Du bist mein Licht

Я закрываю глаза и снова вижу тебя, И я пытаюсь понять, как мог я жить без тебя, Не знать тебя и не ждать, вновь обретать и терять, И я пытаюсь понять, и я пытаюсь понять...

      — Хочу спросить, как тебе мои родители? — Альбрехт пытливо и выжидательно посмотрел на Фридриха, когда юноши взяли ракетки и волан и снова вышли из дома. — Только правду скажи, пожалуйста.       — Не хочу огорчить тебя.       — Понимаю, только будь откровенен со мной, прошу. Они совсем не такие, как твои, верно?       — Конечно. Я даже могу сказать, что мои — противоположность твоим. Они совсем другие, Альбрехт, и...       — Продолжай.       — Я... — Фридрих собрался с духом, мысленно подбирая слова так, чтобы одновременно и быть откровенным, и не обидеть самого дорогого человека. — И герр Штайн, и Анхен... я не могу не относиться к ним с уважением, ведь они твои родители. Благодаря их союзу у меня теперь есть ты. И в то же время не могу сказать, что они мне очень понравились.       — Что же, этого следовало ожидать... Я почувствовал, что тебе не слишком комфортно в их присутствии.       — Мне только не нравится больше всего, что они уделяют внимание мне, что я не могу не ценить, но словно бы не замечают тебя. Словно смотрят сквозь и не замечают, какое ты сокровище.       — Знаешь, так было всегда, я чувствую это с тех пор, как начал себя помнить. А что ты думаешь о каждом из них? Скажи, мне интересно знать.       — Мне, признаться, было очень любопытно увидеть твоих родителей. И посмотреть, что они за люди. Что же, насколько я могу судить... — Фридрих снова пытался мысленно подобрать наиболее правдивые, но при этом не слишком обидные слова, пока Альбрехт выжидательно смотрел на него.       — Каждый из твоих родителей словно бы в своем мире, — после минутного молчания ответил Фридрих. — Твой отец слишком озабочен своей службой и карьерой — и тем, как бы произвести впечатление на окружающих, он очень самолюбив и любит быть в центре внимания, я понял это еще тогда, когда мы провожали Зигфрида, и вчера, на его дне рождения, еще сильнее осознал это. Вот только в твоем внимании он словно не нуждается, точно так же, как не дает тебе свое. Уколол тебя на похоронной церемонии, не захотел выслушать поздравление. Я осознал, что совсем не такого сына герр Штайн хотел бы видеть.       — Ты все правильно понял, — вздохнул Альбрехт. — А мама?       — Твоя мама совсем не такая, как моя. Анхен хорошо принимает гостей и все время стремится порадовать меня, чего я не могу не оценить. Только она как будто в своем мире даже больше, чем твой отец. Она совсем не такая, как моя мама — конечно, более красивая, ухоженная и хорошо одетая, но менее чуткая, чем моя. Мама настолько же чутка, насколько строг мой собственный отец. Моя мама, если бы мы приехали ко мне и я пытался бы что-то рассказать, не стала бы отмахиваться от меня, как бы ни была занята. Она бы нашла несколько минут, чтобы выслушать меня. А твоя скорее озабочена внешней стороной, а чувства ее волнуют гораздо меньше. Твоя мама... она словно бы здесь, и в то же время ее нет. И еще она как будто...       — Что? Говори, не бойся.       Фридрих мысленно перебрал образы и наконец нашел нужный. В детстве ему доводилось бывать за городом и видеть природу, а затем, когда подросток вступил в гитлерюгенд, группки мальчиков выезжали за город, устраивая на несколько дней летний лагерь. Пожалуй, мать Альбрехта напомнила юноше красивую бабочку, которые иногда пролетали мимо, садясь на траву и цветы. Фридрих, в отличие от некоторых других мальчиков, никогда не ловил бабочек для забавы или коллекции, потому что с детства предпочитал не обижать других живых существ, тем более таких маленьких и хрупких.       — Хорошо. Знаешь, так иногда бабочка летает и садится на цветы — легкая, яркая и беззаботная. Она не испытывает трудностей жизни и радуется каждому дню, по крайней мере, пока не наступили холода. И надолго нигде не задерживается. Только села на цветок — и вот ее уже нет, она упорхнула куда-то в другое место. А еще бабочек не волнует, что будет с их детьми, это нас в школе учили. Словно их заботит только то, как бы найти цветок покрасивее и поярче. Я вспомнил о них, когда увидел твою маму. Ты прости, ты же сам просил говорить откровенно, — вместо ожидаемой обиды Фридрих увидел в любимых глазах серьезность и понимание.       — Ты во многом прав и описал их довольно точно, — после секундного молчания ответил Альбрехт. — А сравнение с бабочкой очень образно. — Тут лицо юноши озарила неожиданная, но оттого не менее прекрасная улыбка.       — Пожалуй, — ответил Фридрих с облегчением, что его мальчик не обижается, — все время находясь рядом с тобой, я даже стихи писать научусь, хотя раньше вообще не представлял, как их можно писать и как это вообще делается.       — Фридрих, дорогой, к этому нужно иметь определенные способности, — все так же улыбаясь ответил Альбрехт. — Только они могут проявиться не сразу, а в более зрелом возрасте. А теперь пойдем играть, уверен, тебе понравится бадминтон.       — Не сомневаюсь.       — Тебе хочется остаться в парке? Или мы можем пойти за дом, там есть луг, переходящий в рощицу.       — Хорошо бы пойти за дом, там мы будем только вдвоем, а то в парк может выглянуть ваш садовник, а мне так хочется, чтобы мы были только одни. И хватит сейчас говорить о твоих родителях, пойдем лучше играть.       — Действительно, пойдем.       Юноши обогнули дом, за которым действительно лежал залитый осенним солнцем просторный луг, на котором росло несколько деревьев и кустов, два из которых так удачно заслоняли окна дома от нежелательных случайных взглядов в сторону влюбленных юношей, а в самом конце начиналась живописная рощица. Они полной грудью вдыхали напоенный ароматом хвои свежий воздух. Этот день был так прекрасен и безмятежен, а здесь, среди великолепия природы, они остались совсем одни и никто их не видел. Раскинув руки, Фридрих и Альбрехт пробежались по лугу, чувствуя себя так, словно за спиной выросли легкие светлые крылья. От счастья, которое у обоих юношей уже переливалось через края, Фридрих подхватил любимого на руки и закружил по лугу, даже немного подкинув и тут же поймав обратно в сильные руки. Хотелось одновременно смеяться и плакать, петь и кричать, кататься по траве и взлетать в ясные голубые небеса.       Вскоре они начали играть, сначала бадминтон с непривычки не поддавался Фридриху, но вскоре игра пошла лучше, и Альбрехт, бросая мимолетный взгляд на сосредоточенное любимое лицо, откровенно любовался ловкостью и уверенностью в своей физической силе Фридриха, которые проявили себя даже в этой непривычной игре. Так они играли, увлеченные настолько, что совсем позабыли о времени, и волан уже реже падал на землю. Тут Фридрих сильно ударил по нему ракеткой, а от внезапного порыва легкого ветерка волан улетел в сторону и застрял в ветке раскидистой сосны.       — Как же мы теперь будем играть? — огорчился Альбрехт.       — Не переживай, сейчас мы его достанем, — Фридрих оценил расстояние от земли до ветки дерева, которая располагалась достаточно высоко, чтобы до нее можно было допрыгнуть и потрясти.       — Неужели придется звать садовника?       — Не нужно никого звать, — быстро ответил Фридрих. — Давай я подсажу тебя, а ты тогда дотянешься до ветки.       — Хорошо, — с энтузиазмом отозвался Альбрехт, так хотелось остаться сейчас одним.       Фридрих обхватил друга и любимого под коленями и легко, словно пушинку, поднял его. Альбрехт убедился, что он может достать до ветки и зацепить кончиками пальцев волан.       — Достал, можешь опустить меня. Фридрих осторожно спустил Альбрехта на землю, развернул к себе лицом и прижал к стволу сосны, оба юноши сразу почувствовали, как по телам разливается горячая волна. Волан и ракетки выскользнули из пальцев, игра была позабыта — они уже дарили друг другу горячий поцелуй.       — Не могу дождаться... когда снова буду касаться тебя... целовать тебя, — выдохнул Фридрих в перерывах между поцелуями, которыми осыпал лицо любимого.       — Милый, подожди до ночи.       — Жду с нетерпением. Ну держись у меня, я зацелую тебя всего, от кончиков волос до кончиков пальцев на ножках.       — С тобой я забываю обо всем... Должно быть, уже приближается время обеда, да и отец может проснуться. Пойдем, нужно идти, пока нас никто не хватился. Мы вернемся после обеда.       — Да, идем, — с сожалением согласился Фридрих. — Как не хочется, но лучше пойти.       Когда юноши вошли в дом, навстречу вышел уже проснувшийся и посвежевший гауляйтер. Фридрих внутренне напрягся — гауляйтер Хайнрих Штайн, в отличие от своей супруги, не производил впечатление человека отстраненного и интересующегося только своими делами, а производил впечатление неглупого и проницательного человека, к тому же он сейчас был трезв и хорошо выспался. Как бы он не заметил ничего, что они так желали скрыть и что показывать было никак нельзя. Мужчина слегка кивнул сыну и с энтузиазмом поприветствовал Фридриха, он даже не считал нужным скрывать, что всячески отличает превосходство юного гостя, не родного ему по крови, а собственного сына стыдится. Некоторую напряженность Фридриха он, к облегчению последнего, истолковал по-своему — и тут же попытался подбодрить юношу.       — Фридрих, я понимаю тебя, мне тоже не доводилось в юности бывать в таких домах. Я ведь не всегда был гауляйтером. Но ты не робей, чувствуй себя свободно.       — Хорошо, спасибо.       Вскоре подали обед, главным блюдом которого выступила большая целая запеченная рыба, лежащая на длинном блюде и обложенная кусочками тыквы, картофеля и лесных грибов. Как и вчерашнее гусиное жаркое и поросенок, рыба была покрыта хрустящей корочкой и выглядела очень заманчиво. После игры на свежем воздухе юноши почуствовали, как у них сразу появился аппетит.       — Ты ведь любишь рыбу, Фридрих? — с улыбкой спросила вернувшаяся Анхен.       — Знаете, я все люблю. Мне не особенно приходилось выбирать, поэтому мне нравится есть все.       Все сели за стол, и Хайнрих решил, что можно начать трапезу. Фридрих постарался избавиться от чувства скованности, насколько мог. Юноша терялся при виде всех расставленных и разложенных на столе приборов.       — Фридрих, для рыбы существует специальный нож, — заметив его замешательство, тут же сказала Анхен. — Он лежит слева...       — Да ладно, не стесняйся, ешь как ты привык, — перебил Хайнрих. — Мне в твоем возрасте было не до всех этих манер и не приходилось особенно выбирать пищу, я часто был голоден и думал только о том, как бы поесть побыстрее после работы. У меня была только одна вилка, и ничего, не умер без всех этих приборов.       — А где вы работали? — спросил заинтересованный Фридрих.       — Я работал на обувной фабрике с двенадцати лет, — с энтузиазмом заявил Хайнрих. — Пока другие в моем возрасте слонялись по улицам или глазели в книги, у меня не было на это времени. Я работал, чтобы помочь близким и самому иметь немного денег.       Фридрих уловил в голосе мужчины осуждение, пусть и не явное, но направленное, конечно же, на его сына, и ободряюще коснулся под столом руки своего мальчика. Прошу, не расстраивайся. И тут же получил ответное легкое благодарное прикосновение. Как же я раньше жил без тебя...       — Хайнрих... — Фридрих твердо решил встать на защиту друга и любимого. — Работать нужно, только все дети имеют право немного погулять. А читать книги — это вовсе неплохо. Я, например, не очень любил читать книги, мне больше нравилось проводить время на свежем воздухе.       — Конечно, читать нужно, да и погулять иногда полезно, только во всем нужно знать меру, — отрезал мужчина. — Как хорошо, что сейчас наш фюрер заботится об этом и у молодежи и у детей и подростков уже нет времени, чтобы праздно шататься по улицам, пусть лучше занимаются полезным делом.       — Знаете, я тоже работал, — с жаром ответил Фридрих, — но все же считаю, что...       — Где? — последовал требовательный вопрос.       — Я работал в котельной с тринадцати лет, а с двенадцати занимался боксом. Отец сказал, что если у меня хватает сил на бокс, то мне нужно... — Фридрих прикусил язык, коря себя за сказанное, ведь получалось, что он принимает сторону гауляйтера, осуждающего сына, пусть и отчасти.       — Похвально, — заметил Хайнрих. — Повторяю, лучше с юного возраста заняться полезными делами, а не праздношатанием.