Fight if you can, trust if you dare

      Минхо бросает беглый взгляд на Галли, нервозно постукивая пальцами по поверхности руля автомобиля. За всё время, что они провели в дороге, он не вымолвил ни единого слова, словно тем самым показывая, что злится на него. Но Минхо не смог найти ни единой причины, за что Галли взъелся на него, он ведь даже не пил (вообще-то не пил из-за тебя, Галли. Чтобы довести тебя до общежития. Чтобы лишний раз не злить тебя).       Этот вечер Минхо, Тереза, Алби и Галли провели в окружении пьяных людей, выпивки и ненормальных танцев. Не потому, что Минхо хотелось оказаться в баре поздним вечером, когда завтра утром их ждёт тренировка. Просто Алби решил, что им нужно отпраздновать воссоединение, Тереза поддержала. Галли, как обычно, ничего не ответил.       Минхо решил, что им стоить выпить.       Что ему стоит выпить.       Но, оказавшись за рулём, да ещё и с Галли на пассажирском сидении, желание пить как рукой сняло. Минхо прекрасно понимает, что Галли злится на него за его практически каждодневное времяпрепровождение в обнимку с алкоголем, и не только потому, что это вредно для здоровья. Минхо прекрасно понимает, почему.       Он в очередной раз бросает тревожный взгляд на Галли, и внезапно сталкивается с недовольным взглядом напротив.       — Может, прекратишь на меня пялиться?       Кислый голос Галли проезжает по ушам, и Минхо морщится, закусив губу и резко переведя взгляд на дорогу. Интересно, сколько раз он ещё поймает его за наблюдением?       — Я просто… — Минхо умолкает, положив руку на коробку передач. Пальцы начинают неестественно дрожать. Галли ведь снова разозлится, если он спросит его о матери. Ладно, он и так постоянно злится, — Я беспокоюсь. Ты молчал практически весь вечер.       — Я всегда молчу, — с укором подмечает Галли, не отрывая взгляда от заснеженного пейзажа за окном.       — Отлично, — Минхо кривит лицо, чувствуя на себе раздражённый взгляд Галли. Он повержено вздыхает, — Ты всё думаешь о матери, да? — азиат осторожно поворачивает голову в сторону Галли, боясь, что тот снова огрызнётся на него, но тот лишь продолжает сверлить взглядом трассу, проигнорировав его вопрос. Минхо поджимает губы, сжав рычаг переключения передач то ли от вспышки гнева, то ли от волнения, — Может, поделишься чем-нибудь? — сдержанно спрашивает Минхо.       Галли бросает на Минхо недвусмысленный взгляд, тем самым давая понять, что разговор уже окончен, не успев начаться. Он вновь отворачивается к окну, сжав ладонь в кулак. Он чувствует, как пальцы от холода идут колючками, а жар, бегущий из печки, встроенную в салон, лишь обжигает кожу, но никак не греет.       Может, горячий воздух не предназначен для обогрева мёртвых сердец.       Когда Галли вернулся домой, чтобы забрать свои вещи, а точнее рюкзак (потому что больше вещей, чем те, что могут уместиться в рюкзак, у Галли нет), он застал лишь свою мать, расчёсывающую руку где-то в месте сгиба локтя. Больше дома никого не было.       И плевать, что в тот момент у Галли сердце буквально выпало из грудной клетки. На одно мучительное мгновение ему захотелось подойти к матери и дать пощёчину; вытрясти из неё всю дурь, ударить по лицу, забить ногами… Потому что он устал. Он так чертовски сильно устал.       Он устал бороться с той проблемой, что даже ему не принадлежит; устал переживать о том, что его, по мнению отца и матери, совершенно не касается. Он просто устал драться с тем, чего попросту не существует.       Любовь. Доверие. Привязанность. Беспокойство о ком-то, кроме себя.       Все эти слова проросли в сердце Галли ещё когда-то в детстве. В остальных членах семьи они не выросли. И Галли пришлось оставить эти чувства при себе.       Умостив локоть на подлокотник автомобиля, не страшась соприкоснуться с Минхо руками, Галли расслабленно прикрывает сонные веки, откинувшись на спинку мягкого сиденья. Он понимает, почему Минхо волнуется; он всегда понимает, отчего Минхо волнуется. Но Галли не хочет лишний раз пускаться в рассказы о том, что творится в его доме.       Ему страшно не хочется рассказывать о том, что его мать, кажется, подсела на героин.       Он не хочет посвящать его в рассказ о том, что он снова почувствовал себя в пропасти, но не смог ничего сделать с тем, что увидел; что он молча покинул дом, не сказав обдолбанной матери ни слова. Не потому, что он сдался, а лишь потому, что слов, не обжигающих собственные глаза, больше не осталось.       Галли заметил, как Минхо смотрел на него все эти двадцать минут дороги; он подметил, что пальцы Минхо в тревоге бегали по рулю. Он обратил внимание на то, что Минхо сегодня не пил. Ох, он это точно заметил.       Он открывает глаза, помутневшие от бесконечной, въевшейся в него бессонницы, и мгновенно ловит знакомую тёплую улыбку слева от себя. Галли ничего не остаётся, кроме как взглянуть в сторону Минхо, что так и остался улыбаться ему, словно что-то случилось, пока он, возможно, отключился.       Галли бросает вопросительный взгляд на Минхо, но тот лишь мотает головой и отводит взгляд. Улыбка так и застыла на его отчего-то добром лице. Галли этого не понял.       Он вообще мало что понял за годы их дружбы, иногда превращающуюся в бесконечную борьбу, а иногда, точнее, лишь раз — в непривычное глазам сплетение пальцев рук, учащённое сердцебиение и ощущение тепла чужого тела, что раньше грело лишь глазами.       Галли не хотел думать об этом, не хотел даже вспоминать, но разум иногда оказывается чёртовым предателем, поэтому он лишь вжимается в спинку кресла, желая срастись с ним. Галли трёт виски, мечтая уснуть обратно, мечтая скорее доехать до общежития. И долго им ещё ехать?       — Долго нам ещё ехать? — грузно спрашивает Галли, вперившись взглядом в пробегающий вблизи него светофор, словно нарочно загоревшийся красным. Они останавливаются.       — Не парься, последний поворот не пропущу, — отмахивается азиат, не заметив напряжения, поселившегося в позе Галли, — Я всё-таки не пил, — после этих слов Минхо заливается смехом.       Галли, скорчив кислую мину, молча мотает головой, не уловил, отчего Минхо стало так смешно. Похоже, ребята были правы, когда упрекали Минхо в том, что он много пьёт. Правда, сам Минхо не в курсе их обсуждений, но Алби и Тереза решили, что ему знать об этом вовсе не обязательно.       А что, если что-то случится, и Минхо впадёт в крайности? Если будет напиваться до невменяемого состояния? Если Галли не сможет помочь и ему…       Резкий, буквально вонзившийся в барабанные перепонки звук выдёргивает Галли из собственных мыслей, что секунду назад грозились стать бездонной ямой. С нечеловеческим усилием Галли удаётся отлепить ладонь от лица, и он переводит уставший взгляд на орущего рядом с ним Минхо.       — Ты слепой, что ли, ёпта? — кричит Минхо, опустив стекло и едва ли не вывалившись из окна, — Урод тупой, блин, — оскалившись, азиат жмёт на кнопку, и окно начинает медленно ползти вверх. Он переводит разгневанный взгляд на Галли, — Охерели совсем, скажи?       Галли в ответ отворачивается, успев пару раз закатить глаза, и устало дёргает за нитки, торчащие из рукава его столетней кофты, что стала родной за три года носки.       Неожиданно он задумывается о том, что, может, ему стоит купить что-то новое, пока все его вещи окончательно не покрылись сплошь дырами? Но если рассчитывать на покупку чего-то, что стоит дороже десяти долларов, он не сможет оплатить счета за электричество, свет и отопление. А если не заплатит, его матери придётся жить в ещё большем неудобстве, чем она живёт сейчас, поэтому выбора у него, как оказалось, нет. Приходится довольствоваться тем, что есть.       Галли злобно мотает головой в ответ на свои же мысли. И когда ты стал таким требовательным к жизни? Когда стал недовольным от того, что не можешь позволить себе купить новую вещь хотя бы раз в год? На самом деле давно. Очень давно.       — Вот и приехали!       Торжественное объявление Минхо заставляет Галли буквально подпрыгнуть на месте, и он злобно смотрит на своего друга, всего лишь одним взглядом сумев выразить и осуждение, и испуг. Минхо лишь гогочет.       — Я что, сумел напугать самого безразличного человека в мире? — весело спрашивает Минхо, и за эту бодрость Галли захотелось дать ему в лицо. Азиат поворачивается к Галли, вновь одарив его яркой, но сонной улыбкой, — Давай вываливайся, ты слишком высокий, я не смогу донести тебя на руках.       Галли приходится вновь закатить глаза, чтобы скрыть смятение, что, если быть честным, всегда готово отразиться на его лице, когда Минхо говорит такие вещи. Когда он говорит то, что может смутить его. Когда он говорит о них.       И, может, Галли когда-нибудь и стоит отреагировать на непонятный и явно не дружественный флирт Минхо, но он лишь открывает злосчастную дверцу его автомобиля, не в силах больше смотреть на него, не в силах игнорировать его. Но он должен это делать, должен игнорировать, поэтому Галли заставляет себя подниматься по ступенькам, вперившись в них размытым взглядом, потому что он устал думать, устал чувствовать и постоянно загонять в себя в рамки своих же принципов, которые в последнее время кажутся ему сплошным обманом.

***

      Выйдя из душа, Томас почувствовал на своих плечах тяжесть всего мира, уже попросту не в силах осознавать того, почему же он так устал. Он отчего-то посчитал, что встреча с Ньютом добавит ему сил, но по итогу он так разнервничался и распереживался, что потратил на свои чувства ещё больше сил, чем на тренировке.       И сейчас он стоит напротив своего открытого шкафчика, с немым раздражением стараясь запихнуть пропитавшуюся потом форму в сумку, что почему-то именно сегодня оказалась какой-то невместительной и несуразной. Наконец расправившись с сумкой и дверцей шкафчика, что, как удивительно, сегодня тоже отказалась сотрудничать с Томасом и не спешила нормально закрываться, он бежит в сторону коридора. Ведь, в самом деле, Ньют и без того ждёт его появления слишком долго.       Все мысли смешались в голове, образовав необъятный ком сплошной жевательной резинки. Пока Томас стоял под душем, уставший и растерянный, он пытался отрепетировать собственную речь. Старался как можно деликатнее подойти к вопросу о Ньюте и его… болезни? Господи, Томас понятия не имеет даже о том, как говорить о расстройстве Ньюта, при этом не оскорбив его самого.       Когда он заканчивает мыться, в его голове не всплывает ни единой идеи того, как начать разговор. Когда он тратит время на то, чтобы закрыть дверцу своего несчастного шкафчика, сердце заходится в безумном ритме, напоминая Томасу о всех видах электронной музыки и техно, что так любят включать на студенческих вечеринках.       Но теперь Томас ступает за порог раздевалки, оказавшись на стороне коридора, где его ждёт Ньют; где он согласился подождать его, где сам предложил, сам захотел подождать его. И Томас понимает, что назад пути у него нет.       — Долго же ты там колупался, — беззлобно бросает Ньют, одарив Томаса отчего-то оценивающим взглядом. Томас от смущения топчется на месте. Ньют это замечает, — Так о чём ты хотел поговорить?       Голос Ньюта сейчас такой ровный, и мысли, кажется, совсем не сбиваются, что приводит Томаса в замешательство. Что с ним случилось за время каникул? Почему он ведёт себя так естественно и… адекватно?       — Да, я… — Томас неуклюже присаживается на скамейку рядом с Ньютом, отметив для себя ясность в его глазах, его белые кроссовки и будто наспех надетую поверх джемпера кофту, что сидит на нём криво и бесновато. Томасу не удаётся сдержать влюблённой улыбки, — Мы так давно не виделись, не общались, я… — он неправдоподобно умолкает, потупив взгляд в стену.       Томас никак не может смириться с тем, что он разговаривает с Ньютом, настоящим Ньютом, который не пытается убежать от разговора, оскорбить его или выдать очередную странную фразу, вгоняющую Томаса в тупик. Что же изменилось за эти недели? Что случилось с Ньютом?       — Я… Мы… — Томас сжимает кулаки, желая прикусить себе язык до крови. И почему у него осталась эта привычка — мямлить, когда он нервничает? — Я знаю, что нам необязательно общаться каждый день, но мы вроде как вместе, и я подумал… — решив осторожно начать, Томас пугается того, что он зашёл дальше, чем нужно, крутанув руль не в сторону, — Я ничего не слышал о тебе так долго, что стряслось?       Ньют бросает в сторону Томаса уставший взгляд, смешанный с тревогой и удивлением. Почему-то ему и в голову не приходило, что Томас будет так волноваться за него; что он вообще обратит внимание на то, что Ньют пропал, хотя… кого он обманывает.       Конечно, Томас будет думать о нём. Он будет думать о нём, волноваться и пытаться сделать для него хоть что-нибудь, потому что… он, Ньют, почему-то не безразличен Томасу?       Ньют не может представить, за что его можно любить. И почему Томас буквально вцепился в него, когда Ньют всеми силами пытался отгородить его от себя? Почему Томас остался с ним? Почему не ушёл, когда Ньют сам его прогонял?       Ньют уставился себе под ноги, не сумев вынести взгляда Томаса. И почему он смотрит на него так? Почему он не смотрит на него, как это делают остальные? С презрением, отвращением; с желанием отчитать, выгнать, избить, разорвать одежду, взять под контроль, ранить, разорвать его на части.       Ньют любил не принимать лекарства, и одновременно ненавидел. Он любил находиться под дозой, и терпеть не мог. Он был не против лежать на холодном, загнившем матрасе, в куче одеял и пакетиков, окружённый наркоманами, но также он это ненавидел.       Он ненавидел то, как эти люди смотрели на него; когда они смотрели на него. Когда кучка озверевших от лошадиной дозы мужчин пялились на него, и он чувствовал себя в опасности, но знал, что ничего не сможет сделать, если они захотят взять его. Потому что он уже под дозой. Потому что он уже умирал.       И на самом деле он не может сказать, подвергался ли он любому рода насилию в стенах этих притонов или нет, потому что вспомнить что-то оттуда просто невозможно. Но, Ньют посчитал, если он всё ещё жив и всё ещё не разложился, значит, он не заражён; значит, его не насиловали. Наверное.       — Ньют?       Ньют заставляет себя отлепиться от своих гнилых рассуждений, разрешив Томасу завладеть его вниманием.       — Да?       — Ты… в порядке? — неуверенно спрашивает Томас, явно охваченный немой тревогой.       — Да, извини, я… — Ньют нерешительно бросает взгляд куда-то в пространство, а затем вновь устремляет его на Томаса, — Я был не здесь. То есть, не в городе, поэтому не мог тебе писать.       Томас на это утверждение лишь удивлённо вскидывает бровь, посчитав такой аргумент полной чушью. Пребывание за городом не предполагает проблем со связью, так ведь? Что ж, пора заканчивать это представление.       — Я знаю, что с тобой, Ньют.       Эти слова будто вернули Ньюта обратно на землю. Он уставился на Томаса, не вполне понимая, что тот имеет ввиду.       — Ты это о чём? — не вполне понимающе и вполне естественно спрашивает Ньют.       Томасу отчего-то хочется хмыкнуть себе под нос.       — Я… я о твоей болезни. О биполярном расстройстве.       Томас, боязливо бросив взгляд в сторону Ньюта, замечает, как у того кровь подозрительно быстро отливает от лица. Он пугается того, что Ньют сейчас сбежит, и поэтому тянется к нему, чтобы ухватить за руку, но запаздывает.       Ньют молниеносно подрывается с места, совсем позабыв о ровном дыхании. Поозиравшись по сторонам, забегав глазами по помещению, он старается найти выход как можно скорее. В память намертво вгрызаются все отбитые воспоминания о школьных днях. О том, как кто-то по чистой случайности узнал, что у него биполярное расстройство. Ньют помнит, как одноклассники смеялись над ним, считали его «двуличным», лживым истериком.       Он помнит, как над ним гоготали во весь голос, обзывая ненормальным, думая, что виной его состоянию — вторая личность, а не нарушение биохимических процессов в голове. Как его унижали и обзывали, ловили после занятий на заднем дворе и били до потери сознания, заставляя говорить, что он всё придумал и такой болезни не существует, что он просто хотел внимания. Они хотели, чтобы Ньют «убирался в психушку, чтобы не быть опасным для общества, потому что человечеству и так нелегко. Почему всех их, психов, до сих пор не запекли в палаты без дверей навечно?».       Ньют запомнил, когда в последний раз его назвали психом. Иногда он вспоминает, как отец орал ему в ухо грязные ругательства, пока он пытался утереть идущую из носа кровь длинным рукавом своей кофты, пока пытался не заплакать.       Будучи восьмилетним мальчишкой, он понятия не имел, в чём провинился. Теперь он вырос. И понял, что главная его вина в том, что он остался жив.       — Постой! — Томас умудряется ухватить Ньюта за капюшон, не смея потянуть его к себе, потому что знает, что в таком случае он упадёт, — Не уходи, прошу тебя.       — Нет, я не хочу, почему ты… откуда ты… — совсем растерявшись и потеряв самообладание, Ньют продолжает осматриваться, не давая Томасу словить свой обезумевший от паники взгляд.       — Всё нормально, правда, — уверяет его Томас, испугавшись, кажется, больше Ньюта, — Я просто хочу поговорить…       — О чём? — резко спрашивает Ньют, оборвав Томаса на полуслове, — О чём ты хочешь поговорить, Томас? О моём расстройстве? О том, почему я молчал? — он отдаёт себе отчёт в том, что слишком груб, но в груди никак не может уместиться осознание того, что слова Томаса могут быть чем-то, что не разорвёт на куски.       — Нет, — также резко отвечает Томас, приняв и грубость Ньюта, и свою собственную, — Я просто хочу сказать, что мы можем поговорить об этом. И я понимаю, почему ты молчал всё это время. Я понимаю…       — Что ты понимаешь? — задаёт вопрос Ньют, своей насмешкой в голосе ударив Томаса под дых, — Скажи мне, что ты можешь понять? — обернувшись в сторону Нейланда, Ньют с немым отчаянием в глазах, умудрившись смешать его с разочарованием и смехом, уставился на него, — Ты ни черта не знаешь, и ни черта не можешь понять, поэтому просто… давай забудем.       Томас чувствует, как его руки становятся ледяными, будто всё тепло из коридора разом высосало. Он стыдливо хлопает ресницами, опустив взгляд.       Он догадывался о том, что Ньют так отреагирует. Ведь на самом деле он думал, что Кейтлин может сказать ему то же самое, когда они встретятся. Но они так и не поговорили, потому что она молчала, и молчала, и молчала, пока Томас, тоже молча, сидел рядом с ней и не знал, куда себя деть, как ей помочь.       И сейчас Томас чувствует себя самым бесполезным человеком на земле.       — У моей сестры тоже биполярное расстройство, — слова сами слетают у Томаса с губ. Он продолжает смотреть себе под ноги, ощущая, как изнутри он всё продолжает разлагаться, по частям, по кускам, — Она пыталась покончить с собой… совсем недавно. Поэтому я понимаю, — спокойно продолжает Томас, и голос его совсем теряет какое-то звучание, оборвавшись, — Не так, как положено понимать, но понимаю.       Ньют, застывший в дверях, который собрался делать ноги, смотрит на Томаса во все глаза. Эта информация, внезапно ухнувшая на голову, кажется Ньюту необъяснимой и какой-то незаконченной, будто Томас и вовсе не собирался делиться ею с ним. Наверное, так и есть.       Ты что, действительно заставил Томаса привести такой довод, чтобы наконец остановиться? Ты действительно заставил его сказать это вслух?       Ньют на мгновение зажмуривается, сжав кулаки и впившись ногтями в грубую кожу ладоней. Он так боялся реакции Томаса на его болезнь, так боялся сделать ему больно своим поведением или действиями, но, оказывается, Томас жил в этом всю свою не длинную, но всё-таки жизнь.       Ему хочется что-нибудь сказать, извиниться, поддержать, но все слова плотно засели в глотке. Ньют чувствует, как его губы пересохли, а язык онемел. Может, ничего и не нужно? Может, просто…       Прошаркав к Томасу как можно тише и скорее, Ньют молча пытается заглянуть в бездонные карие глаза напротив. Но у него не получается словить взгляд Томаса, потому что тот так и не решился посмотреть на него.       В груди сжимается давным-давно прогнившее эгоизмом и страхом сердце. Потому что Ньют понимает причину Томаса не заглядывать ему в глаза. Потому что Ньют знает, что если Томас сделает хотя бы вздох, он заплачет.       Отпустив свой страх проявлять чувства, отпуская свою бесчеловечность, закрывая глаза, Ньют медленным движением тянется к Томасу. Он прижимает его к себе, обнимая за шею, и пальцами зарывается в волосы на загривке.       Странно, но Томас ничего не делает. Никак не реагирует, ничего не говорит. Он просто позволяет Ньюту обнять себя. Он лишь тихо всхлипывает, уткнувшись носом Ньюту в шею, и обнимает его в ответ, положив руки ему на талию и в какой-то момент сжав с такой силой, что Ньют пугается.       Он пугается, но тоже ничего не делает, позволяя Томасу душить себя в объятиях, позволяя ему наконец сломаться и просто плакать у себя на плече. Потому что Ньют прекрасно понимает, что это такое — чувствовать боль, беспомощность и опустошение. Потому что когда его мать умерла, он не позволил себе того же.       Он проклинает себя за отсутствие, за принятое собой решение лечь в больницу и пройти эту чёртову реабилитацию. Не только потому, что благодаря этой терапии все чувства, и без того мучающие его сердце, умножились втрое, и ему стало нестерпимо выносить всё, что сейчас происходит. А ещё и потому, что Томас в тот момент был одинок, потерян и сломлен. А Ньют не успел ему помочь.       Он проклинает себя.       — Прости, Томми, — еле слышно шепчет Ньют, продолжая перебирать волосы Томаса своими тонкими пальцами, — Я больше никогда не брошу тебя.       И Томас лишь коротко кивает в ответ, медленно выдыхая, потому что занывшее от спазмов сердце проделывает дыры в рёбрах, барахтаясь туда-сюда, возгораясь и устраивая пожары.       И ради этих слов, ради этого голоса, его голоса, Томас готов сжечь всё здесь до тла и построить заново. Возродиться и гореть.