждений, но у всех них была память, и все они помнили, что Григорий был опасно близок к Люциферу на заре мира, опасно восхищался им. Наверное, после массового Падения было бы уместно сказать, что он «попал в немилость», как понимают это люди. Ещё люди говорили, что у всех есть «личные демоны». Григорий был бы на первом месте в любом таком соревновании, потому что его «личный демон» был сам Сатана, во всём его ужасном, извращённом и противоестественном великолепии любой из истинных форм. Рана от сгоревших крыльев не исцелялась ни одним из видов магии, доступной и Аду, и Раю (они проверяли), а Григорий видел её уже столько раз за все их встречи, что привык и едва ли его теперь пугали любые из людских травм и катастроф. Для помнившего его крик при Падении — не существовало более страшного звука. Для видевшего его вечно кровящие раны и чёрные глаза — не было страшного зрелища. Для чувствовавшего эту связь, какая была между ними, — не могло быть боли. Смирение — единственный путь к очищению. И иногда Григорию даже казалось, что у него получается, что он — смирился, что он вылечил то неправильное и грязное, что травило его суть. Но — нет. Стоило ему увидеть Люцифера — неважно в каком обличье и под какой личиной, Григорий узнавал его всегда, просто потому что чувствовал, как металл чувствует магнит и притягивается, притягивается, притягивается… К этому правда нельзя было привыкнуть. Поэтому он просто жил как получалось, тянул ниточку своего существования сквозь тысячелетия развития и краха человечества, встречался и расставался, сталкивался и вновь разбегался, потому что иначе жить они не могли. Новый оборвавшийся конец света — новый срыв. Ужасная закономерность и тайна, скрывающаяся между тусклеющих серых ангельских крыльев, которые становились всё старее, всё грязнее, всё неаккуратнее. На долю Григория приходилось больше испытаний, чем на долю других, и он стал тем, кем стал, — жестким циником, который живёт за высокой стеной, отгородившей от окружающих его собратьев, коллег, «друзей». Стена эта падала лишь перед одним существом во всей вселенной, и только ради того, чтобы оставить внутри новые шрамы — как себе, так и ему. Бесконечный цикл и бесконечные, корёжащие их, невыгорающие чувства, которые нельзя было преодолеть. ...Допущенная в самом начале ошибка, как фундаментальный изъян и вечный в будущем источник боли: "vitium innata" - врождённый недостаток. …

«Если это правда любовь — чистая непорочная, на которую не могут быть способны демоны, но на которую способен ты, то почему Он тебя покарал? За любовь ведь не карают».

«Ответ прост: ревность».

«Ты говоришь сейчас о Всеотце, Люцифер…»

«И он человечнее всех людей. Недаром создал их по образу и подобию своему. Тогда, давно, когда Он ещё был с нами, Отец замечал, что я уделаю время тебе — тебе, а не Ему. И не было ничего справедливого или наставляющего в его каре. Были только тёмные мысли, зависть и ревность».

«Ты… врёшь. Всегда это делаешь. И сейчас тоже».

«Разумеется. Молодец, Гришенька, ты всегда был умным ангелом, раскрыл грязную ложь Отца Всей Лжи».

«Убери всю эту бутафорию, я же знаю, что это не настоящий ты».

«Знаешь… Ты знаешь и видишь во мне Люцифера, не Сатану».

«Я знаю тебя. Пресветлейшего Архангела или Повелителя Ада — но это всё ещё ты».

«Давно уже нет. Между мной прошлым и мной настоящим есть одно главное различие — свобода».

«Разве у тебя не было её тогда? Ты так легко забыл, каково было творить тогда, на заре времён? Вспомни все эти рассветы и закаты, что ты рисовал, всё то, что и сейчас вдохновляет великих людей… Разве оно перестало быть прекрасным? Разве оно перестало быть твоим?»

«Никогда. Оно никогда не было моим. Всегда принадлежало только Ему, а я просто слепо этого не видел. Прямо как ты сейчас. Стоит это опровергнуть, и ты станешь мной».

«Я… Никогда».

«Вот именно. Я больше не зову тебя за собой, ты же заметил. Но у меня только одна просьба к тебе, Гриша, потерянное моё сердце, из-за которого я больше ничего не чувствую, — пожалуйста, только живи хоть где-то во всём этом мире, что мы когда-то создавали с тобой вместе. Мой дорогой и единственный ангел с такой сильной душой, что над ней не властно даже Падение, сломившее меня…» …

Наши дни

Отправить Григория предотвращать очередной потенциальный конец света, да ещё и с бестолковым молодым ангелочком, который, если что-то пойдёт не так, не сможет приказать ему остановиться, — большая ошибка. Непростительная, на самом деле, но очевидно, что Михаила это мало волновало. Даниэль напоминал Григорию его самого вскоре после зарождения мира. Даже жаль, что некоторые ангелы появились позже и не стали свидетелями того самого, первого созидания, разработки мира, наполнения его всем, что и сейчас жило и радовалось этой дарованной жизни, прославляя своей радостью Бога, который был глух к ним. Главное отличие в Даниэле — у него не было кумира, который был у Григория. И тот делал всё, чтобы случайно не стать им для наивного младшего коллеги, потому что знал — ни к чему хорошему восхищение собственным наставником привести не может. Он уже несколько тысячелетий жил с последствиями этого. Дело-то на земле было лёгкое — всего лишь спасти одну девушку от смерти, невесту нового антихриста. Но когда они с этим не справились, Григорий вдруг остро понял одно. Им надо будет встретиться с Сатаной лично. И на это задание точно стоило бы направлять любого, кроме него. Хоть из херувимов, хоть из кого — любой справился бы лучше, честнее. Но выбрали его. И Даниэль не должен ни о чём догадаться. Как и один из демонят Люцифера, которого он приведёт с собой. Интересно, с той же целью, что и Григорий? Чтобы не сорваться? Конечно, Даниэль впервые сталкивался с самим Сатаной. Конечно, он со всей юной ангельской прямотой спросил о нём в лоб у единственного рядом, кто мог дать ответ. — Да так… — не моргнув и глазом, буркнул Григорий. — Пересекались пару раз, когда в одном отделе работали. Это даже не было ложью. Но и не было всей правдой. Когда-то ведь они с Люцифером и правда в одном отделе работали — до начала всего. «Никто его никогда не любил», — а вот это уже было ложью, которая, тем не менее, сорвалась с языка не менее легко, чем правда. Люцифера любили. Его любил Отец, его любили его братья-архангелы. Его любил Григорий — и любит, к сожалению, и сейчас любит, и поделать с этим не может ничего, снова и снова влипая в этот порочный круг. От мысли, что Люцифер влипает в него тоже, в не меньшей степени, потому что не должен Король Ада испытывать чувство светлое, святое по отношению к кому-то, тем более к ангелу — да и испытывать чувства вообще, — от всего этого не становилось лучше, а только наоборот, хуже. Потому что страдать самому было, возможно, и терпимо. Но знать, что страдает самое ценное во вселенной, — это было в разы мучительнее. И вот на встречу с этим вечным напоминанием Григорию предстояло отправиться совсем скоро. Надо было собраться с мыслями. Заблокировать ненужное, вспомнить, как ведут себя с врагами, и не забыть в самый нужный момент, что перед ним враг, нет, даже двое врагов, что они не наедине, как бывало это обычно. Григорий был уверен, что справиться. Но крылья отчётливо зудели в предчувствии этой встречи, даже будучи сложенными и спрятанными. … Григорий уже видел эту физическую оболочку Люцифера, поэтому не только мгновенно отозвался на его темнейшую, давяще сильную ауру в ограниченном пространстве этого ресторана, но и нашёл его глазами. Что-то внутри привычно рванулось, как и всегда, когда они виделись, но этот порыв касался не тел, а сущностей, поэтому вряд ли хоть кто-то мог это заметить. В следующее же мгновение Григорий взял себя в руки и пошёл вперёд, пытаясь вместе с этим прикрыть восторженно и любопытно озирающегося по сторонам Даниэля. Новозаветный ангелок был слишком любопытным, а на таких встречах, как эта, такое поведение было опасным. Григорий не обольщался насчёт планов Сатаны: они всегда будут по разные стороны вечного конфликта и никогда не придут к единому мышлению. Поэтому и защита Даниэля была в этом случае только его приоритетом. Тело двигалось на автомате, пока ангельский разум замирал привычно перед мощью Повелителя Ада. Не в страхе, а в коктейле таких сложных чувств, какие людям и не снились. Тленная оболочка никак не менялась внешне, сохраняя гневно-мрачный вид истинного святого воина, пока сама суть Григория рвалась вперёд, чувствуя, как не с меньшей радостью его встречает серно-смолянистая суть самого Сатаны, в котором всегда оставалась та самая искра, которая позволяла ему помнить о своём ангеле. Пока тела разыгрывали дешёвый спектакль, сознания были вовлечены в куда более важный разговор. … — Точно к нам? «Сколько мы не виделись? С 61-го? Всего полстолетия с небольшим, но ты и сейчас умудрился опоздать. Ангелы на диво непунктуальны». — Точно. — «Прости». — Помнишь меня? Отдел Кары и Воздаяния.

«Ты давно не пытался начать Апокалипсис. Последняя попытка была ещё в Викторианскую эпоху, не так ли? Эта будет такой же неуспешной?»

— Вообще не помню. Я думал, сына своего пришлёт, или Гавриила с Михаилом хотя бы. С тобой-то мне о чём разговаривать? «Скорее всего даже хуже. Но почему ты? С каких пор они тебе так доверяют, что почти в одиночку отправляют на такое? Против меня?» — О твоём поражении. Сколько веков ты уже пытаешься — отступись. Отступись, и Господь смилостивится и не станет посылать Небесное Воинство.

«Думаю, это проверка. Спустя более чем двадцать столетий они наконец поняли, чем можно меня задеть. Угадали случайно, наверное».

«Ты справишься, Гриш. Уж мне ли не знать, что ты не поддаёшься на мои искушения, если не хочешь». — Оригинально, да, Азик? — Ага, тысячи лет такого не было, и вот опять? «Он немного переигрывает, этот Азазелло, а на самом деле не такой плохой демон, не зря я ему своего сына поручил». — Опять. «Дьявол и Зверь его будут брошены в серное озеро мучаться денно и нощно во веки веков» — в Писании так сказано; отступись — и сможешь дальше влачить своё жалкое существование.

«Я потерял надежду получить повышение ещё давно, поэтому не верю, что архангелы хотели именно этого. Скорее всего, они ведут какую-то свою игру».

— А, я тебя вспомнил! Ты же этот, мудила-хранитель, который весь офис перьями засрал. «Приму к сведению, тебе там виднее. Среди демонов тоже неспокойно, но я не знаю пока, в чём именно дело. Что-то сгущается вокруг, будто готовится к концу света, Гриша, будь осторожен». — Это не я! Это нервное. — А какая она на вкус, а?

«Совсем молодой ангел, впервые на земле, вот его и шатает немного, не обращай внимания».

«Да я уж вижу. На тебя молодого похож, но ещё и раздражающий. Держи его подальше от моего Азика, а то всё тут своей святостью зальёт». — Только, блять, время зря тратим. Прислал придурков каких-то, совсем Дед уже из ума выжил. Уходим! «Встретимся позже, не могу терпеть других небесных. Да и здесь слишком шумно». — Ну-ка стой. Мы ещё не договорили.

«Ты меня найдёшь, я знаю. До встречи, Люцифер».

— Ты куда лезешь? Знай своё место. Кхм-кхм. — «Приготовься, сейчас вон у того мужчины откажет сердце, это не смертельно, он выкарабкается даже без вашей помощи, но сделай вид, что не знаешь». — Вы ж хранители. Ну так храните. Чего стоим? Он сейчас кони двинет. Рядом уже суетился Даниэль, Гриша идеально вымерял время для каждой своей актёрски поставленной реакции. Они точно успеют спасти мужчину — в этом Люцифер ему никогда не врал. Да и не было ему особого интереса забирать в Ад человеческую душу, которая и так окажется там неизбежно, просто в свой срок. У древних бессмертных были иные взаимоотношения со временем, и только шумная, нервная возня Даниэля и шокированных людей поблизости напоминала Григорию, что ему правда надо поторопиться, чтобы здесь и сейчас не пострадал невинный человек, не пережил большей боли, чем ему отмеряно. И даже это не помешало ему продолжить разговор с ушедшим уже Сатаной, потому что одну важную тему стоило бы обсудить прямо сейчас.

«Ты же видел, как они смотрели друг на друга? Мой ангел и твой демон. С любопытством, с интересом. Это опасно».

«Конечно. Не волнуйся, Гриша, я сделаю всё, чтобы это не переросло во что-то опасное».

«Никто не должен повторять наши ошибки».

«Это было бы слишком жестоко. Я не допущу этого».

«Я тоже поговорю с Даниэлем. Удачи тебе, Люцифер»

«Удачи, Григорий». Даже в мыслях он словно запнулся после этих слов, и старого ангела, который в этот момент пытался уйти из ресторана, пользуясь изумлением посетителей от вида двух мужчин с крыльями, омыло тем самым слабым, но привычным теплом — так ощущалась в их надёжной, укреплённой с годами связи всё то светлое, что оставалось в самом Сатане. Его альтернатива искренней улыбки, которую последний раз мир видел ещё до Падения. «Навсегда?»

«Навсегда».

Одно слово, которое всегда описывало их взаимоотношения лучше, чем какое-либо ещё. Связь, сформированная между ними ещё до начала всего, не оборвётся даже после конца света — любого из них. Небольшая слабость, зарок, что возможно, однажды, когда даже бессмертные умрут, весь мир сотрётся в пыль, а их разумы переродятся, они смогут быть... Вместе. Навсегда. Ведь они столько страдали, что точно заслужили это где-то там, за горизонтом событий. Первый Падший, Повелитель Ада и его Единственный Верный, Неправильный Ангел - это навсегда. Но до тех пор, пока эти имена принадлежат им, они никогда не смогут быть рядом. (Григорий знал, зачем Люциферу конец света на самом деле. Возможно, он был даже согласен с ним, но долг звал его снова на другую сторону баррикад, и пока крылья за его спиной всё же не истлели, он будет выполнять свою работу. Потому в то, что однажды всё будет хорошо, он верил неизмеримо больше, чем даже в Него.)