Цветы Бога Смерти

«И если я твержу, что Милосердье

Хоронится во тьме густой дубравы,

То разумею только кротость зверя,

Чьи когти остры и клыки кровавы»

.

Дж. И. Спингарн

— Курапика?       Голос Хиде превратился для него в удаляющийся шум; перед глазами замелькали темные пятна. Хиде несильно встряхнул его за плечо, заставляя отмереть и оторваться от телефона. Курапика заморгал, фокусируя взгляд на парне. — Что там?        Вместо ответа Курапика молча протянул ему телефон, отмотал видео в начало. Увидев леденящую душу зрелище, глаза Хиде распахнулись. Секунды за две до конца записи, когда повешенная жертва с вываленными наружу внутренностями крутилась, крутилась за стене, а кишки крутились под ним более короткими и более быстрыми взмахами, он нахмурился, нажал на «паузу» и увеличил пальцами масштаб изображения, чтобы разглядеть символ на спине человека поближе. — Это же?...       По тону было ясно, что мысли у них об одном и том же. — Крест Святого Петра. Как на плаще Куроро Люцифера. — пробормотал Курапика. — Я слышал про то, что лидер Гёней Рёдан носит на спине этот знак. — Хиде протянул Курапике телефон. Тот положил его в карман. — Думаешь, не совпадение?        Хиде вглядывался в его лицо в поисках отклика, но Курапика смотрел мимо него слепыми глазами. Он его не видел. Сейчас он был не здесь. — Возможно. Мне надо подумать. — Ты не знаешь, кто этот бедняга?       Курапика помотал головой. Плохое качество видео избавило зрителей не только от излишних анатомических подробностей, но и черт лица.       Сев в машину, они ехали по Ренгео в полном молчании — дождь так колошматил по крыше «Крайслер», что бормотание ведущего из радиоприемника сливалось в сплошной поток невнятного гула. Хиде вёл машину, то и дело посматривая на Курапику. Он сидел, положив локоть на бортик двери, прикрыв ладонью нижнюю половину лица, и, не отрываясь, глядел в окно на мелькающие мимо дома Ренгео. По мере приближения к Исокору, улице, где стоял книжный магазин, он казался все более отсутствующим, всё более далеким от всех и вся.       Хиде обогнул круглый пруд, пересек безлюдную аллею. Улочки сужались, становились всё более извилистыми, а небо перекрещивалось паутиной натянутых между соседними зданиями проводов. Влажный булыжник дорог сверкал в молочно-белесом свете фонарей. Хиде припарковался возле магазина, повернулся к Курапике. — Оставишь книги здесь? — Нет, я их возьму с собой. Положив руки на колени, Хиде кивнул. — У меня появилось предположение, что иероглифы связаны с причиной, почему Исаги работала на моего босса, но я совершенно не представляю, какое отношение это имеет ко мне и что это может быть. Но сейчас, когда мы ехали, у меня возникла одна мысль.        Хиде снова кивнул, мол, я слушаю. — Я считаю, что эта женщина, Асма, обладает какой-то ценной информацией, но сама об этом не знает или скрывает её. Эти сведения могут не касаться конкретно Исаги, поэтому Асме её имя ничего не говорит. — Ты думаешь, что у Асмы-сан есть какие-то тайны? — спросил Хиде. В его голосе слышались нотки сомнений. — Тайны есть у всех и каждого. Нужно только разузнать, в чем они заключаются. — ответил Курапика с философским спокойствием. — Исаги не просто так написала её имя. Я слишком быстро решил, что раз Асма не может прочитать иероглифы, то надо искать в другом месте. Надо было прежде как следует всё обдумать. Иероглифы с помощью неё разгадать не получится, но то, что за ними скрывается, может иметь к ней отношение. Восемь миллионов дзени могут быть платой за сведения и те должны иметь весомую ценность, раз Исаги заморочилась с мерами безопасности: загадка в мультфильме, криптекс, иероглифы, которые просто невозможно перевести. — В таком случае, у меня вопрос. Если Исаги нужно получить информацию от Асмы-сан, почему она к ней не обратилась? Я имею ввиду, напрямую. Зачем ей посредник в виде тебя? — Есть два предположения: либо Исаги по каким-то причинам не могла с ней встретиться, либо просто не успела это сделать. — Допустим. Но если твоя догадка окажется верной, ты не думал, что эти сведения касаются тебя, раз записка оставлена тебе? — Исключено. Как они могут касаться меня, если я увидел Асму первый раз в жизни позавчера? Я уверен, что лично я в этом никак не замешан. Хиде покачал головой. Курапика не стал гадать, что означает этот жест. — Если ты прав относительное содержимого записки, то эта девушка тебе, очевидно, доверяет. — после небольшой паузы заметил Хиде.       Не ответив, Курапика дёрнул щекой. — Я не конца рассказал тебе, что узнал о ней.       Он по-прежнему молчал. — Многие говорят, что у неё могущественные покровители из знати. Это самый упорный из слухов. Другие, что Какин использует её для сбора компрометирующего материала на самых разных людей — включая тех, кто на самом верху, чтобы шантажировать в своих целях. Все знают, что Какин славится своей любовью к политическим интригам и шпионажу. Кто-то говорит, что она работает сама по себе и оказывает свои услуги клиентам на определенных договоренностях. Про то, что это за договоренности, я выслушал уйму версий, от мешков с драгоценными камнями до… торговли людьми, но думаю, это просто выдумки. Одно мнение утверждает, что их нет, и она работает совершенно бесплатно. — Это больше похоже на правду. — пробормотал Курапика, вспомнив конверты с деньгами в криптексе. Они опровергали версию с работой задаром, но в то же время говорили, что Исаги явно не была заинтересована в денежной компенсации своего труда. Курапика догадывался, что скорее всего являлось уплатой, но оставил свое мнение при себе. — В итоге остается главное: она пользуется успехом у влиятельных лиц, а правда, какой бы она ни была, никого не интересует… кроме тебя. — Хиде бросил на него взгляд. — Хочешь знать моё мнение?        Курапика рассеянно кивнул. — Если человек сотворил из себя недоступную тайну, то он сделал это специально. А если так, то лучше эту тайну не вытаскивать из омута. Я сужу по опыту, что ничем хорошим такие вещи обычно не заканчиваются. Ты можешь назвать меня мнительным придурком, Курапика, но, если честно, у меня дурное предчувствие на счёт этих иероглифов. — в машине воцарилась тишина. — В первый день, когда ты пришел ко мне, я спросил тебя, почему тебе важно выяснить значение оставленных на записке иероглифов… или символов… или шифра, я уж и не знаю, как назвать их теперь. Ты ответил, что по твоему мнению, в них содержится нечто важное. Мне ответ показался расплывчатым. Я едва тебя знаю, но мне кажется, ты не стал бы заниматься всем этим, не имея более конкретной цели, чем интерес.       Курапика протянул руку и протер запотевшее стекло тыльной стороной ладони — мутный вид книжного магазина приобрел чёткость. — Как я сказал, у всех людей есть тайны. Честно говоря, мне они до смерти осточертели. Мне плевать, даже если я открою сам ящик Пандоры. Пора, наконец, их узнать.        Сказав эти слова, он вышел из машины.       Хиде проводил взглядом отъезжающий «Крайслер», пока тот не скрылся за поворотом, и отпер ключами дверь библиотеки. Поднимаясь наверх, он до того был погружен в свои размышления, что не заметил, что дверь, ведущая в закрытую секцию с первоизданиями и другими книгами, представляющими ценность, не заперта. — О, вернулся, наконец. — недовольное ворчание. — Мы уж думали, тебя как Пенелопа Одиссея, двадцать лет ждать придется.       Хиде очнулся. За столом, к нему боком, сидели Рин и Воконте, а между ними стояла наполовину пустая бутылка бурбона. Воконте с отрешенным видом смотрел перед собой, гоняя по стакану тёмно-золотистую жидкость. — А вы что тут делаете? — непонятливо спросил Хиде. — Празднуем, как видишь. — с ироничной сухостью отозвался Воконте, проводя пальцем по ободку стакана. — Давай, садись.       Хиде покосился на Рина. Он молчал, уткнувшись в какие-то бумаги, и не оторвался от них, когда Хиде, присаживаясь, спросил его: — С кем ты встречался в Евлер? — Со мной. — ответил за него Воконте. Свет от торшера падал под таким углом, что за стеклами очков Хиде было совсем не видно его глаз. — Я говорил с Нараки. Ирене отдал приказ устранить Готфрида. Он сказал, что Бенджи скоро будет здесь.       У санро-кай, как правило, нет собственной «команды», как у вакагасира и тех, кто рангом пониже. Исполнять их приказы обязаны все рядовые члены якудза вне зависимости от положения, но напрямую в подчинении у них обычно находится только один «солдат». У Ирене правой рукой выступал Бенджи, у Кионе им был Куросе, а у Морены — Каэдо.       «Хуже всего в нынешней ситуации с Мореной Каэдо» — подумал Хиде, и понял, что сказать это вслух, когда услышал голос Воконте: — Если ад существует, то конечно. Босс сказал Каэдо всего доброго и прощай. Он мёртв. — поясняет Воконте.       Хиде ничего не может с собой поделать: вздрагивает и моргает, глядя на лицо Воконте. — Как это — мёртв? — Тебе весь танатогенез разложить? — саркастично отзывается Воконте. — Я спрашиваю почему. Каэдо — правая рука Морены. Не могу поверить, что босс просто избавился от него. — Каэдо говорил, что не был в курсе того, что его начальница устроит диверсию, и за него взялись люди босса. Они держали его на базе в Сенге до вчерашнего вечера и ждали, когда он расколется и что-нибудь им выдаст о планах Морены, но тот ничего им не сказал. То ли предан ей до гробовой доски, то ли его и правда не просветили. А потом вот что.       Воконте достал из кармана телефон, открыл веб-сайт интернет-издания газеты «Сэньхуа» и подтолкнул к Хиде. — Утром его нашли на базарной площади в Паджанге во всей, так сказать, красе.       Двадцатидвухлетний Хиде с крепкими, как ему казалось, нервами, взял телефон. Увидев представшее его глазам, он сглатывает умеренно нервно.       Примерно год назад, мотаясь по всему Кука-Нью за «Искушение святого Антония» Босха, он посетил Музея восковых фигур в Локете. Тогда в нём проходила нашумевшая выставка «Жестокие орудия наказаний», устроенная двумя бывшими сотрудниками музея Остерхальма, возымевшая после открытия огромный успех у аудитории. В полутемных залах стояли, лежали орудия пыток: пояса верности, маски позора, дыбы, ведьмины стулья, гильотины и «Железные девственницы». Перемещаясь в плотном столпотворении посетителей экспозиции, Хиде разглядывал картины живописца Альберта Дюрера, детально иллюстрирующего методы пыток, изобретенные и усердно практикующиеся в Старом мире. Его картины отличались высоким мастерством исполнения, тщательной проработкой и анатомической верностью передачи. Помимо живописного творчества, были также книги ученых мужей, которые давали возможность просветиться на предмет того, в чем, например, заключались наиболее примечательные моменты умерщвления представителей рода человеческого. Наибольшее впечатление на Хиде произвело описание одного из самых мучительных выдумок неизвестного, но гораздого на изощренные жестокости разума — колесование.       Остановившись возле экспоната, Хиде прочитал комментарий историка к одному отрывков из личного дневника последователя известного инквизитора Средневековья Томаса Торквемады, автора чтива «Трибунал священной канцелярии инквизиции». Последователь подробно задокументировал аутодафе, на котором однажды присутствовал:       «В Старом мире колесование пользовалось популярностью как способ казни убийц, предателей и грабителей. Наиболее распространенным и классическим способом казни было привязывать жертву к колесу, дробить ему или ей части тела железным прутом и затем привязывать тело к спицам колеса ближе к его внешнему периметру. При этом множественные переломы обеспечивали требуемую гибкость и податливость тела. Последний способ обеспечивал более захватывающий спектакль, однако развлечение могло быстро прекратиться, если кусочек костного мозга попадал жертве в крупные сосуды или сердце».       Компиляция на снимке мало чем отличалась от иллюстраций Дюрера — на шесте высотой около двух метров посреди рыночной площади, как на эшафоте, к большому окованному железом колесу было привязано тело. Переломанные руки и ноги переплелись со спицами, будто в них не было костей. Под шестом растеклась лужа крови, а общее впечатление от вида усугублялось ещё и тем, что труп клевали птицы. — Они выставили его на всеобщее любование, чтобы то, на что ты сейчас смотришь, попало в сеть, и Морена увидела, к чему привело её предательство.       Хиде промолчал. Имея кое-какие теоретические знания о казнях, Хиде понимал, почему босс выбрал именно этот способ. Колесование являлось не только кошмарно мучительной казнью, но и выступало таковым в одном выражении, которое пришло на ум Хиде мгновенно, едва он увидел то, что сделали с Каэдо. «Умереть на колесе», что означает «молчать о чём-то».       Всё ещё опешенный, Хиде жевал во рту слова. — Такие дела. — говорит Воконте, поразительно бездушно для бухгалтера, но в самый раз для якудза. — Даже не представляю, что они сделают с Мореной. — И не пытайся, Хиде. Для деятельности такого рода нужно иметь врожденную склонность к насилию, которая проявлялась бы в смежных отраслях, а ты у нас безобидный. — Ты так говоришь, будто я какой-то плюшевый медведь. — буркнул Хиде. — Не медведь, но плюшевый. — с насмешливой улыбкой отвечает Воконте и трёт глаза под очками. — Почему они так резко изменили своё решение по поводу Ренгео? — он запнулся. — Кто-то узнал, что мы начали продвижение сами?… — Ничего подобного. Да мы ещё, по сути, ничего не успели сделать, чтобы это дошло до кого-то из верхушки. — вытаскивая из пачки сигарету. — Готфрид решил, что если создаст видимость того, что он уже победил и внушит, что мы просто оттягиваем неизбежное, то мы отвалим. — сказал Воконте, ловя зажигалку, брошеную Рином. — И он прав. Мы отвалим и найдем, с кем вести дела в Эрдингере сразу после того, как выкинем его труп в канаву. — А Шузо ты спрашивал о причине?       Рин натужно вздыхает. — Может, случилось что, я не в курсе. Он сказал, что это не моё дело. Типа фрагментация информации. — Неподходящее время для фрагментации. — Возможно. Бенджи приедет, чтобы ускорить процесс. Кстати, не только он нас посетит. И Астрид тоже.       При мысли о втором кёдай Шузо в мыслях тут же вспыхивает образ молодой, яркой и красивой гравасийки, которая даже на тюремных фотографиях выглядела, как с обложки журнала: гладкие волосы, миндалевидные глаза с острыми стрелками — будь кинжалами, ими можно было перерезать горло, безупречная смуглая кожа — ни морщинки, ни пятнышка, пухлые губы с яркой помадой, длинные ноги, обтянутые в кожаные штаны, ни дать ни взять Гравасийская пантера. «Она не пантера, а гадюка» — мрачным тоном проворчал бы Рин, дай Хиде подобную характеристику Астрид вслух.       Астрид родилась в злачном бедняцком квартале Сирача в Медайне, в полуостровном государстве Гравас. После того, как её родители умерли во время эпидемии холеры, унесшей жизни тысяче жителей трущоб, с тринадцати лет она начала подрабатывать курьером, перевозить наркотики для одной мелкой банды. Позже, когда дилеры её кинули, перейдя дорогу людям из Бардара, она связалась с другой бандой, промышляющих воровством ювелирных украшений. В семнадцать Астрид загремела по малолетству в колонию для несовершеннолетних с внушительным послужным списком для своего возраста — ограбление трёх ювелирных и пяти магазинов мехов. Спустя год она сбежала из колонии на материк, в Вергерос, где обчищала белых туристов в отелях и особняки жирующих местных богачей. Спустя два года её снова поймали и отправили в тюрьму Ривада, где она отмотала срок за участие в вооруженном грабеже хранилища аукционного дома в Коридо. Вторая ходка закончилась побегом через полтора года — удрав из тюрьмы, Астрид по фальшивым документам устроилась на круизный лайнер и доплыла на нём до Сенга, где в Паджанге её в добровольно-принудительном порядке взял в оборот в Хейл-Ли Кионе после того, как она, притворившись жрицей любви, попыталась стянуть у него в борделе часы.       У Рина с Астрид не заладилось с самого начала. Помимо истории с дележкой территории, которой руководил Шузо, где наманикюренная ручка Астрид хапнула себе жирный и прибыльный кусок на юге Тансена, кварталы Гион и Дэнкикан, забитые до отказа секс-шопами, лав-отелями, барами и игровыми залами Пачинко, а Рину достался кусок поскромнее, в Яматанэ, была ещё одна щекотливая история с бывшей Рина. Селин, милую студенточку-журналистку, Рин подцепил у себя в ночном клубе, где она отдыхала со своими друзьями. Он повстречался с ней четыре с лишним месяца, пока Астрид, положив на неё глаз, решила расширить спектр сексуальных предпочтений юной пассии своего коллеги, затащив её к себе в койку. То ли Астрид поразила воображение даму сердца Рина в роли любовницы, то ли в ней самой всегда было эдакое, склонное к другому спектру цветов (на чём упорно настаивал Рин), но все кончилось тем, что Селин выбросила их отношения за борт, как и свою ориентацию. Астрид здорово взбесила Рина своими лесбийскими выкрутасами — его мужское эго никак не могло простить, что та спит с его бывшей, и при случае не стеснялся подкинуть говнеца в сторону сослуживицы. С другой стороны, Астрид — не Шузо, Рин не обязан был испытывать перед ней такого же пиетета. — А что с Мореной? — Ирене напал на её след. — Она в Какине? — Хиде с осторожностью прощупывает почву. — Нет.       Хиде повалился на стул, дурея от облегчения. — Слава Будде! Где они её нашли? — Ещё не нашли. След ведет куда-то в Сенг, но вряд ли Морена там надолго задержится. Марин и Сута не будут рисковать, если они обнаружат, что она на их территории, и сразу сдадут её местоположение. К тому же, прознав о конфликте Хейл-Ли и Ча-Р, все банды в Какине начали охоту на Морену. Ирене назначил за её голову сто миллионов любому, у кого есть информация и пустил слух, что Хейл-Ли заплатит миллиард тому, кто принесёт её живьем. Кси-Ю не объявляли, что тоже гонятся за Мореной, но их людей начали замечать в Сенге. Мы должны успеть поймать её первыми и сделать это прежде, чем она свалит на материк или, еще хуже, за океан.       Хиде казалась, что новости отличные, но что-то ни радости ни у Рина, ни у Воконте на лице он не видел. В костях скребется неприятный холодок. — Что такое? Вы что-то не договариваете. — Вчера вечером было собрание глав семей. — первым нарушил тишину Воконте. — Лонгбао, босс Кси-Ю, поставил перед нашим условие: они не начнут войну и пойдут на мировую, только если Хейл-Ли отдаст им Морену на растерзание. — Ему давно грезилось на кофейной гуще избавиться от санро-кай. — заметил Хиде. — Вот и выпал ему долгожданный шанс. — с мрачным видом отозвался Воконте. — На меньшее они не согласны и дали понять, что отказ равно казус белли. — И какое у нас сейчас положение? — Какое у нас положение? Давай-ка мы с тобой вместе подумаем. — противным голоском воспитателя детского садика говорит Воконте. — Из-за небезызвестной нам мясорубки на площади в центре Тансена, где наши укокошили не только шестерок Кси-Ю, но и гражданских, Штайнер и Гантай вовсю нас пасут и устраивают рейды на нашей территории. Мы не можем вести бизнес, чтобы их муштрованные псы не затрясли кусты, подглядывая из своих биноклей. — Они не верят, что мы не знаем, где Морена. Думают, что мы где-то прячем её, и прикидываемся, будто не понятие не имеем, куда она подевалась. — вставил Рин, щедро плеснув себе порцию высокоградусного. В отличие от Воконте, тот был необычайно невозмутим — Рин-то, холерик со взрывным темпераментом, от которого так-то невозмутимости никогда не ждёшь. — Их логику можно понять. Как санро-кай, Морена ценный источник информации. Они могут на её показаниях двухтомник обвинительных приговоров написать: заказные убийства, рэкет, наркоторговля, торговля оружием, посредничество в получении подрядов и найме рабочей силы, финансовые махинации. Морене есть что загнать федералам не только про нас, но и про Кси-Ю, про Ча-Р и всех остальных. Она может сдать всех, чтобы получить послабляющие льготы при вынесении приговора и не загреметь в местечко вроде Гароны или Беракдара. — Поэтому надо поймать и бросить её труп в Донгай до того, как она попадает в нежные объятия Штайнера и Гантая. — Зачем Морена отдала приказ устроить перестрелку? — Я думаю… — начинает Воконте, а потом все-таки признается: — Нет, ничего я не думаю. Хрен его знает. Какой смысл что-то гадать? Когда Ирене вернется с Мореной, вот тогда и узнаем. Это дело времени. — А что с теми, кому она отдала приказ стрелять на площади? — Гниют в тюремной камере, пока что в Тансене. Один из сподручных Иноуэ в прокуратуре встречался с одним из них. С его слов, Морена действовала по указке босса. Они все, естественно, исполнили эти указания без лишних вопросов. Она использовала их, как пушечное мясо, чтобы устроить мясорубку. Никто не понимает, чего она добивается, и ситуация выходит из-под контроля… — Всё уже вышло из-под контроля. — говорит Воконте, словно нож в стол втыкает. Вопрос «почему?» можно не задавать: он и без того витает в воздухе. — Излагаю, по твоей просьбе, наше положение: с одной стороны у нас Кси-Ю, которые хотят начать с нами войну, а с другой нас прижали федералы. В Каннауджа и Лантау уже нагрянули агенты из наркоуправления. Знаешь, что это значит? Ситуация уже вне власти Иноуэ. Департамент юстиции требует виновника. Жирного тельца. И прямо сейчас. Средства массовой информации тоже. Они отстанут от нас только когда получат Морену. Заварила кровавую кашу она. — Иноуэ считает, что когда Ирене поймает Морену, лучше отдать её Штайнеру и Гантаю. Пока её будут держать под стражей, кто-то из копов, кто сидит у нас на зарплате, пустит в неё пулю и навсегда заткнет рот, а когда мир воцарится во всем королевстве, то разбираться с Кси-Ю. Мол, так лучше для бизнеса.       Воконте скорчил презрительную гримаску. — У Иноуэ левацкие взгляды. — хмыкнув. — Дело не в бизнесе. Ему нужен хаос, и желание его устроить у него превалирует над здравым смыслом. И что значит «разбираться»? Перевести можно? — Мочить их, вот что. Прямая цитата с устного меморандума под его авторством.— Рин вытряхнул из пачки сигарету, демонстративно игнорируя сердитый взгляд Хиде, и следом поясняет: — И не он один так считает. После встречи с Кси-Ю и Ча-Р, босс собрал всю верхушку. Мнения наших разделились. Некоторые не против начать войну с Кси-Ю. По сути, Лонгбао тоже нарушил Железный закон, когда скоропалительно отправил Хинриги с Мезерелем прикончить наших в Берендре после потасовки в Тансене. Кси-Ю решили восстановить баланс без предварительной договоренности, а теперь после этого ещё и хотят казнить Морену. Наши считают, что это прямая провокация, мол, мы не против начать войну с Хейл-Ли. — В принципе, это логично. — Воконте цапнул со стола пачку. — Если бы Лонгбао не хотел конфликта, Хинриги с Мезерелем остались бы в Тансене, но они сами же накалили обстановку.       Хиде подскочил к Воконте и выдернул из его рта сигарету. — Эй, какого чёрта?! — Если вам двоим надо покурить, вы идёте НА УЛИЦУ, а не дымите своей отравой здесь! Не будьте свиньями, книги не не должны страдать от того, что вы хотите заработать себе рак легких!       Воконте улыбнулся ему тонкой лягушачьей улыбкой, взял из пачки другую сигарету, прикурил и начал невозмутимо выпускать колечки дыма. А затем сделал прикольный трюк — выпустив такой клуб дыма, что не стало видно его рта, он втянул его в нос двумя густыми столбами. — А что говорит Пойкерт? — спрашивает Ёкотани.       Пойкерт, не обращая внимание на его извечный пофигизм, высказывал довольно здравые оценочные суждения, и многие прислушивались к его мнению. Благодаря работе в бюрократической машине, он также часто давал прогностически верный анализ последствий. — Его не было. Подрядили на новое дело в Ассоциации, ловить очередную преступную морду. Но я с ним перекинулся парой слов. Он согласен с Иноуэ, про то, что Штайнер и Гантай не дадут нам жизни. «Если Робину и Бобину не подать на блюде Морену, то на следующий день, голодные и сердитые, они припрутся с агентами УБН в Каннауджа и Лантау, и всё там сожгут. А потом захотят скушать босса» — вот что он сказал.       Одним из способов осадить якудза существовали нормы, согласно которым за преступления, даже самые мелкие, совершенные рядовыми участниками клана, ответственность должен нести их босс. Обычно репрессии направлялись на кого-то из кёдай или, в крайнем случае, урегулировались на уровне вакагасира, но Штайнер с Гантаем, разбиравшиеся в иерархии якудза так, словно сами в них состояли, знали, что санро-кай подчиняются оябуну, а это значит, что не получив Морену, они будут целиться в её шефа. — А если мы все друг друга поубиваем, то план Чёрного кита можно отправлять в компост. Даже в случае, если Хейл-Ли одержит вверх с малыми потерями, у нас все равно будет недостаточно людей. Члены королевских семей, их охрана, остальная мафия, обеспечение охраны Йонебаяши, поддержка принца — не хочу этого говорить, но у нас элементарно не хватит на всё ресурсов, если мы сейчас ввяжемся в войну с Кси-Ю.       Какое-то время ни от кого не доносилось ни единого звука. Зажевав нижнюю губу, Хиде глядел перед собой, раздумывая, как дверь настежь открывается и Ёкотани вразвалочку втекает в комнату, почесывая висок дулом. — Чё это вы тут ночные посиделки устроили? — он оглядывается, замечает бутылку на столе и скалится. — По какому случаю бухаете? Готфрида переехал мусоровоз? — Было бы здорово, но нет. Отмечаем скорый приезд начальства. Нас скоро посетят Бенджи и Астрид. — Воконте отсалютовал ему стаканом, до краев наполненным горячительным. — Бенджи? Чёрт, звучит угрожающе. Плесни-ка и мне. — бросив пушку на стол, он обходит его и присаживается на дорогой дубовый стул с высокой спинкой. — Сам себе плесни, я тебе не бармен. — огрызнулся Рин.       Часть мозга Ёкотани, у которой рот не закрывается, хамски выдает: — Какой же ты противный тип, всё-таки. По какому поводу руководство нагрянет?       Выслушав сводку новостей с фронта, Ёкотани цыкая, будто от досады, языком. — Знаете, кого не хватает? Чар-Р, ей-Богу. Без них вечеринка не вечеринка.       Рин поворачивается к нему с вежливой, но, как он надеется, очень выразительной улыбкой. — Что? — без удовольствия спрашивает у него Ёкотани. Рин продолжает улыбаться, просто из чувства противоречия ничего не комментируя. — По соображениям Шузо, Морена в сговоре с Ча-Р. Якобы те хотят стравить Кси-Ю и Хейл-Ли между собой, чтобы устранить конкурентов перед отплытием. В пользу этого предположения говорит и то, что сейчас отличный тайминг для того, чтобы раскачать обстановку и устроить диверсию — за пару месяцев, когда ни у Хейл-Ли, ни у Кси-Ю не будет времени зализать раны и набраться сил. — Твою ма-а-ать! — театрально стонет Ёкотани. — Да ладно.       Хиде подумал — а может, правда? Ча-Ровские громилы вообще предпочитали не ввязываться в открытые конфронтации с Хейл-Ли: может быть, и вышли бы победителями — людей у них было больше, чем у Кси-Ю и Хейл-Ли вместе взятых — но неоправданно высокой ценой. От них, в отличие от Кси-Ю, которые бычили в открытую, всегда ожидаешь подлянки из подполья. Босс Ча-Р плел свои интриги против конкурентов так, что только спустя долгое время узнавалось, откуда прилетело, но Воконте сметает теорию: — Ча-Р не в деле. У них намного больше проблем с игорным бизнесом. Они ясно дали понять, что в наших разборках с Кси-Ю тут не причём, впрочем, как и то, что не собираются принимать ничью сторону, если дойдет до конфликта. — То есть намекнули, что если зазвучит сирена войны, то они к ней готовы. — морщится Воконте. — Товарищи, а можно хотя бы во время излияний не о работе? Вы мне аппетит портите.       Хиде вздыхает, глаза у него слипаются. Эмоции подутихли, словно ему выкрутили регулятор мощности до минимума, и теперь на фоне безразличия ко всему ему хотелось лишь одного — лечь на любую горизонтальную поверхность и уснуть.       Воконте скрещивает руки на груди, раскачиваясь на стуле. — Морена расшатала баланс. Пока он не восстановится, мы будем торчать в неопределенности. А восстановлен он будет только тогда, когда Ирене притащит её шкуру к боссу. — Так-то да, но мы-то ведь все ещё не решили, что с ней делать. — Если босс отдаст Морену Кси-Ю, Хейл-Ли потеряет своё влияние как среди якудза, так и тех, кого мы держим в кармане в полиции, и сверху этого — поддержку знати. Как только власть слабеет, тех, кто её держит, перестают боятся. Это может плохо сказаться на всех нас. — стуча большими пальцами друг об друга, завел Хиде. — Но если Штайнер с Гантаем узнают, что Морена побывала у нас в руках, и мы её не сдали, то они объявят, что Хейл-Ли террористы, и всё, пиши-пропало. Разборки якудза с пальбой в месте, где полно гражданских, да ещё где был король… Кси-Ю должны им кого-нибудь отдать, чтобы их не трогали. Мы тоже должны, и зная Штайнера с Гантаем, они не удовлетворяться малой кровью. Это может быть только Морена. — Согласен. Но война с Кси-Ю хуже. — говорит Воконте голосом оракула. — Давно гадалкой заделался? — язвит Ёкотани.       Воцаряется мрачная, полная плохих предчувствий тишина. Когда один из якудза нарушает Железный закон Баланса, выносить и исполнять приговор обязан его оябун, особенно если член преступной организации находится на уровне санро-кай. Но если наказание следует от рук главы другого клана, то это считается позором и подрывает репутацию клана. Бывало, нарушившего закон свои втайне заставляли совершить самоубийство, чтобы не быть преданым правосудию другому клану якудза, ведь в этом случае баланс обнулялся — жизнь уплачена жизнью. Но в свете нынешней ситуации… — А все из-за того, что кому-то приспичило всадить в Кси-Юшников пару пуль. — цокнул Ёкотани, раскачиваясь на стуле. — Не, я со всем уважением к начальникам, но нельзя устраивать бардак и сваливать, оставляя своим разгребать весь мусор. Это чисто невежливо, понимаете? Вот Куросе… — Не надо вот про Куросе, ладно? Мы все и так знаем, что ты его самый преданный фанат. — Босс должно быть просто вне себя. — бормочет Хиде. — Не понимаю… — Я тоже что-то не понимаю. — делится Ёкотани. — А я уже вообще, блять, ничего не понимаю. — он бросил очки на стол, потер кончиками пальцев слезящиеся глаза. — Ладно. Как-нибудь выкрутимся. — Как обычно! — подхватывает Ёкотани, изображая тост, и залпом запрокидывая в себя бурбон, не подозревая, как и все остальные, что «как обычно» не будет и в помине. — Ты сказал, что мы найдем здесь кого-то другого для того, чтобы вести дела. — Хиде трет слипающиеся глаза. — Поясни. Воконте молчит некоторое время, качая в руке стакан. — В прошлом году Хейл-Ли получила прибыль в сорок миллионов дзени только с одного клочка земли под названием Ренгео. Естественно, босс не захочет отсюда уходить. Но у нас недостаточно людей, чтобы контролировать здесь торговлю. Когда снесем королю-змею голову, нам нужен партнер, тот, кто возьмет поставки на себя. — Из Ренгео? — Сомневаюсь. Местные якудза — стая диких и жадных шакалов, с ними дела вести нельзя. Нам нужна не ненадёжная шайка бандитов, а кто-то с репутацией и хорошими связями, который будем принадлежать нам целиком, со всеми потрохами, чью подноготную мы знаем вдоль и поперек, чтобы не допустить подобных осечек, как с Готфридом. — Держать за яйца, ты хотел сказать. — вставил Ёкотани. — Нет, это ты у нас любитель грязных выражений, а не я. Но смысл тот же самый.       Хиде поднялся и подошел к двери, чтобы выпустить дым из комнаты, размышляя про то, до чего незначительный авторитет он имеет у своих товарищей. Он не оябун, конечно — для участника клана ослушаться оябуна, как правило, поступок немыслимый (что, в общем-то, не помешало Морене это сделать) — однако вот этот вот комментарий про плюшевого медведя его задел. Впрочем, когда люди узнавали, что он принадлежит к якудза, те обычно очень удивлялись и не верили, пока он не показывал им мон. Не то, чтобы его угнетало, но сталкиваться с тем, что его никто не воспринимает всерьез тоже не особо приятно.       Воконте взглянул на свои наручные часы, потянулся на стуле, широко зевнул. — С вашего позволения, я пойду спать. — поднявшись, он повернулся к Хиде. — Утром надо решить, что делать с этим парнем. Курапикой. Мы о нём пока никому не говорили, ни Нараки, ни Шузо, но до приезда Бенджи с ним надо разобраться. — Он не представляет для нас угрозы. Мы обещали ему за помощь информацию о локации Гёней Рёдан…       Воконте помотал головой, заставляя его умолкнуть. — Ты сказал ему, что ты из Хейл-Ли. Нахрена ты это сделал? — Он догадался, что Шиф экзорцист нэн… — Это не причина. Если бы он начал ей угрожать, его можно было просто прикончить. Но мало того, что ты проболтался о том, что ты из мафии, ты ещё и сказал ему про алые глаза. Теперь он точно не отстанет, пока их не получит. Я узнавал о нём. Этот парень просто одержим глазами своего клана. — Если Рин тебе рассказал о том, что было на приеме сенатора Вальтера, то ты не можешь отрицать то, что он полезен. Мы воспользуемся его связями, чтобы добраться до Готфрида. Он работает на Лайта Ностраде, этот тип крупная криминальная шишка в Эрдингере. — Хиде повернулся к Рину. — А ты что думаешь?       Никакого отклика. Рин молча смотрел перед собой. Воконте и Хиде оба уставились на него в библиотечной тишине. — О чём задумался? — Да он дзен, походу, словил. — хохотнул Ёкотани. — Да так… ни о чём. — рассеянно произнес он и провел пятерней по растрёпанным волосам. — Давайте всё завтра обсудим. Я тоже до смерти утомился.        Вверх через два лестничных пролета, по узким ступенькам, в комнату над магазином. И спать.        Потолок мансарды опускался наклонно, а более низкая стена была чистой и аккуратной, по-азиатски гармоничной; там стояла низкая кровать. Стол с громоздившимися на нём книгами, бумагами и фотографиями стоял возле более высокой стены комнаты. Хиде стянул носками ботинки, снял с себя куртку и бросил куртку, но промахнулся, и та стекла по спинке на пол. Еле переставляя ноги, он с облегчением повалился в кровать прямо в одежде. Дневные голоса всё еще звучали в голове еле слышно, тише, чем билась в стену моль у стены напротив. Скрестив руки на животе, Хиде возвел глаза к окну на потолке. Черное беззвездное небесное полотно, непроглядный мрак, скрывавший небесные светила, чей хрупкий мерцающий свет рассеивал тьму. Пока Луна в Эрдингере молочно дымкой сияла за плотными грозовыми тучами, в Тансене давно взошло солнце нового дня.       Скорый приезд Бенджи и Астрид в Ренгео знаменовал, что скоро всё закончится, и они вернутся обратно в Какин. У него не было на этот счёт никаких чувств. Он не возвращался домой — он просто поедет туда, где родился, вырос и живёт. Он вернется в Какин точно также, как если бы жил где-то ещё, хоть в Сельфосе, хоть в Элияху, хоть на Юпитере. Его никто не ждал, и спешить ему было некуда, уж точно не к младшей сестре, которая и знать его не желает, а больше у него, собственно, никого и не было.       Хиде перевернулся на живот и зарылся лицом в подушку, оттаскивая мрачную мысленную дрезину на другие рельсы. Ирене. Кионе. Морена. Санро-кай.       В переводе с голконда, «санро-кай» означает «рука». Всё, что бы не задумал босс, претворялось руками его ближайших подчиненных, и в их преданности до событий последних дней ни у кого возникало сомнений. Однако Хиде, знавший о древних языках побольше, чем многие якудза, знал и то, в переводе со старого кёцуго, «санро-кай» имело другое определение — «есть всё, что постепенно и беззвучно ест, потребляет или истощает любой другой предмет». Был в нём же и соответствующий глагол, означавший «нести разрушение». Хиде, во всем искавший скрытый смысл и предзнаменования, пребывал в уверенности, что те люди действовали не только по причине того, что предполагало за собой первое значение титула, но и по тому, что скрывало за собой второе.

***

      Когда Курапика приехал в Старый город, то проливной ливень перешел в нешуточный град. Столбик термометра на приборной панели показывал минус два. Он выскочил из машины — холодный ветер вперемешку с крупицами льда обжёг кожу. Дойдя до своей квартиры, он уже весь колотился от холода, до того, что аж зубы стучали. Кое-как вставив ключ в замочную скважину, он зашел внутрь и с ужасом обнаружил, что по квартире гуляет ветер. Перед уходом он хотел проветрить её, и забыл закрыть окно. Курапика кинулся к окну, захлопнул его, проверил радиатор и выкрутил регулятор отопления на всю мощь. Коснувшись его спустя десять минут, он выматерился сквозь зубы — проклятущий кусок железа так и оставался ледяным, словно он трогал кусок льда. Курапика бросил безнадёжные попытки разогреть то, что даже зимой не баловало его теплом, и после недолгих раздумий принял решение, что к жизни его вернёт только ванная.       Пока набиралась вода, Курапика отыскал в шкафу самый тёплый свитер и шерстяные штаны из своего арсенала. Он купил их в магазине горнолыжной одежды и надевал только в лютые морозы, после чего разделся и залез в ванную.       Его продрогшее до костей, замершее тело погрузилось в воду, вырывая из него вздох облегчения. Вода горячая, горячее некуда, как надо, как нравится. Комната заполнялась клубами пара — запотели стекла на зеркале, по кафельной плитке стекали капельки осевшего конденсата.       Курапика откинулся затылком на стену позади и прикрыл глаза, упоенно, впитывая ощущения. Разморенный и разомлевший, он лежал в ванной, чувствуя, как бесформенная тревога, которой кровоточило его бодрствование, потихоньку отступала. Процедура была не только согревающей, но и расслабляющей, унося его мыслями в воспоминания о горячих источниках неподалёку от деревни Курута. Эфемерный аромат пахучего мыла из целебного отвара липы, ромашки и календулы, сока крапивы, цветов сладкого миндаля, эфирных масел шалфея, османта и еловых шишек, которые варили знахарки, на какой-то миг защекотал обонятельные рецепторы. Курапика любил купаться в источниках до страсти, было в этом некое таинство. В комнатах придорожных мотелей, которые были в прошлом ему временным пристанищем, ванны были огромной редкостью и роскошью, и он привык обходится душем. Сняв квартиру в Эрдинегере, он получил в своё распоряжение ванную, но за все семь месяцев, что в ней жил, воспользовался ей всего раза два.       Курапика пустил по воде волну. Взгляд его зацепился за шрамы на тыльной стороне предплечья. Шрамы блестели странным перламутровым блеском, словно кожа там обгорела, и, сжимая руку в кулак, он видел, как они стягиваются в ответ. Он провёл по ним пальцем — шероховатость и гладкость, гладкость и шероховатость… Какие-то были следами из детства, например, как те, что на нижней трети плеча — несколько продольных линий оттенка чуть светлее собственной кожи, и принялся со скукой их разглядывать. В пять лет он свалился с терновника после неудачной попытки полакомиться его плодами, и во время полёта наземь оцарапал себе всю руку о колючки. Ему хватило мужества пройти всю деревню с рукавом, пропитанным кровью, не скривив лица, но как только зашел домой, заревел в три ручья, перепугав своих родителей. Следующий шрам, коротенький, на запястье, как от кошачьей царапины, остался от ногтей Хисоки: во время последнего испытания на Экзамене Хантера, тот впился своими острыми когтями в его руку, удерживая на месте, пока нашептывал ему на ухо о том, что готов поделиться с ним сведениями о Пауке. Ещё один, тот, что опоясывал руку полумесяцем, достался от другого Паука, Омокаге, вместе с рваным рубцом на плече. Курапика залечил её «Святой цепью», но от рубца избавиться до конца не смог. В тот момент он подумывал усовершенствовать технику, но решил, что это ни к чему — плевал он на эти шрамы. Кроме одного, на запястье. Он не хотел его видеть. Курапика отвернулся и снова закрыл глаза, погрузившись в воду по самую шею.        Минут через двадцать Курапика, одевшись, вышел из ванной и остановился посреди квартиры, взглянул на застеленную кровать и прислушался к ощущениям. Горячая ванная согрела его, но как только он вылез из воды, негу как рукой сняло — сна не было ни в одном глазу. Он подошел к радиатору, тронул его ладонью — чуть тёплый, но уже что-то. Курапика подошел к книжному шкафу и взял с полки пузырёк со снотворным Леорио, но передумал и поставил его обратно. Сегодня ему нужна свежая голова и ясный ум, а после снотворного мозги у него работали всегда в три раза медленнее, чем обычно.       Снежные хлопья на стеклах окон. Ветер, завывая, гнал град наискось мимо, и казалось, что весь дом — это огромный, мчащийся вперед поезд. Средники были изогнутые и напоминали паутину, увешанную каплями росы. Его сырые рубашка и штаны были аккуратно пристроены на стуле, так, словно сидевший там человек испарился из своей одежды.       Взяв с зарядки телефон, Курапика сел за стол и снова открыл видеозапись. Он останавливал её практически на каждой секунде и в каждом кадре досконально рассматривал лицо висельника. Видео было снято с приличного расстояния ста-ста пятидесяти метров, снизу вверх. Лица толпящихся на площади праздношатающихся… Сколько их? Пятьдесят? Нет, точно за сто. Курапика потянулся за лежавшей в ящике письменного стола лупой и попытался рассмотреть в видео плохого качества детали и черты лица. А плащ ведь действительно был таким же, как у Куроро Люцифера, и не просто с крестом Святого Петра на спине, но и проработанный деталями в виде мехового воротника и рукавов. Сомнений не было — убийца видел Куроро Люцифера вблизи. Где это произошло? Введя в поисковик запрос об убийстве, Курапика открыл в первый попавшийся сайт и выяснил, что оно произошло в Соборе Святой Репарты в городе Ирвинг, штат Толан. Ирвинг… Внутри у него зашевелился какой-то комок, и в животе расползлись скользкие щупальца, сжимая внутренности. В двух штатах отсюда, не так уж далеко, если подумать. Первым его побуждением было мчаться сломя голову туда и выяснить обстоятельства убийства, ни секунды не промедлив. Но он прекрасно понимал, что это ощущение безотлагательности — результат его собственного возбуждения. Если и существует какая-то вероятность того, что Гёней Рёдан имеет отношению к делу, то самого главного — их самих — там нет. Он только потратит время впустую.       Висевшие над кроватью часы показывали половину второго ночи. Размышляя, зажав телефон в руке, он мерил шагами комнату с белеными стенами, как узник камеру, пока его не остановила мысль:       «Тебе нужно как следует отдохнуть, Курапика. Подумай об этом не сегодня. Завтра. Всё завтра».       Курапика лёг на кровать. На маленькой полке лицом к кровати стояла картинка в рамке, прикрытая хлопковым платком с вышитыми на ней цветами калины. Лежа на спине, он протянул руку и поднял хлопок. Он долго смотрел на то, что скрывал платок, и опустил его, после чего запустил руку в карман и поднял клочок бумаги над головой, всматриваясь в него немигающим взглядом. Несколько лет назад похожим образом он лежал на кровати номера мотеля в тысяче километрах от своей квартиры, от Старого города, от Эрдингера, а его руки, лежащие на животе, сжимали другую записку.       Лопасти вентилятора гудели, нагнетая воздух. Шуршали пластиковые жалюзи на окне, отбрасывая тени на покрывало цвета обожженной глины. Сквозь них пробивался ослепительный белый лунный свет. Окно выходило во внутренний двор, и Курапика слышал, как стрекочет система полива газонов. Её звук в тишине был бы убаюкивающим, если бы только за стенкой вместе с ней не раздавались звуки взрослой жизни, в которую его недавно выкинули против его воли — соседи слишком громко и пылко занимались любовью, мешая ему уснуть. Раздражение смешивалось с гложущим тошнотворным чувством, захватившим всё его существо.       Стиснув зубы, он зажал уши руками, чтобы перекрыть к ним путь женским взвизгам и скрипу мебели, доносящимся из соседнего номера, но жалкая попытка не снизила шумовой эффект. Вчера он видел по телевизору, как в ночной передаче киношный полицейский застрелил четырех грабителей прежде, чем они успели схватиться за пистолеты. Кадры мелькали у него перед глазами. Будь у него сейчас в руке пистолет, подумал Курапика, он бы выпустил в них полную обойму.       Но мгновенное наваждение отпало. Ему оставалось либо выскочить на ночную улицу и прогуляться, либо отвлечься. К счастью, отвлечься ему было на что.       Прошло почти полгода. Ему надо было каким-то образом принять состоявшееся прошлое и решить, что делать со своей жизнью дальше. Одна мысль об этом заставляет его ощущать что-то неприятное, и он мучился, как подстреленный. Впрочем, оно так и было — ему выстрелили и разорвали в клочья нечто невидимое глазу, а сейчас оно истекало кровью.       Курапика поднял руки над собой и развернул записку. Великолепный каллиграфический почерк. Такой можно увидеть на средневековых папских буллах. Очень красивый, но ненормально ровный, будто записку написала машина.

«Мы не отказываемся ни от чего. Поэтому не пытайтесь ничего забрать у нас».

— Мы не отказываемся ни от чего. Поэтому не пытайтесь ничего забрать у нас. — произнес Курапика внешнему и внутреннему мраку. Его голос отдавал металлическим скрипом от долгого молчания. Он ни с кем не разговаривал последнюю неделю. Перевернув записку, он смотрит на обратную сторону послания, смотрит каждый раз в течение долгих минут на символ Паука.       Его мозг принялся выблёвывать все воспоминания, в которых всё тонуло, о которых в дневное время он не думал, зрелища из прошлого, которые он не может видеть, не в силах слышать, с которыми не может жить, они были как якорь, тащивший ко дну во время шторма.       Он узнал обо всём, когда шел под голубым пологом неба с экскурсии в замке Ридель. Декабрь, в небе кружились хлопья, сугробы на крышах домов мерцали под ослепительным солнцем, под ногами скрипел и похрустывал снег, скоро Рождество, и переполнявшая Курапику радость от долгожданного знакомства с внешним миром приподнимала его над древним городом Ирвинг, словно воздушный змей. Он помнил, как зашел в лавочку в центре города, чтобы погреться, как у него над головой тренькнул колокольчик, когда открылась дверь. Весь раскрасневшийся от мороза, дуя на озябшие пальцы, он не сразу обратил внимание на странную тишину. Помещение набито посетителями, но никто ничего не выбирал и не покупал — все они недвижимо столпились напротив стоящего возле прилавка телевизора. Минуту Курапика ходил туда-сюда вдоль прилавков. Ему захотелось попить чего-нибудь горячего, и он позвал продавца, чтобы купить чай, но никто не обратил на него внимания. Телевизор бубнил едва различимо, и Курапика помнил как сейчас, как эту самую минуту, как он протолкался сквозь взрослых, чтобы поглядеть, на что же они там все такое смотрят.       Так он и узнал — из репортажа по телевизору в продуктовой лавке, в толпе посторонних людей о том, что весь его клан перерезали, а родную деревню сожгли.        Все подробности нападения на деревню Курута, находились в самых темных закоулках его памяти, как в надворных сараях. Чтобы поднять их, ему приходилось пробираться через снег, по которому ветер гоняет вырванные листы из «Лихие приключения охотника Дино», пронося их над разбрызганными по сугробам и замерзшими мозгами и кровью; он бежит по ним, будто ещё может их спасти, но ноги поднимаются сли-и-ишком ме-е-едленно… Снаружи Курапика мог по собственному выбору закрыть глаза и погрузиться во тьму, но в воспоминаниях он был не в силах контролировать никакие виды. Он был способен выдержать вид обгоревших домов, покрытых чёрной копотью, вид Пайро, и старейшины, и тёти Маргреты, и дедушки Фарена, и остальных членов клана, лежащих мёртвыми на окровавленном снегу, но некое определенное зрелище там могло убить его.       Из бесплодных пространств Курапика вернулся в настоящее, обратно в собственный мозг, вернулся вновь в область позади собственных глаз и в своё тринадцатилетнее тело. Он смотрит на записку, которую взял с обезглавленного трупа своего соклановца, и понимает, что прошлое вовсе не стало прошлым: чудовища по-прежнему дышат, дышат, в это самое время. Он не мог и не хотел просто сидеть и ждать, пока боль уймётся сама по себе. Он в это и не верил. Не верил, что боль уйдет просто так. Её нужно заглушать активными действиями. С прошлым у него получится примириться, только когда он сам сделает его прошлым.       С чего начать он знал — найти все глаза. Это самое важное. Это его главная цель. Дальше — разобраться с Пауком. Поймать их, посадить на цепь, истязать их до тех пор, пока не решит, что хватит. Что-то ворочалось в нём, голодное, ненасытное, требующее удовлетворения.       Порой только это и помогало ему заснуть ночью.        Курапика подолгу и досконально перебирал различные способы, пока не пришел к единственно правильному. Технику он знал, видел, как это делается, когда смотрел, как Ренджи Садахару (имя он его выяснил немногим позже того, как узнал, кто такие Гёней Рёдан), выковыривал глазные яблоки отца Пайро. Обрабатывал глазницы этот ублюдок своим клинком и кюретками твердой рукой, чётко и уверенно, видно, что профи. И как нежно срезал нерв… Курапика скрипнул зубами, переключился мыслями. Итак, разрезать конъюнктиву, отсечь глазодвигательные мышцы, аккуратно отсоединить глазное яблоко от подлежащих тканей и отрезать зрительный нерв с сосудами, питающими сетчатку. Он представлял это во всех подробностях, и что-то чёрное, кровожадное, насыщалось у него внутри. А потом… поставить рядом с глазами их жертв. Чтобы видеть — и не прощать. Это было важно. Важнее всего.       Звуки прекратились. Угомонились-таки. Тишина. Наконец-то. Но вместо того, чтобы спать, Курапика продолжал глядеть в потолок глазами, мокрыми от гневных слёз, считая обороты лопастей. Один. Два. Три. Мне нужно их найти. И я найду их. Но если сейчас он встретиться с Куроро Люцифером и всей его шайкой, то у него нет ни шанса. Ему нечего им противопоставить. Ему тринадцать лет, и у него — только его глаза, которые он толком не умел контролировать и не знал, как. Вся мудрость клана Курута сожжена вместе с деревней, изничтожена под корень. Рукописи и манускрипты, хранившие учения и опыт многих поколений, низведены до пепла и золы. Придется как-то выкручиваться, путём проб и ошибок. Но взять в узду эмоции — то, что у него получалось всегда хуже всего, а ведь это сама основа. Ничего, разберется. Научиться. Главное знать, для чего.       Он знал, что его глаза сильны. В отличие от полукровок, у которых один из родителей стал частью клана в результате брака, его мать и отец оба имели алые глаза, как и его бабушки и дедушки. Он был чистокровным Курута, но даже имея их силу, ему не удастся захватить монстров только с помощью них.       Значит, ему необходимо найти способ стать ещё сильнее.       Ему удалось подремать час. Веки у него подергивались, напряглись челюстные мышцы, и он проснулся, кашляя и задыхаясь, все еще держась за конец сна, сильно жмуря глаза и пытаясь заставить себя миновать тот момент, когда он проснулся. Всё тело затекло, а белье было мокрым от пота. Курапика заворочался на постели. Пока он не осознал, где находится, двигались только его глаза. Он вновь попытался заставить себя провалиться в сон, следя за подрагивающими тенями на потолке, и в какой-то момент ему почудилось, что это тень от раскачивающегося человека на стене собора. Приподнявшись, Курапика рывком зашторил окно, накрылся одеялом с головой и уткнулся лицом в подушку, окружая себе непроницаемой тьмой. Кожу на шее холодили цепи, но и они не помогали. Он больше не чувствовал себя в безопасности.       К трем часам ночи он перестал насиловать себя, чувствуя, что слишком взбудоражен для того, чтобы уснуть и просто лежал какое-то время. Когда воздуха перестало хватать, он высунулся из-под одеяла. В неясном свете, пробивавшемся из ванной, вырисовывался чей-то силуэт на второй подушке. На ней лежал труп с лежащими на распоротом животе внутренностями. Из ушей стекали по вискам струйки крови. Курапика не мог заставить себя повернуться к нему лицом. В его голове что-то оглушительно гудело. Он протянул руку и ощутил сухую ткань под пальцами. Это его немного успокоило, но сердце продолжало бешено колотиться. Влажная от пота футболка липла к спине, волосы на затылке были мокрыми. Дверь в ванную скрипела по порожку. Он встал и надел сухую футболку, а мокрую бросил в стиральную машину. Курапика не мог заставить себя лечь на сухую сторону кровати, сел за стол и выкурил одну сигарету. За окном ледяная крупа барабанила по подоконнику и присыпала дороги, и хотя занавеси были тафтовыми, кровать мягкой, а в шкафу была еда, тишина несла в себе зябкие ноты одиночества, скитальчества из одного города в другой и сна на голодный желудок. В удушливом смоге и мрачных раздумий он смял окурок в пепельнице, оделся, схватил пальто и покинул квартиру.        Луну то и дело закрывали бегущие по небу рваные облака, и их тени скользили по зубцам устремленным ввысь контрфорсов. Холодные капли дождя упали ему сзади на шею, едва он высунул голову из окна машины, чтобы оглянуться. Припарковавшись возле старого дуба, Курапика положил ключи в карман и огляделся. Изо рта вырывались сизые облачки пара.              Полуразрушенная церковь возвышалась перед Курапикой на невысоком холме темной массой на фоне леса, совершенно плоский, словно вырезанный из картона игрушечный замок. Бледный лунный свет пробивался сквозь листву и серыми пятнами ложился на заросшую тропинку, по которой он пошёл наверх. Деревья в лесу Зёдер уже раскрывали почки, благоухающие в весенней ночи. Он тихо пробирался сквозь высокие заросли папоротника, свернувшихся, как улитки. Под ногами похрустывали сухие ветки. Он замер, когда на поляне воцарилась тишина, потом услышал птичий крик — из глубины крон взлетел ворон, закрыв на секунду небо над его головой невообразимо широко расправленными крыльями, и беззвучно проплыл сквозь путаницу ветвей.       Заброшенная больше тридцати лет назад протестантская церквушка Святого Клемена из камня стояла за чертой города, вдалеке от Эрдингера и федеральных трасс. В те годы у местной общины перестало хватать денег на ее содержание, и со временем её растаскали на кирпичи. С тех пор церковь была полностью заброшена, и восстанавливать её не собирались. Он вытащил из кармана железный ключ с крупной зубчатой коронкой и вставил в увесистый замок. Тот поддался с правильным внутренним скрежетом. После трёх оборотов запор дужки ослаб и приоткрылся. Курапика направил нэн в глаза и активировал гё. В невидимом мире ауры вся церковь была опутана цепями. Он материализовал ключ, и открыл замки.       Внутри было темно и тихо. Сводчатые потолки, повсюду сплошные крылышки ангелов — в красках и в камне. Гниющие скамейки стояли в несколько рядов, какие-то из них от сырости разломились попалам прямо в середине, словно от удара топором. Впереди стояла кафедра проповедника, а за ней, на солее, огороженная кафедра с деревянным резным амвоном и крестом, висящим на стене прямо над ним. Из разбитых витражных окон, окружающих амвон, завывал ветер.       Курапика остановился у входа в крипту, посмотрел на сцены Страшного суда, рельефами украшавшие арки и перемычки над дверью с изображением проклятых грешников, закованных в цепи и угоняемых куда-то. Рука вытащила зажигалку и ключ из кармана, и вставила последний в замочную скважину.       Он спустился по крутой лестнице вниз, в сводчатое подземелье крипты, освещая себе путь зажигалкой. Глаза его всё больше привыкали к кромешному мраку. От стесанного камня в стенах шел холодок, каждый шаг по ступенькам отражался от них эхом, разносился глухим гулом, шепотом времени.       В конце крипты стоял алтарь, украшенный живыми розами. Чашевидные бутоны с бахромчатыми краями лепестков имели глубокий красный цвет. В ступах по бокам — сотня с лишним свечей, по одной на каждого члена клана, а на выступах алтаря — дюжина глаз в цилиндрически футлярах из стекла. Ещё две пары принадлежали чужакам. На алтарь взирала навечно застывшая Пресвятая Дева Мария, сложив руки в молитвенном жесте с благостной полуулыбкой на губах.        При взгляде на алтарь его чувства остались спокойными. Ему потребовалось время, чтобы зажечь все свечи, и потребуется не более мгновения, чтобы все их затушить. Стылый ветерок, проникающий через продух, заставлял трепетать их огоньки. Курапика в темноте прислонился к колонне и посмотрел сквозь пламя свечей на лицо статуи. «Пламя на крышах домов его деревни». Пламя свечей отражалось красным в его глазах, их отсветы играли на статуе Святой Девы. В их бликах её лицо приобретало разные выражения, подобные случайным мелодиям колокольчиков, раскачиваемых ветром. Её глаза смотрят на небольшую фигуру человека, стоящего перед алтарём. Память, память. Каждые глаза со всеми своими воспоминаниями предпочли бы иное подношение, нежели пламя свечей. Мама с папой и Пайро наверняка бы предпочли, это он знал точно.        Курапика взял с алтарного стеллажа стеклянный футляр с глазами Омокаге, вгляделся в их бирюзовую глубину. Вид этих глаз содрал струпья с отвратительных картинок, как тот кричал, срывая горло жуткими нечеловеческими воплями, пока нэн-зверь рвал его тело на куски, пока горела церковь. Сама ткань того дня казалась ему яснее настоящего — до самого промозглого, сырого прикосновения воздуха, скупо сочащегося сквозь щели дырявой кровли церковной крыши, когда он пришел туда на следующий день. В ушах ещё стоял мокрый хруст разрываемой на части плоти, мяса и костей, а на лице ощущались брызги крови. Курапика подошел к тому, что осталось от тела бывшего члена Труппы Теней — требуха, перемешанная с рваным окровавленным тряпьем. Череп с лицом Омокаге, в отличие от всего остального, был на удивление целым, за исключением щёк, которые выклевали вороны, хищно кружащие над выжженным дочерна алтарём. В зияющих, обглоданных клювами пустотах виднелись коренные зубы. Поборов брезгливость, он вытащил кюретку из чехла, которую носил с собой всегда вместе с небольшим складным ножом, и достал глазные яблоки из раздавленных осколков черепа. Кюретка мягко вошла в плоть, как в сливочное масло. Одно из глазных яблок было частично повреждено клыками зверя, роговица помутнела за зрачком матово-красной пеленой.        Курапика опустил глазные яблоки в бальзамирующий раствор, положил их карман. Посмотрел в пустые провалы глазниц Омокаге. — Последнее слово будет? Прощальная речь?       Он не знал, зачем это сказал. Наверное, чтобы вызвать злость или сытую кровожадность. Но злобы не было, как и кровожадности. Было только опустошение.       Хриплое воронье карканье. Шелест крыльев. Птица приземлилась прямо на голову Омокаге, вонзив когти в его серебристые волосы. Ворона повернула голову набок, моргнула. Блестящий чёрный глаз вонзился в Курапику.       Теперь глаза Омокаге смотрели на него на центральном стеллаже вместе с глазами Увогина. Места для остальных двенадцати… вернее, одиннадцати — Хисока не в счёт — хватало вдоволь.        Курапика поставил глаза обратно на алтарь, жалея о том, что от ярости тогда слетел с катушек. Наверняка Омокаге было известно, кому Куроро отдал алые глаза. По недолгому наблюдению за лидером Труппы Теней, Курапика сделал об их организации два важных вывода. Во-первых, Куроро отдавал приказы, которые не обсуждались членами организации и беспрекословно ими исполнялись. Во-вторых, именно этот сукин сын решал, что, где и когда его шайка будет красть, а также кому сбывать украденное после того, как он с ним наиграется. Омокаге же признался, что был одним из участников нападения на клан. Тот точно мог что-то знать, а он, идиот, взял и просрал такой шанс.       Было ведь и ещё кое-что. Помимо тех десятков пар глаз, которые члены Гёней Рёдан вырезали из глазниц его сородичей, по чужим рукам пошли и те, с извлечением которых они решили вовсе не заморачиваться. Глазные яблоки вместе с целой головой оценивались на чёрном рынке в пять раз выше, чем по отдельности. На зольнике деревни Курута все трупы были обезглавлены, но почти все головы с пустыми глазницами нашлись. Кроме пяти.        Глазные яблоки более невинный предмет коллекционирования, чем голова — когда они отдельно от головы, проще не думать о том, что они принадлежали человеку, которого зарезали ради них. Тот, кто пожелал приобрети её, имеет более специфические вкусы, извращеннее нрав и, конечно же, огромные средства — каждая голова клана Курута оценивается на чёрном рынке порядка от десяти до пятнадцати миллиардов дзени, в несколько раз выше, чем просто глаза. Это должен быть богатый коллекционер, безжалостный социопат, истинный ценитель и знаток омерзительной формы искусства, которому доставляет наслаждение окружать себя частями мёртвых людей.       Курапика подбросил футляр в руке и поставил его на место, после чего задул свечи и, спрятав руки в карманы пальто, поднялся по лестнице наверх. Ступеньки поскрипывали под шагами молодого человека, вторя песне, что раздавалась негромко по нефу церкви Святого Клемена на языке, что доселе не слышали каменные стены: Увидишь ты озеро в мирной тени Плакучей ивовой рощи. Над маленьким горем немного всплакни, И дело покажется проще.       Курапика сел в машину и вернулся в домой. Часы показывали полчетвертого утра, шоссе было почти пустынно. Ему приходилось заставлять себя следить за дорогой. Голова всё еще болела. Курапика стал искать ближайшую круглосуточную аптеку, и обнаружил одну неподалёку от дома в соседнем квартале.       Заспанный аптекарь в несвежем халате протянул ему упаковку таблеток от головной боли. Пока тот пробивал товар, Курапика рассматривал разноцветные упаковки, выставленные в специальной скидочной витрине прямо за кассой, словно произведения искусства: таблетки от похмелья «Алка-зельтцер» и витаминные порошки соседствовали рядом с «Пепто-бисмол» от расстройства кишечника и «Пепсидом» от изжоги, а те — с презервативами и тестами на беременность. Аптека находилась в тусовочном районе Остенде, и, вероятно, данная продукция, особенно по выходным, пользовалась большим спросом. Курапика задержался взглядом на каплях для носа. С детства привыкший к натуральным лекарствам на травах, к достижениям фармацевтических корпораций он относился с изрядной долей опаски, особенно после того, как в январе, заболев простудой, купил по совету аптекаря сироп от кашля, от которого у него чуть глаза на лоб полезли — ощущение было такое, что он пил какой-то огненный яд, дерущий горло. — Ещё что-то брать будете? — спросил его аптекарь, борясь с одолевавшей его зевотой.       Прозвенел колокольчик. В аптеку завалилась парочка. Мужчина, держась на ногах весьма неустойчиво, умудрялся идти, приобнимая свою пьяно хихикающую спутницу за плечи, пошатывающуюся на высоких каблучках. Положив банкноту на стойку, Курапика спрятал таблетки в карман и развернулся уходить. Проходя мимо, мужчина ощутимо задел его плечом. На секунду они встретились взглядами, и Курапика заметил, как в съеженных до булавочной головки зрачках вспыхнула агрессия. — Смотри куда прёшь! — пролаял парень, убирая руку с плеча женщины. На его нетрезвом лице с каждой секундой всё более чётко вырисовывалось намерение ему врезать. Это его почему-то насмешило. Улыбнувшись мужчине, Курапика унес с собой его презрительную и злобную гримасу.        Приехав домой, Курапика выпил таблетку, положил на стол связку персиков, которые купил в магазине по соседству с аптекой, и достал старый видеомагнитофон, запрятанный в шкаф. Иногда по ночам, если он не мог уснуть и не хотел пить таблетки, то включал его, создавая эффект «звучащих обоев», позволявший защититься от тоски продолжительного молчания, создавая ощущение виртуального присутствия посторонних. Магнитофон, собранный не позднее середины прошлого века, показывал восемь каналов, и то, если повозиться с антенной, а так — только пять.       Взяв с кухни нож, Курапика сел за стол и потратил какое-то время, пока не снял шкурку со всех фруктов, кладя их на тарелку один за другим. Вид очищенных от бархатистой шкурки персиков вызвал у него чувство защищенности, словно те надели на него панцирь, надёжную защиту от опасностей. Разрезав один персик пополам, он отложил нож, вытащил из него косточку липкими пальцами и откусил от сочной мякоти. Сладкий сок блестел у него на губах. По вкусу персик был совсем не похож на те персики, что росли у него под домом.       По видеомагнитофону шла программа ученого-физика. Курапика перевел взор от персиков на экран и увидел, как чайная чашка соскальзывает со стола на пол и разбивается на осколки. Диктор на фоне монотонным голосом комментировал кадры. Разрезая второй персик, Курапика слушал краем уха, о чём тот рассказывает зрителям:       «Законы науки не проводят различия между прошлым и будущим. Однако в обычной жизни различие между прошлым и будущим огромно. Вы можете видеть, как чайная чашка падает со стола и разбивается на куски. Но вы никогда не сможете увидеть, как эти куски снова соберутся в чашку и вспрыгнут обратно на стол».       Лента прокручивается назад и показывает, как чашка собирается воедино и возвращается на стол.       «Будущее — следствие постоянно нарастающей энтропии. Хаоса».       Курапика взял две половинки и приложил их друг к другу так, что линия разреза стала незаметна. Ему очень хотелось, чтобы хаос обратился вспять, и то, что мертво, снова стало целым и невредимыми.       Стремление мира к хаосу является фундаментальным свойством природы. Всё в мире естественным образом мчится к хаосу, и его достигает, только дай волю. Песочный замок смывает волной, заброшенный город зарастает деревьями… Но с кланом Курута природа совершила оплошность — оплошность, в виде его существования. Хаос не был достигнут, ведь клан не был истреблен до конца. Курапика Курута был как осколок чашки, оставшийся на столе, изъян, который должен быть исправлен. Все осколки разбитой чашки должны быть вместе.        Но в повседневной жизни, его, приверженца строгости и порядка, хаос пугал, приводил в смятение, заставлял чувствовать себя неустойчиво и незащищенно. Тем не менее, природа боролась с его жаждой порядка, и подбрасывала хаос в его жизнь, который крушил всё на своем пути.       Мысли о хаосе подвели его к мыслям о человеке, который его олицетворял. Положив на стол нож, Курапика решил взяться за работу. Заняться чем-то. Занять себя, работать, пока не придет спокойствие, пока он не вернет себе контроль. Нужно убрать из головы всё лишнее, найти конкретное и немедленное задание, работу. Он развернулся и посмотрел назад, на письменный стол, где лежали ежедневник и книги — хлебные крошки в разгадке иероглифов и тайны, для чего Исаги оставила их ему. Когда он понял, что достаточно собрался, то перебрался за письменный стол, надеясь, что панцирь его не подведёт, оградив от угрозы в виде чужого разума, который раз за разом проверял его на прочность.       Сев за стол, Курапика решил начал с ежедневника. Открыв толстую тетрадь в кожаном переплете, он цыкнул, обнаружив, что всё сплошь на кёцуго. Он поднялся, подошел к книжному шкафу, нашел между экземплярами «Сто тысяч лье под водой» и «Повелитель мух» словарь-переводчик «Всеобщий-Кёцуго». Со словарем он промучился почти час, пока не вспомнил про функцию перевода текста на фото в приложении в телефоне, и дело пошло быстрее. Курапика надеялся вторгнутся в личную жизнь Исаги, но обнаружил, что дневник, собственно говоря, нельзя назвать дневником в обычном его понимании. В нём не было кратких отчётов, о том, что она сделала за день, с кем встречалась, каких-то наблюдений, оценок происходящего. На каждой странице оставалось много свободного места для более пространных записей. Вместо этого, в сухом и максимально сжатом формате, без деталей, о том, что запланировано на день и адреса, местами нерегулярно: с сентября по декабрь Исаги была настоящим хроникёром, записи вносились в ежедневник стабильно, но потом, после Рождества, он велся крайне эпизодично, раз в неделю, а то и в две. Курапика наклеил закладку в том месте, где записи потеряли регулярность. Никаких существенно значимых событий в то время не происходило, по-крайней мере, таковых Курапика в своей памяти не обнаружил, и стал вспоминать, поменялось ли у Исаги поведение, но ничего подобного не мог вспомнить. Он словил себя на том, что ищет упоминание о себе, но долистав ежедневник практически до конца ни разу не наткнулся на своё имя. И не только на своё — все люди в нём, за редким исключением, упоминались без имен, просто «он» или «она». Лишь по датам, реже по скудному контексту, можно было догадаться, о ком идёт речь.       Страницы, отведенные под номера телефонов, тоже не содержали загадок. Здесь аккуратно в алфавитном порядке перечислялись номера лиц из их окружения: деловые партнеры Ностраде, адвокаты, полицейские, лица, которые без особых усилий можно было идентифицировать, но сами имена не упоминались.        Следуя за хронологическим ходом событий, Курапика отметил, что во многих записях вместо слов был набор из букв с запятыми и точками. Большинство мест и имен тоже указывались без названий, либо аббревиатурами. 1111, в Й. Ему потребовалось минут пять, чтобы понять, что запись расшифровывалась как: «Одиннадцатое ноября, в Йоркшин». Исаги ездила туда с Сенрицу, улаживать дела с местной строительной компанией, подавшая в суд, чтобы внести изменения в договор аренды земельного участка, которым владел Ностраде. Он перевернул несколько страниц.       «501. К. С.С».       Пятое января. Курапика покусал колпачок от ручки, вороша в памяти события этой даты. Спустя несколько минут он, покопавшись в своем телефоне, в сообщениях и звонках, он вспомнил, что в этот день было второе судебное заседание по делу Мартина Карела. «С.С — судебное слушание». Курапика укрепился в своей догадке, когда на через пару страниц прочитал «С.Сх3». Запись датирована пятнадцатым января — тогда проходило третье заседание. За исключением нескольких таких ребусов, большую часть из них ему не удалось расшифровать.       Курапика добрался до последней страницы, и увидел последнюю запись:       «1403, ужин, К., 19:00».       Четырнадцатое марта. Его рука отдергивается от этой даты, будто из бумаги вылез ржавый гвоздь. Дата принесла с собой беспокойство и сосущую боль.       Ежедневник ничего не прояснил. Не было ни намёка на Ренгео, Готфриде, Хейл-Ли, ни одного упоминания имён, в частности Асмы, ничего, что могло бы связать Исаги с нынешними обстоятельствами, или он просто не понимал их.       Курапика поднялся, вытащил из-под половицы под кроватью свою тетрадь. Он вёл записи в нём активно, регулярно освежая страницы новыми сведениями своего крестного пути. Он пролистал блокнот до конца и вырвал из него несколько страниц. В какой-то степени Исаги заслужила быть в этой тетради, но Курапика не собирался, читая его, каждый раз натыкаться глазами на её имя — чем быстрее он покончит со всем происходящим и забудет о её существовании, тем лучше. Нужно только немного потерпеть, и скоро всё закончится. Он сможет во всём разобраться.       Курапика взял ручку, повертел её в руках, размышляя. В её квартире не осталось ни забытых вещей, ни мусора, ни грязной посуды, ни крошки на столе, ни волоска в ванной. Каждая комната была тщательно отмыта и очищена, избавлена от следов постороннего пребывания. Курапика будто зашёл в гостиничный номер после тщательной уборки. Именно поэтому книги навели его на мысли, что их никто не забыл — их оставили сознательно. Он ухватился за этот факт, говоря себе, что это обнадеживающий знак, что в них есть ответы или хотя бы подсказки. И квартира, и её ежедневник, и сама Исаги были ненормально отшлифованные от личных деталей, обезличенные. Она явно ощущала необходимость скрывать свою жизнь, закрыть своё прошлое и настоящее от чужих глаз и ушей на семь замков, обезопасить от посторонних всеми существующими хитростями. Такая тотальная скрытность и чрезмерная обеспокоенность вторжения в личную жизнь попахивала паранойей.       «Ты осторожный человек, предусмотрительный. Мало что оставляешь на волю случая. Не терпишь вмешательства в свою жизнь».       Скрытность… Курапика и по себе знал, что это такое, но у Исаги она была доведена до какого-то недосягаемого предела. Без прошлого, без связей, без личности, её будто собрали по кускам в какой-то подпольной лаборатории, нажали на кнопку на затылке и пробудили к жизни. Его скрытность была продиктована жизненным опытом, страхом быть обманутым и использованным, страхом посягательства на жизнь, нарушения личных границ. Чего же Исаги так боится, что так тщательно скрывает всё о себе?       Курапика не имел никакого представления, что из себя представляет жизнь Исаги. Он сказал Хиде, что у неё нет друзей, но это было чисто его домыслом, основанным на бессмысленно банальных фактах. За все прошедшие месяцы Курапика ни разу, как Исаги строчит кому-то сообщения или отвечает на чей-то звонок, не имеющий отношения к рабочим вопросам. О своих знакомых, Исаги говорила в обтекаемых выражениях, но судя по всему, что он слышал, никто из них не был с ней близок. У неё никого не было, и, кажется, никто ей был и не нужен.       Касательно её интересов, предпочтений и вкусов, Курапика опирался исключительно на свои наблюдения. Исаги предпочитала простоту во всём, начиная от неприхотливости в еде и быте, заканчивая одеждой, отличавшейся сдержанностью в выборе цвета, покроя и ткани. Она одевалась в костюмы классического кроя, чёрных либо серых оттенков: пиджаки с брюками, накрахмаленные рубашки, сияющие белизной, строгие туфли без каблуков, эдакое воплощение скромной, но подчёркнутой элегантности. Но несмотря на непритязательность, Исаги обладала обширными знаниями человека, привычного к роскоши, к раритетам, предметам весьма ограниченного спроса. Она знала регионы, где производят редкостные белые и красные вина, годы лучшего урожая шардоне или пино нуар, к каким блюдам лучше подойдет «Шато Латур», а к каким стоит взять «Домен Ксавье Монно». Что костюмы от «Самптер» сразу выдают нувориша, «тройки» от «Лавиньяк» не только показатель высокого статуса, но и изысканного вкуса, а «Вердехиль» обожают карьеристы с политического пантеона (и сенатор Вальтер не был исключением). Она знала, в каких ресторанах подают свежайшие зеленые устрицы из Лоншана, куда привозят белые трюфели из Иль-де-Конте, где стоит заказать паштет из гусиной печени, а где визитной карточкой ресторана является «сладкое мясо» и клюквенный щербет. Либо запросы и привычки богатых работодателей, привыкших к роскоши и не считающихся с затратами на свои прихоти, способны выдрессировать на знание всех тонкостей жизни на широкую ногу, либо эти знания вкладывались с раннего детства как следствие принадлежности к правящему классу, обладающего властью, состоянием и выдающейся родословной.        Иностранные языки, речь, манеры, стиль одежды, знание этикета, образованность… Нет, Исаги не могла обладать всем этим только лишь по той причине, что работала на богачей, и вчерашние слова Рина о знатном клане также склоняли чашу весов в пользу происхождения.       Впрочем, могло и обнаружиться, что Исаги просто-напросто тщеславна, и ненавидит саму себя за то, что в чём-то несовершенна. Бывали случаи, когда ему казалось, она не может вынести мысль, что она несовершенна.       Уперев кулак в нижнюю часть лица, Курапика открыл ноутбук. Если человек имел компьютер, подключенный к Интернету, адрес электронной почты и социальные сети, ему без труда удавалось выяснить всю информацию о нём. Проблема заключалась в том, что ему нужно было идентифицировать человека, опираясь на крайне скудные сведения. Возможно, у Исаги есть личная техника, но электронной почты и уж тем более никаких социальных сетей у нее и в помине не было. Как ему искать в компьютерных базах данные, если он ничего не знал о ней? Единственное, что он знал наверняка это то, что её семьи давно уже нет в живых.       Курапика воспользовался самым примитивным из доступных вариантов, и забил её фамилию в поисковик. Если брать в расчёт то, что сказал Рин, то Исаги должна быть из знатной семьи, но никаких упоминаний о кланах с такой фамилией не было. Существовала вероятность, что её семья умерла в глубоком детстве, и это бы объясняло, почему он ничего не нашел на них. Его разум выдвинул версию, что её после смерти семьи взял к себе на попечение кто-то из родственников. В этом случае шансы найти что-то ещё оставались, но следом выдвигался вполне очевидный вопрос — кто это мог быть?       Просмотрев сонму фотографий клана Йонебаяши, он убедился, Исаги была на них похожа в той же степени, как сам Курапика на Хисоку: все они были светловолосы, голубоглазы и противоестественно красивы, с гладкими, точеными, как у эльфов, лицами. В некоторых чертах её внешности проскакивала схожесть с Шимура, но на чёрных волосах и угловатой комплекции сходства заканчивалось. Нейджире имели цвет волос от каштанового до медно-золотистого, карие глаза и ясные, радостные и полнокровные лица, как у святых с картин мастеров Эпохи Возрождения, на фоне которых тщедушная Исаги выглядела не то чтобы чахоточной девой, но такой зачахшей и бледной, как будто из неё выпустили всю кровь. Видимого родственного сходства ни с одной из вышеуказанных высокородных семей Какина не прослеживалось.        Курапика прислонился затылком к перекладине на спинке стула и провел ладонью по лицу. Ясно, что ничего не ясно.        За окном все было исполнено движения и смеха. Канун Рождества, мосты через каналы по вечерам посверкивали огоньками. Автомобили громыхали по булыжным мостовым с привязанными к багажникам елками.       Курапика стоял у себя дома перед зеркалом в полный рост, то и дело отдергивая вниз то лацканы пиджака, то поправляя манжетки рубашки. Он был одет в тёмно-синий костюм «тройка» в клетку из камвольной ткани с жемчужно-серым шелковым платком в нагрудном кармане и броуги. Костюм сидел на его фигуре складно, но Курапика за несколько месяцев всё ещё не привык к одежде такого высокого уровня. В отличие от Ундо и Исаги, которые органично выглядели в костюмах и, кажется, срослись со своими одеяниями, Курапика, смотревшись в зеркало, ощущал себя так, словно напялил карнавальный костюм.       Внешне он был невозмутим, но внутри его слегка потряхивало. Через час у босса назначена встреча в частном клубе с членами городского совета и их несметной предводительницей, Карин Лунде. Ему ещё ни разу не приходилось видеть её вживую — пока он знал её только как персонажа политической хроники Эрдингера, мелькающего своим белозубым оскалом в статьях. Карьеристка Лунде метила в мэрию, и кое-какие внутренние источники босса поговаривали, что в июне предвыборная компания посадит ее прямо в удобное кресло кабинета нынешнего мэра, потому связи с ней стоит начать налаживать уже сейчас.       Курапика в четвёртый раз поправлял узел галстука, когда раздался звонок в дверь. Чертыхнувшись, он зашел в прихожую, глянул в глазок и отпер щеколду.       Исаги стояла с букетом пионов. Бледные щёки раскраснелись от холода. Её волосы были собраны и уложены в высокий пучок, заколотый эбонитовыми шпильками. — Добрый вечер, — произнесла Исаги, словно не он, а она только что отворила ему дверь собственных апартаментов. — Давай, заходи. — О, мы уже обходимся без приветственных прелюдий? — Что-то я не помню никаких прелюдий, когда ты две недели назад вломилась ко мне на порог. — проворчал Курапика, отстраняясь, чтобы пропустить её.       Заходя, Исаги окинула его оценивающим взглядом. Следуя за ним, он увидел, что она обратила внимание на его галстук в полоску. Тёмная бровь приподнялась высоко вверх, но не последовало ни слова, и в следующий миг её лицо приобрело нормальное выражение. Курапика не стал ничего уточнять. Он закрыл за ней дверь и помог снять двубортное пальто с поясом, больше напоминающее осенний тренч. Стряхивая с него снег, он ощутил, насколько тонкой была его хлопковая ткань, да и тёплая подкладка напрочь отсутствовала. Ещё без шарфа и без перчаток! — Как ты в нём не мерзнешь? На улице метель и минус двадцать. Я бы превратился в нём в кусок ледышки. — сказал Курапика, вешая пальто на вешалку. — Если бы я одевалась в десять пар свитеров и кальсонов, как ты, меня бы хватил тепловой удар. — отозвалась Исаги, сбрасывая с ног ботинки. Из них тут же посыпались комки липкого снега, которые она вытряхнула на коврик прихожей, после чего стянула промокшие носки и босая прошла в квартиру — только и мелькнули в коридоре ветчинно-розовые ступни. Курапика стряхнул коврик со снегом за порог. — Ундо застрял в пробке в Гельсторге, подъедет минут через сорок. — он зашел в гостиную, взял со стола конверт и протянул его Исаги. — Билеты.       Сегодня вечером ей нужно сопровождать Неон со своей тётей, леди Эйлин, в оперу «Свадьба Фигаро» в Эрдингерскую филармонию. — Центральная ложа, верхний ярус, первый ряд. Лучшие места. — Исаги бегло просмотрела содержимое билетов. — Как тебе удалось достать их в разгар сезона? — Один театральный спекулянт мой должник. В последний момент кто-то отказался от мест, и тот купил их, а потом перепродал мне. — Курапика обратил внимание на роскошный букет пышных сливочно-белых пионов. — Красивые цветы. Подарили? — Ага, моя банковская карта. Они для леди Эйлин. У тебя есть куда их поставить?       Он отошел на кухню, нашёл в шкафу вазу, наполнил водой, вернулся с ней в гостиную. Пока Исаги укладывала в неё пионы, Курапика вернулся к зеркалу, чтобы закончить с галстуком.       Он сразу почувствовал на себе чужой взгляд и какое-то время тщательно его игнорировал. Когда он не выдержал и обернулся, то Исаги глядела с тем же выражением лица, что и на пороге двери. — Что?       Не сказав ни слова, Исаги сделала несколько шагов вперед, встав прямо перед ним, но не замечая его, будто это она сама, по своей воле, выбрала расстояние, на котором следовало остановиться. Курапика насторожился. Не торопясь, она обошла его по кругу, разглядывая со всех сторон. — За костюм ставлю девять с половиной баллов. — вынесла вердикт. — А за выбор удавки — жирный ноль. Прошу, сними его сейчас же. — С чего бы? И прекрати уже называть галстуки удавкой. — Он не сочетается с твоим костюмом. К костюму в клетку надевают только однотонный галстук. — Я не спрашивал твоего мнения. И он вовсе не должен сочетаться.       Курапика вернулся взглядом к своему отражению в зеркале. Ему нравилось, как галстук смотрится с костюмом, и по цвету он отлично сочетался, так что к ее замечанию он отнесся с изрядной долей скепсиса. Да, Исаги носит костюмы, но что она может понимать в мужских аксессуарах?       Она оседлала стул, положив локти на спинку, и оперлась подбородком на кисть руки. Какое-то время висела тишина. Поправляя узел галстука, Курапика то и дело ловил в зеркале её взгляд. — Ты долго будешь на меня пялиться? — Я жду, пока ты уберешь это полосатое чудище со своей шеи. — Ты не законодатель стиля, чтобы я прислушивался к твоим советам.       Ну или он это просто из принципа и упрямства. — Курапика, ты что, и впрямь не видишь, как он всё портит? — Послушай, я же не указываю, во что тебе одеваться… — Ты и не можешь мне указывать, потому что не найдешь к чему придраться.       На Исаги был безукоризненно сшитый и превосходно сидевший костюм из графитово-серого твида, белая рубашка, на отлаженных манжетах — запонки с черным круглым ониксом в обрамлении стали. Ему и впрямь не к чему было придраться. — Я уже надевал этот галстук с костюмом на встречу со Швицем и что-то не заметил, чтобы его как-то не устраивал мой внешний вид. — Ах, Швиц… Ну, он имеет столько же представления о стиле, сколько я о квантовой механике. Знаешь, сколько? — она скруглила большой и указательный пальцы. — Ноль. Он бы не заметил, если бы ты заявился к нему в леопардовой рубашке и крокодиловых ботинках. Знаешь, почему? Потому что он самый обыкновенный бандит с дурным вкусом. Серьезно, Курапика, смени галстук. Солидности тебе он уж точно не прибавляет.       Биты молчания… Отдергивая рукава пиджака, Курапика поджал губы, в последний раз глянул на себя в зеркало и направился в ванную, чтобы надеть контактные линзы. — Сказать тебе, как ты выглядишь на мой взгляд, ты — со своим дорогим свежевычищенным костюмом и неуместным дешёвым галстуком? Как самый настоящий портье во второсортной гостинице. Только представь — аромат дорогих сигар, атмосфера аристократического клуба, кожаные кресла, в которых сидит Лунде с членами Совета, этими напыщенными индюками, которые всех встречают и провожают по одежке. И заходишь ты, одетый, как придверник. Надо монетку подкинуть, соизволят ли они потратить на тебя минутку или всё время встречи будут сидеть, размышляя, до чего ты претишь их эстетическому вкусу.        Курапика притормозил перед дверью в ванной. Обернулся. Он не ответил, только на скулах у него заходили желваки. Исаги сидела к нему спиной, но они видели друг друга через зеркало. — Ты преувеличиваешь. — Это я ещё преуменьшаю. На встречу с людьми, которые воспринимают тебя за обслугу, стоит одеваться получше. Они ничего не скажут тебе в лицо, но подумают столько, что тебе будет достаточно взглянуть им в лицо, чтобы почувствовать, как обтекаешь грязью. Кроме мадам Лунде, пожалуй. На её роток не накинешь платок. Воистину страшная женщина. Берегись её страшного языка.       Исаги так это сказала, что Курапика засомневался, а точно ли она говорит про Лунде? — Я не обслуга. — мрачно отозвался Курапика. — Не заблуждайся на свой счёт. Пока ты работаешь на кого-то, ты никто иной, как служка, будь ты хоть лидером, хоть телохранителем. — В таком случае, что-то мне не верится, что ты себя считаешь обслугой. — съязвил он в ответ, приподнимая бровь. — Я — самая настоящая обслуга. В этом, так сказать, я нашла своё призвание, и не нахожу в нём ничего постыдного. А ты у нас слишком гордый для того чтобы признать, где твоё место? Тебя это задевает? — Я прекрасно понимаю, что я наемный работник, но это ни коим образом не означает, что я прислуга. — Понятно, значит, задевает. Я понимаю, тебе сложно в это поверить, но гордость не поможет тебе найти общий язык со сливками общества. — Остроумие вообще-то тоже. — Мм, да, ты прав, случается, что не помогает. Мягкий язык лучше переламывает белые кости.        «Мягкий язык лучше переламывает белые кости». В нём проснулось зудящее желание куда-нибудь записать это сочинение неисчерпаемого запаса чужого красноречия — он пока не решил, то ли эта фраза ему понравилась, то ли изощренность её ума, трудно сказать. — Так что, позволишь галстуку догнать костюм?       Он ничего не ответил. — Курапика, тебе не кажется, что ты какой-то уж слишком несговорчивый? Ты воспринимаешь предложения не просто в штыки, а в ядерные боеголовки. — Я нормально воспринимаю критику и предложения, просто от тебя никогда не знаешь чего ожидать. — О, неужели ты думаешь, будто я замышляю против тебя что-нибудь ужасное? — Исаги поднялась со стула. — Да брось. Разве я подвела тебя со стрижкой? — Ладно, но вот что я тебе скажу — если мне не понравится, поедешь к Лунде вместо меня, Госпожа Образец Безупречного Стиля, а я поеду смотреть оперу. — По рукам.       Исаги подошла к гардеробному шкафу, и стала выдвигать один ящик за другим, конечно же не спросив, в каком из них Курапика хранит галстуки. Как лиса, заползающая в курятник, в его голову заползла мстительная мысль напроситься к Исаги домой и порыться у неё в вещах на её глазах. Вряд ли бы ей такое понравилось с учётом того, как тщательно она оберегает свое личное пространство. — Ну-с, посмотрим, что тут у нас. — деловитым тоном произнесла Исаги, добравшись до нужного ящика, и покачала головой, как ему показалось, неодобрительно. — Сплошная серость и чернота, никакого разнообразия. — Зато они универсальные. — Для агента ритуальных услуг. — Я, вроде, был придверником. — Да, всё также печально… А этот вполне ничего.        Курапика ослабил узел, стянул с себя галстук, положил его на кресло. Выбрав галстук цвета шафрана из шелковистой ткани, Исаги подошла к нему. Когда она перекинула его через шею, ей сверкнули глаза Курапики, но сам он не сделал ни малейшего движения. — Не слишком броско? — с сомнением спросил он. — Ничуть. — лаконично возразила Исаги, заправив галстук за ворот, отвела широкий конец вправо, а затем завела его под узким и перекинула через него вперед. — Цвет яркий, но смотрится презентабельно. Тебе к лицу золотистый, отражает блеск твоих волос. Почему ты раньше его не носил?        Курапика неопределенно пожал плечами. Приняв на себя должность лидера организации Ностраде, ему пришлось полностью менять свой гардероб. На смену свободной и практичной традиционной одежде клана Курута пришел официальный дресс-код: костюмы, сорочки, галстуки, запонки и туфли. Чтобы соответствовать новому статусу, вернувшись из Йоркшина в Эрдингер он пошёл в салон мужской одежды. Магазин был набит бизнесменами из той породы, которая посылает мета-сообщение о своей солидности и влиятельности с помощью покроя одежды и неброских часов, и нужно было самому быть солидным и влиятельным, чтобы это сообщение получить, поэтому он растерялся. У него не было человека, к которому можно было обратиться за советом (Леорио, конечно, носил костюмы, но судя по тому, что он всегда ходил в одном и том же, у Курапики возникло подозрение, что тот и сам мало что в них понимал), поэтому пришлось обращаться за помощью консультанта. Первое время ходить во всём этом деловом обмундировании было невыносимо — плотно прилипающая к телу ткань рубашек сковывала движения, ноги, привыкшие к мягкой подошве, ныли и гудели под конец дня, запонки постоянно куда-то пропадали, а галстуки были отдельной головной болью из-за того что он никак не мог научиться их завязывать. Со временем Курапика привык к новому стилю, хотя и не до конца, с тоской вспоминая об удобнейшей одежде клана Курута из мягкой фланели.       Курапика опустил взгляд. Исаги завязывала галстук уверенными движениями. Это, конечно, вызвало вопросы, как она приобрела этот навык, и, главное, с какой целью если учесть то, что сама девушка галстуки не носила, о чём он и спросил. — Никогда не знаешь, что может пригодиться в жизни. — уклончиво ответила Исаги. — То есть, ты просто однажды решила, что неплохо было бы научиться завязывать галстуки? Без какой-либо причины? — Причина приобрести этот навык такая же, как у желания научиться открывать замки без ключа — скорее всего не понадобиться, но если вдруг, то знаешь, что нужно делать. — Ты умеешь открывать замки без ключа? — Подловил, — отпустив смешок, Исаги повторила петлю с другой стороны. — Нет, Курапика, не умею. Стоило бы научиться… как-нибудь, если найдется время. — стянув петли к центру, Исаги наклонилась вперед и поправила сзади воротник. — Позволь спросить, что у тебя за парфюм? — С ним тоже что-то не так? — Нет, пахнет замечательно. Наклони голову вперед пожалуйста… Просто повесь её, словно спишь. Ещё секундочку. Спасибо, теперь уловила. Шафран, сандаловое масло и лимон, не ошибаюсь? — Может быть. Не знаю. Я не очень хорошо разбираюсь в запахах. Доверился вкусу консультанта в магазине. — А тебе самому как, нравится? — Нормально.       Краткость ответа вызвала у нее усмешку. — Нормально? Всего лишь? — От всех других, что мне предлагали, у меня голова начинала болеть.        Отклонив голову, Исаги окинула незавершенную работу критическим взглядом, вроде как, полностью уйдя в неё. — Мне кажется, ты доверился вовсе не чужому вкусу, а своему чутью, просто этого до конца не осознал.       Курапика вопросительно взглянул на напарницу. — Что ты имеешь ввиду? — По естественным физиологическим причинам запахи возбуждают память сильнее, нежели любое другое ощущение. Они хранят людей, обстоятельства, причины и следствия — мы чувствуем в ароматах нечто знакомое нам, связь с неким человеком из жизни, местом, где когда-то были, или вещью, обладавшей похожим запахом. — Исаги продела широкую часть галстука через последний виток. — Какие-нибудь воспоминания возникают в твоей голове? — Может быть. — Что-нибудь из твоего детства? — Мне надо вспомнить.       Глубокий вздох, легкое движение плеч как бы обратили его внимание внутрь: многие окна его памяти выстроились в одну линию, давая ему возможность одним взглядом окинуть все пережитое в прошлом, всех людей, которых ему довелось встретить, места, в которых побывал. Подобно множеству людей, для кого первичным является именно зрение, он ждал, что ответ к нему придет как результат развития зрительного образа, когда из расплывчатого изображения он превращается в нечто все более и более четкое. Память демонстрировала Курапике, который прямо сейчас дышал собой, фрагменты и вспышки видений из прошлого. Где он прежде ощущал этот запах?…       Курапика всегда мыслил зрительными образами. У него была прекрасная зрительная память, которая помогала ему без труда запоминать лица, окружающее его пространство и усваивать потоки информации. О людях он тоже думал исключительно в зрительных образах. У Леорио был зычный, громкий голос, от него пахло крепким одеколоном, который тот считал «очень мужественным» и оскорбился, когда Киллуа как-то сказал с ехидцей, что от него несёт «старперским душком», но его дурацкие круглые очки, изношенные ботинки, за которыми тот тщательно ухаживал, долговязые конечности и легкомысленный видок, которого не мог лишить его даже костюм, всегда первыми вставали в его памяти, когда он думал о нём. Голос Пайро был тихим и мягким, его руки пахли еловыми шишками, однако мавзолеи памяти всегда будут поднимать подслеповатые карие глаза с вишневым отливом и мутными, едва реагирующими на свет зрачками, то, как он приволакивал ногу, когда шёл, его расцарапанные ладони и разбитые коленки.       Когда же он думал о своём доме, за сотни миль от промерзшего до ледяной корки на черепицах домов Эрдингера, в воспоминаниях, словно картинки росписью на мокром фоне акварельными красками, вырисовывались тонкие стволы осин, высокорослые секвойи, необъятные взгляду просторы кедровых чащ. Вот бежит наверх знакомая дорожка к реке, вьющаяся в заросших ольхой и ясеней холмах, а ноги его бегут по ней. Курапика бежал легко, не борясь с землей под ногами. Где-то неподалёку зашелестели кусты морошки — это бросились наутек олени. Он видел, как они удалялись прыжками — видел их еще долго после того, как они исчезли у него из виду. Радость, радость — он и сам запрыгал. Зайцы шустро проскочили перед ним, очистив ему дорогу. Их рыжевато-коричневая шубка сливалась с корой вытянутых ввысь вязов. Шорох ветра вверху, в кронах меняющих цвет деревьев заходятся сойки… Тропинка сделала крутой поворот, начала спускаться по холму вниз. Олени, прыжками мчавшиеся от него прочь, Курапика в золотом нимбе солнечного света, падавшего на него сзади, прыжками спускавшийся по дорожке, прыгает сердце в груди… Там, за поляной, в лагуне озера, окутанные паром горячие купальни, а их запах…       Связь возникла вместе со звуком, который производит капля, упавшая в набухающую лужу. Бульк.       Исаги, обладая поразительной чуткостью к изменениям эмоционального фона, реагировала на малейшее его колебание, и потому сразу распознала пришедшее к нему озарение — чуть дрогнули, расширившись, её ноздри, чуть сузились зрачки. — Мыло. — прохрипел, наконец, Курапика. — Мыло? — Его делали травники моего клана из настоек растений, которые росли в лесу, где мы жили. У него был похожий запах. — Стало быть, мыло… Память удивительная штука, скажи, Курапика? Мы уверены, что она служит лишь для того, чтобы хранить воспоминания, а на деле она управляет нами даже в таки незначительных мелочах, как выбор духов. — И ты не являешься исключением? — Даже я. — Почему ты выбрала свои? — Сначала попробуй угадать чем они пахнут. Вдруг тебе удастся узнать и без моей помощи.       Сладко-горьковатый аромат от её шеи, сухой и теплый, проник в него подобно его собственной мысли. Подобно хищным существам в дикой природе, которые привлекают добычу манящим запахом, духи Исаги делали тоже самое. У Курапики не раз возникала мысль, а нет ли в них частичек нэн. Ему еще не доводилось видеть её нэн-способность, и строя различные догадки о принадлежности к типу, он был практически уверен в том, что он должен принадлежать либо к трансформации, либо манипуляции. — Запах смолы… — Мирра и босвеллия. — Немного пахнет валерианкой. — пробормотал Курапика, с трудом разбирая знакомую лекарственную горечь. — Нардовое масло… с волос Марии Магдалины. — Что? — Ничего, ничего. — посмеявшись, отмахнулась Исаги. — Никогда не слышал об таком дереве. О нарде. — откровенно сказал Курапика. — Это не дерево — трава. Нард мало где растёт, из-за чего его трудно добывать. Что ещё? — Вроде, какие-то цветы… Лаванда? — И нероли. — Мускус? — Это амбра. — Ещё… Не знаю… Лимон? Что-то свежее. — Ветивер.       Самый насыщенный, густой, сладкий, что голова шла кругом, текущий сквозь прочие ароматы маслянистым ручейком, запах Курапика узнал сразу. Ладан. Её парфюм разнился со свежестью, травянистой горечью его, пахнущего лесом, сырой землей, мхом и хвоей: запах пустынных барханов, пересыпающий песчинки, высушенной до волокон травы, древних затерянных городов, похороненных в руинах истории, народов и цивилизаций, забытых, утраченных навеки вечные. — Это место? — Верно... Давно там не была. — Дом? — Вроде того. — сказала она. — Моё имя переводится как «цветущий ладан». — Носишь на себе себя? — Носишь на себе себя… — повторила Исаги. — Да. Очень хорошо. Лучше и не скажешь. В некотором смысле, я живу отдельно от себя. Я имею очень мало влияния на себя. В какой-то мере, он служит напоминанием не забывать считаться с собой. — Понимаю. Ты не одинока в этом. — Глаза? — Иногда появляется ощущение, что у них своя личность и мне приходится уживаться с ней в одном теле.       Исаги отстранилась, отошла вбок на один шаг. Курапика повернулся к зеркалу. Качество узла можно было назвать великолепным, а сам галстук каким-то непостижимым образом придал костюму ту небрежную элегантность, которая сразу привлекает внимание и создает нужное впечатление.       Стоя рядом, Исаги окинула отражение Курапики оценивающим взглядом, затем на глаза её словно опустилась вуаль, будто пленочка на глазах дремлющего ястреба. Было видно, что она очень довольна. — Другое дело. Теперь ты преисполненный амбиций и уверенности в себе сподвижник главы преступной организации, и не дашь повода Карин Лунде зубоскалить. — Я бы как-нибудь с ней справился. — Что ж ты, раз так, воспользовался моим советом и поменял галстук? — Чтобы ты от меня отстала. Ты же не отцепишься, пока не добьешься своего. — Может, ты просто не хочешь признаваться, что доверился мне? — А если я признаю, то что? — Ничего. Этого вполне достаточно.       Курапика не совсем понял, что она имеет ввиду. — Я не знаю могу ли я тебе доверять, потому что не имею никакого представления о том, что у тебя на уме. Не хочу поступать опрометчиво. — И всё же ты прислушался к моему мнению. Ты сделал исключение. Причём во второй раз. Намечается тенденция.       Они больше не смотрели на его отражение в зеркале; они смотрели друг на друга сквозь мягкий свет от торшера, а зеркало наблюдало за ними обоими. Прядь волос упала ей на лицо — веточка эбена на снегу. — Не жалеешь, что согласился?       Исаги наблюдала за его лицом, ожидая, когда он скажет слово. — Пожалуй, нет. — Славно, потому что мне трудно описать словами, насколько был ужасен тот галстук. Спрячь его подальше, а лучше выкинь. — Ты, как всегда, не церемонишься с выражениями. — Что ты, это всего-навсего интеллигентная критика. Если забыть про галстук, должна признаться, у тебя есть вкус — костюм смотрится хорошо. Сидит, как влитой. А с подходящим галстуком ты стал просто неотразим. — Только не надо мне льстить. — Я могу подыграть настроению человека... приукрасить факты, но до лести не опускаюсь. Я не говорю человеку то, что он о себе думает. — Я заметил. — А тебе вообще интересно, что люди о тебе думают? — Иногда. — Я думала, самодостаточному человеку вроде тебя абсолютно не волнует мнение других о себе. — По большому счёту, мне действительно нет дела до чужого мнения, но я готов его выслушать, если я уважаю того, кто его высказывает. К тому же, говоря о других, мы чаще всего подмечаем то, что есть в нас самих.       Исаги глубокомысленно прищурилась. — Вот как? Хитрец. И что же ты подметил? — Ты не позволяешь людям мешать тебя с грязью. — Нет, не позволяю. — Для меня это непонятно. Ты ведь не из тех, кто боится критики. — Не путай критику с желанием человека самоутвердиться за счёт другого. Иногда даю ему возможность распустить язык… чтобы прищемить его и отбить всякое желание сделать это ещё раз. А конструктивные замечания я выслушиваю с удовольствием.        Исаги отвернулась. Теперь её интересовало собственное отражение. Предельно спокойный взгляд прошелся по нему с клинической отстраненностью — точно также хирург окидывает взглядом операционное поле прежде, чем взять в руки скальпель, точно нацеленный и острый. — Не стоит забывать кто ты есть, Курапика, потому что окружающие никогда не дадут тебе об этом забыть. Быть обслугой это не пресмыкаться перед начальством и раболепствовать, а делать вид, что принимаешь чужие правила, играть отведенную роль и получать то, что тебе надо. Как, совпадает с твоей повседневной рутиной? — Возможно. — «Хитростью и обманом веди войну свою». Книга Притчей Соломоновых. Царь Соломон был очень мудрым человеком, у него многому стоит поучиться. — Почитаю как-нибудь на досуге. — Надо же. А книжные рекомендации ты воспринимаешь куда проще, чем те, что касаются твоего внешнего вида.        Расстегнув пуговицу пиджака, Курапика уселся за ноутбук, чтобы закончить одно дело, и потянулся к пачке сигарет, лежащей на подоконнике и чиркнул спичкой. Крутанувшись на стуле, он спросил, несколько запоздало: — Ты не возражаешь? — Нисколько, пожалуй. Будь как дома. — Я и есть у себя дома. — Тогда зачем спрашиваешь? — в ответ на пущенный исподлобья взгляд в глазах Исаги вновь заиграла насмешка.       Курапика покачал головой, потом привстал и открыл форточку, выгонять дым. Стало зябко. Стряхнув пепел в бумажный стаканчик, служивший ему пепельницей, он вернулся к ноутбуку. На экране было открыто незаконченное письмо. Получатель — электронный адрес крупного медицинского центра «Визетелье» в Аскиме. Время от времени он поглядывал на Исаги, но из-за того, что он сидит к комнате спиной, ему не удается незаметно наблюдать за её перемещениями по квартире. Исаги стояла за креслом, касаясь рукой обивки из шероховатого велюра. Провела пальцами по гладкости шпона подлокотников, затем снова по обивке — шероховатость и гладкость, гладкость и шероховатость. Никогда прежде за свою взрослую жизнь Курапика не позволял никому переступать порог своего дома без особого приглашения, а тех, кто все же удостоился такой чести, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Исаги же ворвалась в его жизнь в качестве незваного гостя, а он даже не оказал ей должного сопротивления. Так мало того — она еще и посмеялась над ним, и вела себя в его доме уж очень по-хозяйски. — Какой у тебя тип нэн? — спросил Курапика. — Самый обычный. — Ага, обычный… — усмехнувшись, он покачал головой, сделал затяжку и выдохнул дым в сторону. — По тебе вот сразу можно сказать, что ты материализатор. — И что же натолкнуло тебя на это предположение? — По моему опыту, почти все из них прямолинейны и имеют вспыльчивый характер. — Определять тип нэн по личности человека всё равно что гадать на кофейной гуще. Это бессмысленно и несерьёзно. — возразил Курапика. — Необходимо опираться на факты, а не наблюдения. — А разве факты не являются результатом наблюдений? — Я имел ввиду, что нужно верить только тому, что видишь своими глазами, а не суждениям без реальных доказательств.       Исаги по-кошачьи бесшумно передвинулась к столу. Погладила лакированную поверхность дерева. Курапика только вчера натёр его восковой полиролью, и та пахла мёдом. — Значит, ты веришь в факты? — Только факты и имеют значение.       Неслышные шаги босых ног, теперь на кухне. Она двигается, задает вопросы, прикасается к разным предметам, мимолетно, оставляя на них невидимые следы. — Если воспринимать мир как набор фактов, то всё видишь однобоко. — Хорошо, в таком случае, вот тебе набор фактов: ты непредсказуемая, хитрая, увёртливая, наглая, обаятельная… — Неужели? Я обаятельная? — переспрашивает Исаги, замедлив ход возле лампы; сложно было сказать, польстилась ли она, или, как обычно, поддразнивала его. — Слышишь то, что хочешь слышать. — щёлкнув языком, съязвил Курапика, отворачиваясь к ноутбуку. Он не специально это сказал, окей? — Ты назвал меня обаятельной, Курапика. Стрелу осуждения ты всегда держишь наготове, а комплиментами разбрасываешься крайне редко. Я ведь могу принять это за комплимент? — Да пожалуйста. — Так что? Какой у меня тип нэн, основываясь на вышеперечисленных… фактах?       Исаги обошла цветок в горшке. Когда он посмотрел на неё сквозь листья цветка, она этого не заметила или сделала вид. — Я думаю, ты либо трансформатор, либо манипулятор.       Исаги перестала расхаживать по комнате. Плечи её опустились. Потом она засунула руки в карманы. — Я трансформатор с навыками манипулятора. — Специалист. — догадывается Курапика. Во всяком случае, он был близок к правде.       Тень улыбки промелькнула на её лице. — Я заметил, ты не пользуешься нэн-способностями.       Видимой реакции не последовало. — Почему?        Никакой реакции и на это. Если Исаги даже и слышала вопросы, то не подала и знака, что слышит. — Не хочешь, чтобы люди знали о ней? — Меня это не беспокоит. Я использую нэн-способности в крайних случаях. В экстремальных ситуациях, выражаясь иначе. Я нахожу их малоприятными из-за условий, которые пришлось на них ставить. — Вряд ли они хуже, чем мои. Я расплачиваюсь за способности годами своей жизни.       Исаги не ответила. Она сняла с себя пиджак, повесила его на спинку стула. Проинспектировав кухню, она зашла в жилую часть комнаты и остановилась перед картинами, висящими в промежутке между двумя окнами: на одной крестьяне катались возле церкви на коньках по затянутому льдом пруду, на другой —волны неспокойного моря подбрасывали корабль во время шторма. Вернувшись к письму, Курапика затарахтел клавишами. Полностью погруженный в сочинение письма, он не сразу заметил её появление позади себя. Пройдя мимо, Исаги поправила перекосившуюся стопку листов на краю стола. Пальцем она пододвинула верхний так, что тот аккуратно совместился с нижним, и взяла лежащее рядом с железным коробком леденцов ( таблеток снотворного ) «Доктор Тидал» водительское удостоверение. — Какая у тебя группа крови? — Четвёртая отрицательная. Там же написано.— отозвался он, не отрывая глаз от монитора. — Вдруг ты забыл. — Да, а ещё я забыл, сколько мне лет и как меня зовут. — А ты сегодня язвительнее, чем обычно. Что же на тебя так подействовало, м? — Даже и не знаю. В голову не приходит ни одной мысли. — саркастически отозвался Курапика, исправляя ошибку в слове.       Удостоверение легло обратно на стол. — У тебя какая группа крови? — Первая отрицательная.       Исаги подошла к массивному книжному шкафу из каштана с резными филенками. Шкаф был двухъярусной конструкции: верхний ярус — с арочным оформлением, нижний — глухой, с двумя распашными дверцами и выдвижной столешницей. Во всей квартире Курапике больше всего нравился этот шкаф. Расстановка книг не подчинялась ни алфавитному, ни какому-либо ещё порядку.       Исаги касалась всего, мимо чего проходила, и книжные корешки не стали исключением. Она провела пальцами по верхнему ряду на уровне глаз, будто вела подчёт, и остановилась на том — «Дон Кихот». — произносит название вслух. — Читал? — Я всё здесь читал.       Курапика замечает, как Исаги, после долгих зрительных поисков, вытаскивает из книжного шкафа сборник сочинений Данте Алигьери. — И Данте? — Да. — «Божественная комедия»? — Весь Данте. — и уточняет. — Он один из моих любимых авторов. — Очень интересно. — бормочет она.       Исаги замолчала. Курапика решил, что на этом вопросы о Данте исчерпаны, и отвернулся обратно к ноутбуку. — Почему Данте? — А что с ним не так? — С ним более чем всё хорошо. Просто ты не слишком сентиментален для того, кто прочитал всего Данте. Я ожидала, что ты любитель более суровой и стоической литературы. Марк Аврелий, к примеру. Высокий долг! Честь! Благородство! — Рика, — просит Курапика. — Что? — она смеется. — Марк Аврелий тебе больше подходит.       Исаги смотрит на него смешливыми умными глазами. Стоило бы смириться и перестать обращать внимания на её поддразнивания, но сделать это было достаточно сложно с учётом того, что Исаги пользовалась любой возможностью для этого. Предотвратить их можно было лишь одним способом — молчанием, но она знала, за какие ниточки дёрнуть, чтобы не допустить и этого. — Меня восхищает то, как он любил Беатриче.       Исаги повернулась к нему с открытой книгой в руках. В её лице читалось нескрываемое любопытство. — Но я не одобряю его одержимость и слепое обожание. Данте обожествлял Беатриче, но, по сути, совершенно её не знал. За всю жизнь они даже ни разу друг с другом не разговаривали. — Данте её не знал, поэтому и боготворил. Узнай он Беатриче, то спустился бы с небес на землю, и не подарил бы миру свои творения. — рассудительно заявила Исаги. — Думаешь, правильно, что он не пытался с ней сблизиться? — Я думаю, чтобы человеку сохранить в себе что-то хорошее, порой ему стоит находится в неведении. Хотя Данте, возможно, со мной бы не согласился. — Почему? — Существует легенда, согласно которой Данте во время ежегодного карнавала затерялся в толпе масок и герцог Медичи приказал своим подданным его разыскать. Лица, получившие это поручение, усомнились в возможности исполнить приказ, так как Данте был тоже замаскирован; тогда герцог сообщил им вопрос, который они должны были предлагать всякой маске, хоть несколько похожей на Данте. Вопрос этот был следующий: «Кто познает хорошее?». Посланные получили на него много нелепых ответов, и только одна маска, наконец, ответила так: «Тот, кто познает дурное». Так они узнали Данте.       Исаги поставила книгу на место, вытащила соседнюю, переводчик. Рядом с ним стоял толковый словарь. — Ты говоришь на реймер? — Учусь потихоньку. — И как успехи?       Курапика тронул рукой подбородок, нашаривая тем временем нужные слова на другом языке. — Desten. — Varderfe erten. — Я ни слова не понял. — признался Курапика, наморщив лоб. — Как и в любом деле, в изучении языков нужен опыт.        Закончив осмотр книжного шкафа, Исаги дислоцировалась на кухню. — У тебя в холодильнике появилась еда. — удовлетворенная увиденным, констатировала Исаги, открыв холодильник. Вытащив пакет молока, она сунула в него нос. — И она теперь не пахнет трупными червями! Так держать, ты делаешь успехи.       Поставив пакет на стол, Исаги взяла с полки недоеденное яблоко, откусила от него и закрыла дверцу плечом, после чего подошла к подвесному шкафу, где хранились банки с чаем и вытащила оттуда коробку кукурузных хлопьев, а из нижнего ящика с посудой — глубокую миску. — Я всё вижу. Положи на место.       Курапика почувствовал, что повысил голос, и сбавил громкость. Исаги остановилась, держа коробку над миской, и повернула к нему голову. Захлопнув ноутбук, Курапика сделал два стремительных шага по направлению к кухне. — Так. — отобрав у нее коробку, Курапика поставил её обратно в шкаф. — Прекрати таскать мою еду, я её не для тебя покупал. Если хочешь есть, вали к себе домой! — Не жадничай, Курапика, у тебя тут стоит две пачки хлопьев, с тебя не убудет. — Ты… У меня слов нет! Я не жадный, это тут вообще не причём. Прежде чем что-то брать, люди обычно спрашивают разрешения, а ты берешь мои вещи, словно они твои! Прекрати устраивать набеги на мою кухню или в следующий раз я вышвырну тебя из квартиры, и ты сюда больше не зайдешь, поняла меня? — Ладно, теперь я могу взять их? Тягостно вздохнув, Курапика прикрыл глаза и сел за стол. — С этого вообще-то надо было начинать. — буркнул он, смотря за тем, как Исаги вытаскивает из шкафа хлопья и насыпает их в миску. — В чём твоя проблема? Тебе денег на еду дать или что? — У меня есть деньги — просто нет времени ходить в магазин. — невозмутимо отозвалась, взяв пакет, и залила хлопья молоком. — Не мои проблемы. Я почему-то нахожу на это время. — Сколько они стоят? Я тебе за них заплачу. — Не в этом дело, сколько можно повторять. Мне не нужны твои деньги, просто веди себя как нормальный человек. Почему я вообще должен объяснять тебе элементарные правила приличия?       Исаги уселась за стол и перемешала хлопья. Какое-то время смотря на содержимое, она подбавила в них молока. — Допустим, если я буду спрашивать разрешение, ты позволишь брать у тебя что-нибудь поесть? — Ещё чего не хватало. Не надо устраивать из моей квартиры общественную столовку.       Исаги постучала ложкой по губам. — А ты умеешь готовить? Он бросил на свою напарницу настороженный взгляд. Что ещё она выкинет? — Умею, ну и что?       Курапика приготовился к тому, что Исаги сейчас пожелает от него чего-то такого, чего ему наверняка сделать категорически не захочется. — Как тебе такая мысль: я буду покупать тебе продукты, а ты будешь готовить.       Он чуть не поперхнулся воздухом. Она вполне могла над ним и подшучивать, и это стоило уточнить. — Сдурела? Ты хочешь, чтобы я тебе еду на тарелке подавал? — Не каждый день, разумеется, хотя бы пару раз в неделю. Готовить для себя у меня нет ни малейшего желания, и к тому же моя кухня для этого не приспособлена. Расходы я беру на себя, с тебя только кулинарные навыки. — Ещё лучше — вместо того, чтобы есть у меня нахаляву, ты решила, что я буду твоим личным шеф-поваром. — Могу поспорить, ты всегда ешь в одиночестве. — Я привык есть в одиночестве. — Да, знаю, ты у нас любитель привыкать к тому, что делает жизнь гаже.       В повисшем безмолвии было слышно, как Исаги похрустывает хлопьями. — Если условия тебя не устраивают, я могла бы, скажем, в это время учить тебя реймеру. — выдержав паузу, произнесла Исаги, помешивая хлопья в молоке. — Что скажешь? Я неплохой учитель, со мной ты быстро его освоишь. — И зачем тебе мне помогать? — спросил Курапика, положив локти на стол. — Ох, как же с тобой трудно, Курапика! — воскликнула Исаги, мотая головой от его подозрительности. — Ты во всём ищешь подвох. Это не помощь, а обмен услугами. Ты удовлетворяешь мой желудок, а я твои мозги. Обучение языкам прекрасная пища для пытливого ума. Надеюсь, твои блюда окажутся такими же хорошими на вкус.       Исаги произнесла это без всякого юмора в голосе, в чем Курапика убедился, взглянув её бесстрастное лицо. — Я подумаю. — посмотрев на время, Курапика перевел тему. — Днём я говорил с адвокатом Карела. Слушание перенесли на пятое января, во всяком случае, так я понял. Из-за его манеры цедить сквозь зубы мне не всегда удается распознать, что он говорит. — А, Йоргенсен. Ну да, мы ведь завтра должны встретиться с ним. Отвратительный тип, правда? — Не могу не согласиться. Ты заметила, как он разглядывал нас исподтишка, когда выбирали присяжных в суде? Словно парень, который впервые лезет под юбку.       Тьфу! Какого чёрта он стал пошло зубоскалить? Это же ведь в её духе, а не в его. Вот уж точно — дурной пример заразителен. — Ему не нравится, что мы лезем в их работу. Жаль, что нам на это начхать. Кстати о суде присяжных. Все прошло удачно. Восемь из двенадцати членов — хорошо обеспеченные люди с высшим образованием из полных семей среднего класса, такие же, как Карел. Чем меньше толщина социальной прослойки между присяжными и обвиняемым, тем больше вероятность, что они проникнуться к нему симпатией. Бедные не любят богатых за их богатство. Решение присяжных должно быть продиктовано именно чувствами, а не здравым смыслом. — Ты говоришь так, словно хочешь устроить из суда Шекспировскую трагедию. — Что ж, Отелло и Дездемона у нас уже имеются, осталось только вывести на сцену Родриго. — отражает оттенок его ироничного настроения Исаги. — Не думаю, что наш Отелло рыдал на телом мёртвой Дездемоны. — хмыкнув, заметил он. — Курапика, давай не углубляться в перипетии оригинального сюжета и проводить сравнительный анализ с современными персонажами. — Исаги отставила недоеденные хлопья и взяла с рабочего стола папку с делом. — Итак мы решили дискредитировать свидетеля, скрыть доказательства и предоставить нового подозреваемого. Я предлагаю в первую очередь предоставить убедительное подтверждение того, что накануне убийства Карел со школьной постановки дочери поехал сразу в квартиру в Йордане, а не домой. — Не выйдет. Водителем «Линкольна» был Карел. У Валери нет водительских прав. На следующий день, когда приехала полиция, то обнаружила машину возле дома. Как Валери и Элис после школьной постановки приехали домой, а машина оказалась в гараже? По воздуху? — Нет, по земле. — Если ты собираешься предлагать такси, то не выйдет — у полиции их мобильные телефоны. Среди исходящих вызовов в тот вечер нет номера такси. — А кто говорил про такси? Они поехали домой на «Линкольне». Только водитель будет наш Родриго.        «Родриго», именуемый по личным документам, Парсонс Маккарти, работал с женой Карела в агентстве недвижимости, которую она основала. Он был её давним близким друг со студенческих времен, который с тех же времен к ней неровно дышал, и, как выяснилось, она к нему тоже. — Прокурор будет использовать его показания, чтобы укрепить уверенность присяжных в позиции, что виноват Карел. Любовник жены — мотив, чтобы совершить убийство. Он сделает всё, чтобы убедить их, что тот знал о любовнике жены. — Парсонс звонил Валери в 21:18. В 21:45 он приехал за ней и Элис, и затем отвёз их домой. Наш главный свидетель — домработница, которая видела, как чета Карелов заходила в дом. Они вернулись в 22:47, было темно. Камеры имеются снаружи и снимают подъездную дорожку. Выходя из дома, горничная видела, как «Линкольн» заезжал в гараж с расстояния примерно в сто метров. — К чему ты клонишь? — Нашей горничной, мисс Альведес, шестьдесят два года. При знакомстве с её медицинской карточкой можно узнать, что у неё старческая катаракта, а за неделю до убийства она обращалась к врачу с жалобами на появление пелены перед глазом, искажение рассматриваемых предметов и выпадение полей зрения правом глазу. — положила заключение из клиники. — Частичная отслойка сетчатки правого глаза, в феврале предстоит операция. Вкупе с катарактой, с таким зрением, как у мисс Альведес, вряд возможно разглядеть чье-то лицо в полутьме с расстояния ста метров. Она говорила полиции, что видела, как мистер Карел выходили из машины, но точно ли она уверена, что это был он? — Ты хочешь, чтобы адвокаты дискредитировали её показания в суде? — Именно. Они проведут допрос так, чтобы заставить ее усомниться в собственных воспоминаниях. Никого, кроме неё, в доме Карелов в тот вечер не было, а Валери и Элис мертвы. В понедельник Парсонс даст показания. — Парсонс не возьмет на себя роль козла отпущения. Стратегия прокурора для него более выгодна, чтобы отвести от себя подозрения и не стать подозреваемым в убийстве, а ты предлагаешь ему стать подозреваемым. — засомневался Курапика, покачав головой. — Он им и не будет.       Исаги взяла свой телефон из пальто, поискал фотографию. Потом протянул ему. Курапика взглянул на снимок компрометирующего характера. На нём был запечатлен Парсонс в компании смутно знакомого лица. — Это?... — Ага. Кат Кэлин, один из людей Финна.        Финн был главой бандитской группировки среднего пошиба на востоке Эрдингера — стезя которых — полулегальный таксопарк и менее легальная торговля травкой. — Легенда будет таковой: Парсонс задолжал ему крупную сумму, и за это его душу заказали отправить на тот свет. Наемник следит за ним, видит в компании жены Карела. Должник не желает платить мафии, его любовницу убили, а дочь стала случайной жертвой. Эти фотографии можно использовать для развития новой линии защиты. На телах Валери и Элис нет ДНК Карела, никто из соседей не видел его возле дома во время убийства, кроме домработницы со скверным зрением, на камерах не видно, что в дом заходил именно Карел, а не Парсонс. Сейчас линия обвинения прокурора строится на том, что у Карела нет крепкого алиби. Тот утверждает, что был в квартире в Йордане во время расправы, но никто этот факт подтвердить не может, поэтому обвинение будет давить на него до последнего. — Допустим, мы решим использовать мафию и будем от этого решения плясать дальше. Только есть одно «но» — кто возьмет на себя роль убийцы? — За круглую сумму можно договорится с Финном и найти, кто согласиться быть другим «подозреваемым». У босса с ним нормальные отношения, тем более, Финн ему задолжал за прикрытие для своего маленького бизнеса в Остенде. За убийство с особой жестокостью дадут пятнадцать или двадцать лет, выйдет через десять по УДО если раньше в послужном списке не было судимостей по тяжелым статьям вроде сексуального насилия или педофилии, и Парсонс будет не причём. — Ты считаешь, мы найдем хоть одного человека, кто согласиться сесть в тюрьму на десять лет?       Исаги положила снимки в папку. — Конечно. Есть много смельчаков, которые согласны отмотать чужой срок. Жизненные обстоятельства порой вынуждают людей идти на крайние меры. На столь отчаянные шаги их толкает безысходность — крайняя нужда, перешли дорогу не тем людям, кредиторы отобрали дом за долги и остались на улице. Некоторым тюрьма кажется выходом, вот спрос и рождает предложение. А с бандитами вообще всё проще. Уйма из них только рады сесть за решетку для того, чтобы «завоевать» авторитет, ну и заработать финансовое состояние, конечно же. Десять миллионов, скажем. Человек может на себя взять вину за кого-то при определенных условиях, а в нашем случае условия вполне подходят. — Не знаю… Как-то всё противоречиво. — В тот вечер ни у Карела, ни у Парсонса нет крепкого алиби. Карел вообще не был ни сном ни духом о том, что у жены есть любовник, если бы мы не нашли номер телефона мотеля в одной из её сумочек, и не начали копать, зачем он ей понадобился. Следователь будет беседовать с Парсонсом только послезавтра. Нам повезло, что мы обнаружили его особые отношения с Валери первыми, и мы должны этим воспользоваться. У нас есть время, чтобы продумать все ходы и договориться с Финном. Тем более, мы берем не какого-то проходимца улицы в качестве подозреваемого, а криминальное лицо. К тем, у кого преступное прошлое, люди изначально относятся предвзято. — Допустим, мы запудрим мозги присяжным. Но с судом и прокурором-то это будет не так просто.        Ещё некоторое время они читали дело и задавали друг другу вопросы, на которые отвечали или пытались отвечать, требуя точных и однозначных ответов: любая неточность сразу приводила к дискуссиям. — Взятка любовнице, армия адвокатов, наркомафия. Он скоро без гроша останется. — проговорил Курапика. — Тебя удивляет, что Карел готов расстаться со своими денежками лишь бы не загреметь в тюрьму? — Я понимаю, никому не хочется загреметь за решетку, но Карел боится этого так, будто знает, что его там будут пытать. Наталкивает на подозрения, что у него в тюрьме имеются враги. — Возможно, имеются… — протянула Исаги; губы её разомкнулись — кончик розового языка коснулся верхней губы, точно в центре, и исчез, но в остальном лицо оставалось лишенным выражения. — Где-нибудь в гнусной тюряге, где его будут бить и нагибать, если им этого захочется... Кстати, когда всё это закончится, что ты намерен с ним делать?       Вопрос застал его врасплох. Исаги подсыпала хлопья в оставшееся в тарелке молоко и мешала их, пока они не разбухли. — Пока не знаю. — честно ответил Курапика. — У тебя есть предложения? — Как ты смотришь на то, чтобы закопать его живьем?       Его брови поднялись вверх. Он был уверен, что ослышался. — Прости, что? — В средневековой Италии заживо хоронили нераскаявшихся убийц, вроде нашего клиента. Сначала забивали камнями, после чего закапывали в землю. В музее Магальяниса в Хасе висит картина Федерико Бароччи, «Мученичество святого Виталия». Взгляни на неё как-нибудь, замечательная вещь, особенно хороши детали: посмотри на солдата, как стремится помочь… и лопату держит наготове. Средневековье вообще очень вдохновляющий исторический период, особенно касательно способ умерщвления. Гробовщик усовершенствовал технологию процесса — как я слышала, сначала он кладет человека в гроб, а уж только потом погребает его в землю. — Гробовщик? — Глава картеля Шинво. Никогда не слышал о Калате Мирдамади?       Спустя месяц Курапика не только услышит, но и узреет своими глазами главного мафиозного босса Альенде, но пока имя Калата Мирдамади ни о чём ему не говорило. — По итогу, Мартин Карел скажет жизни последнее «прости» и отправиться на тот свет весьма мученически, как и его жертвы. Так что, как ты на это смотришь? — Ты спятила? Мы не будем его убивать.       Исаги свела брови на переносице в явном недоумении. — Нет? А что ты хочешь с ним сделать? Помутузить и бросить в подворотне, чтобы потом он, когда очухается, вызвал водителя до своего пентхауса? — Я пока не решил, но я не собирался его убивать. Господи, ты… Тебе ни разу не приходило в голову, что можно обойтись без убийства? — Приходило. — поигрывая ложечкой в тарелке ответила Исаги. — Только зачем? — Нельзя просто…       Она прервала его, подняв ладонь. Молчание. Когда Исаги заговорила снова, тон её был мягок и приветлив: — Можно. Предположим, человек посадил какого-нибудь урода в тюрьму — он молодец, воздал ему по заслугам. А потом тот скостит себе срок за хорошее поведение, выйдет и возьмется за старое. Человек выбьет насильнику зубы, соберет с него обещания больше так не делать. Тот кивнет тебе, мол, я все понял. Но кулак это не волшебная палочка, он не вставляет мозги на место. Зачем мне оставлять его в живых, если я знаю, что он встанет и пойдет насиловать дальше? Неважно сколько пройдет времени, он сделает это ещё раз. Потому что такова человеческая суть. Люди не останавливаются после одного раза — если им нравится, они входят во вкус и хотят ещё. Тюрьма и запугивание для тех, кто верит, что отвратительное может стать красивым, но отвратительное навсегда останется отвратительным. — И ты этим гордишься? — Я делаю то, чего не могут сделать другие — довожу дело до конца. — Тогда почему? Мне просто интересно узнать, почему ты это делаешь. Объяснишь мне? — Потому что я могу. — Считаешь, что поступаешь праведнее, чем преступники, которых ты убиваешь?       Ложка со звоном упала в миску. Курапика вздрогнул. В первую секунду он решил, что Исаги рассердилась, но нет — её плечи тряслись от смеха. — Ты вроде не дурень, но порой я просто поражаюсь твоей наивности. Нет, Курапика, я вовсе не считаю себя праведным человеком. Меня нисколько не заботит праведность, потому что у каждого человека своё понятие, что есть правильно, а что нет, и мы с тобой этому подтверждение. Мое понятие правильного заключается в том, что гнилое мясо надо выбрасывать, а не хранить. — положив локоть на спинку соседнего стула, она откинулась спиной на свой и некоторое время смотрела в кухонное окно. — И тебе нравится убивать? — Есть занятия и поприятнее, но в целом — да, пойдет. — Как это может нравится? — А где-то написано, что убийство обязательно должно быть неприятным? — Так должно быть по умолчанию. — Всё надо пробовать, чтобы узнать, придется по вкусу или нет. — Убийство это тебе не йогурт попробовать. — Странно слышать это от человека, который уже успел зачерпнуть ложечку. — Я имел ввиду, нельзя относится к этому так просто… — Ты абсолютно прав. Я со всей серьезностью отношусь к тому, что делаю. — оборвав его на полуслове, Исаги убрала руку со стула и вернулась к хлопьям. — Кстати, ты там что-то говорил про то, что убийство должно быть неприятным. В одной книжке, ты знаешь какой, написано, что убийство есть грех, а все грехи у нас от искушения. Если ты не знал, Курапика, искушение подразумевает обещание удовольствия.       Курапика хмуро посмотрел на неё. — Ты хорошо спишь? — Что? — Я спросил: ты хорошо спишь по ночам?       Тишина.        Исаги резко подается вперед, и ножки стула с грохотом проезжаются по деревянному полу, когда она наклоняется до упора. Их лица были бы в считанных дюймах друг от друга, если бы Курапика вдруг не обнаружил, что стоит на ногах, что стул его опрокинулся, услышал, как звякнула цепь на его правой руке.       Соскалившись, Исаги усмехнулась, буравя его взглядом, похожим на нож у горла — по хребту у него пронесся целый табун мурашек. — Прекрасно. Сплю как младенец. А вот у кого-то нервишки пошаливают. Верный признак того, что вместо сна этот «кое-кто» дерёт глотку по ночам. Прошу тебя, — она указывает ему на стул, прося садиться, и сама легко опустилась на свой.       «Надежнее выбрать страх… Да, действительно» — садясь за стол, проскочило у него в бешеном завихрении мыслей. Внушать страх у Исаги получалось также хорошо, как выводить его из себя.       Выскребая со стенок прилипшие хлопья, Исаги продолжила: — Я убиваю не только потому что испытываю от этого удовольствие. В каждом конкретном случае у меня была причина убить, но отрицать то, что мне нравилось, я не стану, и не собираюсь себя за это ругать. — В каждом конкретном это в каком, например? — Увы, Курапика, я не веду кондуит, но уверяю, все они заслужили то, что получили. Все без исключения. Однако я считаю, что мы слишком часто возвращаемся к этой теме. По правде говоря, мне она порядком наскучила. Я предлагаю её закрыть, и каждый останется при своем мнении. Но раз вопрос убийства для тебя столь животрепещущий, спроси себя — тебе тяжело от осознания того факта, что ты не хочешь убивать злодея, но должен, или же ты не должен его убивать, но хочешь? — на смену мрака в глазах приходит какая-то назидательная насмешка. — Ответить на данный вопрос это катарсис, который я вынуждена рекомендовать тебе, потому что всякий раз, когда мы с тобой поднимаем эту тему, Курапика, ты всегда напоминаешь мне переполненную чашу. Пока вода не выливается за края, ты уверен, что у тебя всё под контролем и твои принципы непоколебимы, но одна лишняя капля, и ты станешь мной.       Он не ответил, решив больше не развивать тему, и потянулся за полупустой пачкой, лежащей возле пепельницы, вытряхнул оттуда сигарету. — Я могу стрельнуть у тебя сигарету?       Курапика замер, и удивленно изогнув дугой бровь. — Что, за две недели запах табака успел понравиться? — протянул он с едва заметной усмешкой. — Помниться, ты говорил, что снимаешь сигаретами стресс, а у меня в ближайшие три часа как раз стресс намечается.       Вытащив ещё одну, последнюю, он отдал её и чиркнул спичкой. Зажав сигарету между губами, она наклонилась к нему, и Курапика прикурил ей, прикрыв по привычке сигарету ладонью, как защищая от ветра.       Исаги затянулась. Курапика довольно долго ждал, но она так и не выдыхала дым, и с раздумчивым видом разглядывала в пальцах тлеющую сигарету. Она просто впитала дым в себя — поглотила его, погрузила в свое нутро. Ведомый каким-то дурацким любопытством, Курапика взял сигарету из пепельницы и сделал затяжку, но едва попробовал протолкнуть дым дальше глотки, его воздухоносные пути взбунтовались молниеносно — раскаленные смолы обожгли слизистую, горло сжалось, из глаз брызнули слёзы. Подавившись дымом, он так судорожно закашлялся, что не заметил, как Исаги исчезла из поля зрения, послышался шум воды, и через пару секунд ему в руку сунули стакан. — Как ты это сделала? — глотнув воды, спросил он осипшим голосом. — М? Что именно? — Держала дым в себе. Я чуть не задохнулся. — А нельзя было? Я никогда не курила сигареты. Есть какие-то особые правила?       Вот тут Курапика оторопело замер. — Ты сейчас хочешь сказать, это твоя первая в жизни сигарета?        Исаги кивнула, выпустив струйку дыма (наконец-то). — Я тебя поздравляю. И как тебе? — Ужасно, вообще-то. У меня много вопросов к тому, почему у людей на это вырабатывается зависимость.        Струйки дыма от курящихся сигарет проплыли на фоне окна, словно пролетевшая вдали стайка птиц. Спустя минуту молчания интерес взял над ним вверх, и он спросил: — Что ты имела ввиду под стрессом? — Опера. Терпеть её не могу. — Я был уверен, что ты её любишь. — Я похожа на человека высокой культуры? — Ты производишь такое впечатление.        Едва сделав пару затяжек, Исаги отправила сигарету в пепельницу и откинулась спиной на стул. — Мой бывший работодатель обожает оперу. Ни одного выходного не в силах прожить без того, чтобы сходить на «Орфей» или «Травиата». Он покровитель искусств и меценат, спонсирует в музеи, театры, галереи и начинающих молодых художников. Сходит с ума, если постоянно не погружен в богатую когнитивную среду: музеи, художественные галереи, филармония, лектории. Жить без всего этого не может. Ему непременно надо, чтобы его всегда окружало как можно больше прекрасного, знаешь, камерная музыка, полотна Пуссена и Боттичелли на стенах, антикварная мебель, вино и изысканные деликатесы, как на званом ужине.       То ли Исаги считала всё это просто забавным, то ли высмеивала своего бывшего нанимателя ему по тону не удалось определить, но очевидно, все эти причуды были ей чужды. — Я бы чувствовал себя в такой обстановке не в своей тарелке, — признался Курапика, выпуская струю дыма уголком рта. — А ты? — Есть немного, но к этому можно привыкнуть. Не сразу, со временем.       Исаги покрутила запонку на манжете. Затем, словно ей это только что пришло в голову, добавила. — Помнишь, мы говорили про чувство внутреннего неудовлетворения? Видишь ли, Курапика, мой бывший наниматель разочарован в жизни. Он страшно расстраивается из-за того, что у него не получается видеть настоящую красоту. Вот он и окружает себя вещами, которые сделали те, кто может, чтобы понять, как им это удается, и его прямо-таки из себя выводит, что никак не получается. Причина, как мне кажется, в этом. Ну или его стяжательство красивыми вещами всего лишь попытка спрятаться за ними от собственного уродства. Сложный он человек, поди разбери, что у него на уме. — Он урод? В смысле, внешне. — Отнюдь — все, кто его встречал, находили его необыкновенно привлекательным. — А ты?       Исаги дёргает бровью. — Не волнуйся, Курапика, ты тоже прелесть как хорош собой. — с удовольствием тянет она с улыбочкой. Курапика и глазом не моргнул, хотя ему стоило это огромных усилий. Он привык разбрасываться с ней «шутливыми» колкостями, но сейчас он и сам не понимает, пытаются ему сделать комплимент или унизить. — Если тебе интересно, твоё лицо мне нравится больше. — Мне неинтересно, понятно?       С каждой секундой ему всё сильнее хочется, чтобы Исаги смотрела на него примерно никогда. — О, прости, я тебя смутила? — прожурчала Исаги. Да ты издеваешься?! — Насчёт того, что ты сказала. Как понять «видеть настоящую красоту»? — Гм… — Исаги перестает терзать запонку. — Не буду объяснять, ты всё равно не поймешь.       Курапика продолжает смотреть на Исаги, надеясь на пояснения, но та молчит. — Ну разумеется, куда уж мне. — ворчит он. Исаги по-прежнему ничего не отвечает. Цыкнув будто от досады (да нет, не «будто», вот именно, что от досады, потому что это бесит), Курапика резким движением пододвинул к себе пепельницу. От этой её манерки не договаривать до конца он чуть на стену не лез, особенно когда Исаги разогревала у него интерес к предмету беседы, а потом внезапно затыкалась. Чувствуя, как вскипает внутри раздражение, ему захотелось рявкнуть на неё, и он основательно затянулся, чтобы пригасить его. — Не бесись. — Я не бешусь. — огрызнулся он, и решил, что надо сменить тему: — Босс сказал, когда мы летим в Валендам? — Через неделю, второго января.       Как и любого человека, нечистого на руку и промышляющего криминальным заработком, Ностраде заботило то, что при его роде деятельности велика вероятность судебного преследования. Надо отдать ему должное — не все преступники способны построить криминальную империю, приятельствовать как с политиками, так и с рафинированными эрдингерцами в поколениях аристократов и ловко водить за нос полицию. Однако то, что федералы найдут способ предъявить ему обвинение, всё еще оставалась на плоскости угроз, и недавно босс задумался о том, чтобы перевести часть своего капитала в банк другой страны на случай, если угрозы покинут из плоскость вероятности и станут самыми реальными. Кое-какие средства уже были заблаговременно переведены на офшорные счета мелких островных государств, в Мальву и Гравас, процветающие оффшорные центры Юго-Восточной Азии.       И вот на днях прогремел скандал с раскрытием десятков нелегальных счетов биржевого брокера из Минво Международной полицией в банке «Майджен» в Медайне. Брокера раскрыли в каком-то немыслимом количестве махинаций с ценными бумагами, трастовыми фондами и аферами с облигациями. В настоящее время ему грозил суд и выплата штрафа порядком ста миллионов дзени. Данное событие заставило Лайта Ностраде, чьи деньги хранились буквально по соседству со счетами биржевого мошенника в том же банке, сесть за стол, почесать затылок и призадуматься, а в полной ли сохранности и недосягаемости от спецслужб находятся его честно (нет) заработанные деньги. И на ум ему пришло лишь одно место на земле, где можно обмыть и надёжно спрятать деньги, не опасаясь, что правоохранительные органы Сагельты наложат на них свою лапу — Иль-де-Конте. Но вложить деньги в тамошний банк было не так просто — нужно было иметь огромный капитал и нужные связи, которые у Ностраде, наконец, появились. Помимо щедрого аванса за предоставленную им помощь в отмазке от тюрьмы (поправочка: за предоставленную ими помощь), Мартин Карел свел Ностраде со своим давним знакомым Лидманом — молодым и лысым, как бильярдный шар аудитором из Банка Сагельты, который подрабатывает на стороне, сводя лиц, которым нужно либо отмыть свои грязные денежки в Сагельте, либо вывести их из страны, если это не предоставляется возможным. Лидман выступал как посредник между банкиром кантонального банка «Валем-Листаль» в Валендаме, который занимался вкладами иностранных клиентов.       Несколько дней назад в Йоркшине прошла встреча в офисе конфиденциальных консультаций банка, где они обсудили возможную перспективу сделки использовать Иль-де-Конте в качестве прачечной. Все были довольны тем, как протекала встреча, — все, за исключением Курапики. Изначально, Ностраде собирался спрятать в банке не больше двухсот миллионов дзени, но под конец второй встречи сумма магическим образом увеличилась почти до полумиллиарда. Этот манёвр сочился подозрениями, что не одно решение босса открыть в нём счет повлияет на состояние его бумажника, но и ещё то, какая на этом счету окажется сумма. Вероятно, он получит не только комиссионные посредника, но и процент от сделки от самого банка, если Ностраде согласится вести с ними дело. Босса больше всего волновало, откажется ли банк при каких бы то ни было обстоятельствах передать мои деньги какому-либо гражданину Сагельты (или вообще любому человеку на планете), который надумает возбудить против него гражданский иск и Лидман захотел сыграть на чужих опасениях. — Я не уверен, что сделка с Лидманом удачная затея. Мне он не нравится. — сказал Курапика. — Тебе никто не нравится, Курапика, так что это не объективно. — Ты не можешь отрицать, что Лидман— типичный финансист-засранец. —индифферентно заявляет Курапика, сминая окурок в пепельнице. — Он делает вид, что всё зиждиться на личных взаимоотношениях и рукопожатии, и меня это напрягает. Лучше бы он не скрывал, какую получит выгоду от сделки. Ясно же, что чем больше денег ляжет на счёт банка, тем больше будут его комиссионные. Они еще не успели обговорить условия сделки, а тот раскрутил босса ещё на двести миллионов, мол, выгодная ставка и выше уровень безопасности. Это откровенный гон. — А слова Ностраде про то, что якобы его желание держать деньги в Иль-де Конте диктуется исключительно одним соображением — обеспечить сохранность активов, по-твоему, не гон? Давай признаем, что дело вовсе не в Алене — ты просто не любишь банкиров. — Подавляющее число из них скользкие мошенники, и за примером далеко ходить не надо. — высказывается он, на что Исаги улыбается. Вернее, у неё просто растягиваются губы, в то время как остальная мимика лица едва подвижна — выходит почти естественно, но всё равно ощущение такое, словно она научилась улыбаться по учебнику. — Ты всё никак не угомонишься, что Карел может выиграть дело. — Да, меня тошнит от того, что я спасаю его шкуру от тюрьмы, и не собираюсь извиняться за то, что нахожу в этом мало удовольствия. — В том, как ты три часа сидишь и скрипишь зубами во время судебного заседания, тоже, знаешь ли, немного удовольствия. Ты наскрипел целую увертюру! — Ничего подобного. — Именно, увертюру. Погоди, я сейчас попробую её воспроизвести: «Пу-усть прокля-я…»…. Нет-нет-нет, не совсем. Ритм и темп похожий, но ты звучал более… выразительно, что ли. Напряженно, страстно. Как-то так. — Исаги принялась отбивать ладонями ритм на столе; голос её зазвучал словно гидролокатор. — «Пу-суть проклятого гре-е-ешника поса-а-адят за-а реше-етку, АМИ-И-ИНЬ!».       У него подскочил пульс. Курапика почувствовал, что лицо наливается жаром и краснеет. Его охватило нелепое смущение и какой-то стыд, словно его поймали за грязными делишками, как подростка, которого застали за рукоблудием, и все это мешалось с неловкостью, вызванного её бесстыдством. — Знаешь, что? Иди к чёрту. — с любезной улыбкой сообщил ей Курапика. — «Я рад бы к черту провалиться, когда бы сам я не был черт!».        В ответ на её паясничество Курапика хмыкает с каким-то усталым снисхождением. — Ты же не собираешься подкинуть какую-нибудь подлянку во время суда, правда? — Не волнуйся: как бы сильно мне этого не хотелось, Карел не попадет за решетку. — А тебе бы хотелось, чтобы он стал пациентом дома скорби? — Ему там не место. — Почему?       Курапика кривится. — Карел — убийца, но он в своём уме. Всё он сознавал, что делал, а его адвокаты срать хотели, виновен он или нет, им важно только чтобы Карел вовремя пополнил их корпоративный банковский счёт. По нему плачет не психушка, а карцер. Дом скорби это место для тех, кто лишился рассудка, остальным — в тюрьме.       Исаги глядела на него, собрав пальцы щепотью под носом. Её лицо всегда было трудно читать, и это ее качество Курапика по большей части находил занятным, хоть и настораживающим. Оно было лишено выразительной мимики: его черты редко меняли своё положении, а если и меняли, то не соответствовали тому, о чем шла речь. Курапика подозревал, что это делалось намеренно, чтобы сбить собеседника с толку, как многое другое, что не позволяло отследить в её поведении какие-нибудь предсказуемые закономерности. — Мы можем честно говорить друг с другом? — А что, у меня есть выбор? — иронично отозвался Курапика. — У тебя всегда есть выбор, но мне кажется, наше общение тем и отличается — попытками быть откровенными, хоть порой они заканчиваются небольшими склоками. По-твоему, мне место в тюрьме или в доме скорби?       Курапика набрал в легкие побольше воздуха. — Быстрей, быстрей. Говори как есть. — Я склонен полагать… что с тобой что-то случилось, и поэтому ты придерживаешься своих взглядов.       Исаги некоторое время размышляла, опершись подбородком о большой палец левой руки, а указательный прижав к щеке у самого носа. — Курапика, ответь мне на один вопрос — с Карелом тоже что-то случилось? — Какая разница? — Если ты спрашиваешь «какая разница», выходит, тебе неинтересно, произошло ли с ним что-то такое, послужившее причиной вырезать свою жену и дочь. И с Куроро, как мне думается, тебя тоже не особо интересно выяснять, что случилось. Хоть о ком-то ты задумывался в этом ключе? Сводил причину его деяний к некоторому комплексу воздействий? — Нет. — Раз так, почему ты обрядил меня в резиновые штаны с подгузниками? Либо надевай их на всех и никто ни в чем не виноват, либо попроси у Фемиды одолжить тебе повязку на глаза. Все одним миром мазаны. — Я согласен, перед законом все равны, но… — Тогда с чего вдруг, когда речь зашла обо мне, ты променял понятия добра и зла на оправдания? — Я не оправдывал тебя. — попытался возразить Курапика. — Да? «Я склонен полагать, с тобой что-то случилось». Звучит прямо как предисловие к оправдательной речи. — Мы достаточно знакомы и, исходя из моих наблюдений, будет неправильно ставить тебя на одну ступень с Карелом. — Уверен? Если помнишь, в прошлый раз я сказала, что моей семьи давно нет в живых. Но я не говорила, как это произошло... не приложила ли я, скажем, к этому руку.       В горле Курапика ощутил вязкий и горький привкус. Он попытался проглотить его и тут вспомнил, что это такое. Это был вкус страха, того же, что был у него во рту, когда она прихватила его за затылок.       Исаги криво усмехнулась, наслаждаясь оторопью Курапики: — Расслабься. Полагаю, Киллуа у тебя тоже сидит в подгузниках.        Ему не понравилось, в какую колею зашел разговор. — Киллуа был ребенком и попал под влияние родителей, которые сформировали его убийцей. Он не делал этого выбора. Киллуа всего лишь ребенок. — с прохладцей сказал Курапика. — А-а, значит, ты исходишь из того, что люди становятся такими, какими их воспитывают?       Он опустил свою чашку. Глубоко вздохнул, с минуту смотрел на стол, потом сказал: — Я не утверждаю, что на людей влияет только воспитание, но считаю, что оно играет большую роль. Родственники Киллуа жестоко избивали, мучали и дрессировали его на протяжении многих лет. Такое не проходит бесследно. — Не проходит. И всё же это не дает ему права убивать. Не говори мне, что ты так не считаешь.       Ни слова. — Ты с Леорио и Гоном забрали Киллуа от его семьи, но он всё равно будет продолжать придерживаться старых привычек. Сказать, почему?       Курапика молчал. — Позволь тебе кое-что объяснить. Если долго бить собаку, то она сойдёт с ума. После этого собака, которую ты знал, уже никогда не вернётся, и неважно, какой хорошей она была прежде. Также и Киллуа. Его можно убрать из среды наемных убийц, но он вырос среди убийц, и никогда не знал ничего другого. Какие бы хорошие друзья не окружали Киллуа, они никогда не смогут вытравить то, что закладывалось в него с малых лет вместе с побоями, пытками и экспериментами с ядами. Методология убийств вшита в его префронтальную кору, и единственный способ ее вытащить, сделать ему лоботомию. Вот что значит не проходит бесследно. И с этим — Исаги ткнула пальцем себе в лоб. — ему жить до конца своих дней, зная, что этого никак не исправить.       Исаги снова подперла рукой голову, глянула на него из-под полуопущенных ресниц. — Так что же, нары или дурдом? Озвучь свой приговор. Чтобы быть более объективным, представь, что ты меня не знаешь. — Я и так тебя не знаю. — Тем проще — и представлять не надо.       Курапика взял паузу. — Сумасшедший дом.       Ему показалось, что на какой-то миг улыбка на губах Исаги припорошилась горечью. — Тюрьма, сумасшедший дом… Всё из-за того, что мы не оставляем усилий быть более человечными. Вера рождает полумеры, но они и не жестоки, и не мудры. Настоящее проклятие. В любом рациональном обществе меня бы или прикончили, или считали бы мои поступки за правомерные.       Не дожидаясь ответа, Исаги встала из-за стола, не отодвигая стула, проскользнув между ними. Сцепив руки за спиной, она подошла к окну, за которой открывался вид на Собор Святого Петра. Обратив взгляд к собору, она произнесла, словно разговаривая сама с собой: — Поступим с Карелом как скажешь, Курапика. Мне всё равно, попадёт он в тюрьму, в психушку или останется на свободе — я была бы счастливее, если бы он сдох, но раз для тебя это неприемлемо, будь по-твоему. Я приму любое твоё решение. Однако я считаю, было бы правильнее, если бы Карел умер от твоей руки. — С чего бы? — Есть нечто исцеляющее в том, что человек, продолжающий верить в добро несмотря на весь прошедший им ад, погубит зло, причём исцеляющим это является для обеих сторон. Если Карела прикончит какой-нибудь бесчеловечный маньяк или дикарь-садист, то одно зло просто победит другое зло. Скучно и бессмысленно…       Курапика долго подбирал слова к услышанному. — Думай как тебе угодно, но не втягивай меня в свои бредовые убеждения. От моей руки умрёт только Рёдан. — Почему только для него ты сделал исключение? — Как ты сама выразилась, ещё одна капля, и я стану тобой. Я не хочу превратиться в тебя.       Молчание. Исаги повернула к нему только голову. — Конечно. Я же чудовище. Кому захочется им быть?       В желудке возникло неприятное ощущение — там словно застрял ледяной ком. Он чувствовал, что ему следует извиниться за эти слова, но это было истинной правдой, точно такой же правдой, что и раньше, когда его бессильный гнев вырывался наружу.       Из Собора Святого Петра послышался чистый, хрустальный колокольный звон. Они замерли на долгое мгновение. Подсвеченный изнутри, с его арками, шпилями, радугой цветов витражных окон, собор весь светился, являя собой волшебное зрелище — воплощение архитектурного совершенства белело на фоне ночного неба со звёздами, присыпанное пенным снегом. Подойдя к окну, Курапика уловил доносящуюся из собора торжественную мелодию органа. Игру капельмейстера подхватил ангельский хор. Тончайшее эхо ледяных голосов, бесплотное созвучие — безличное, пронзительное, будто песня из самого рая. — Сочельник. — первым нарушил тишину Курапика. — Как будешь праздновать Рождество? — Никак.        Исаги посмотрела за его плечо. — Я видела чётки у тебя на полке в шкафу. — Это отцовские. — и невольно тронул серьгу. Неграненый камень так и играл огнем. — Тоже от него? — Исаги дотронулась до своего уха, копируя его жест. — Подарок на десятилетие. Глаза клана Курута достигают развития к этому возрасту. Когда они впервые стали алыми, он отдал её мне. Семейная ценность. — Что за камень? Гранат? — Турмалин.       Воцарившееся безмолвие нарушали звуки с улицы. Исаги стояла к нему спиной, сцепив ладони позади себя, повернувшись к окну, откуда доносился хор, распевающий рождественские псалмы. Со стороны могло показаться, что она чутко слушает песнопения. Подойдя поближе, Курапика заметил, что её глаза слегка прикрыты, черты лица застыли в выражение, в котором сложно разглядеть хоть какую-то эмоцию. — Вот уж действительно проклятое место. Собор горел целых двенадцать раз — в последний обрушенная кровля убила двадцать два прихожанина прямо посреди проповеди, а они всё равно продолжают ставить во дворе Рождественскую ёлку и елейными голосами выводить псалмы, прославляя Его имя. — Господь не виноват, что кто-то не умеет строить кровлю. — А двенадцать пожаров тебя не смущают? — Сомневаюсь, что кто-то из прихожан вспоминает об этом, когда приходит в собор. — строго заметил Курапика. — Знаешь, многие люди счастливы тем, что у них есть вера. Нельзя людей судить за то, что они хотят верить только потому, что Всевышний тебя разочаровал.       Исаги взглянула на него через плечо — рассеянно и вскользь. — Кто сказал, что Господь меня разочаровал? Я, между прочим, беру с него пример. — Не все, как ты, знают ответы на все вопросы на свете. Некоторые люди, когда растеряны и не понимают, что им делать дальше, обращаются к Богу. — Человеку не нужна помощь правителя царства небесного. Они от него ничего не получат, а Бог, в свою очередь, ни у кого мнения не спрашивает, когда что-то делает. — и потом неожиданно спросила. — Курапика, у тебя есть место, куда ты идешь, когда ты чувствуешь себя потерянным? — Есть. — И это не церковь?       Курапика заколебался. Он бы не назвал ту полуразрушенную каменную развалюху, где обустроил алтарь с глазами, церковью, но когда-то в привычном понимании слова она ей была — местом, где собирались люди, в надежде на внимание Всевышнего. — Не совсем. — Не совсем? — Нет. — А почему бы тебе не пойти в церковь, например? Поставить свечку за упокой своей семьи, помолиться за неё, попросить Его помочь тебе совершить возмездие. Господь ведь любит тебя и желает самого лучшего, а? Как думаешь, Курапика? — У меня нет абсолютно никакого желания обсуждать с тобой теологию. Я рассчитываю только на себя и отлично знаю, что Господь не сделает ровным счётом ни хрена, чтобы мне помочь, но он не имеет никакого отношения к моим делам. Всегда и во всём виноваты только люди.       Исаги чуть заметно улыбнулась — ей, видимо, ответ пришелся по вкусу. — Так может я не так уж дурно поступаю, подчищая мир от тех, кто его поганит? Неужели он не станет лучше, если избавить его от пары-тройки корыстных ублюдков вроде Карела? — Нет. — Нет?       Усмехнувшись чему-то своему, Исаги взяла вазу и пошла в сторону раковины. — А куда подевались ножницы? — Они сломались. Я их выкинул, новые не успел купить. Зачем они тебе?        Не ответив, Исаги вытащила из выдвижного ящика нож. Проведя подушечкой пальца по лезвию, она проверила его остроту, после чего вскрыла упаковочную бумагу и положила охапку пионов в раковину. — Ты никогда не хотел вернутся домой? — Нет, не хотел. — Почему? — Не вижу смысла. — Это не слишком целительное зрелище — дом, где прошло твое детство. Но зато помогает понять, сломался ты или нет, и если сломался, то как и почему — при условии, конечно, что ты хочешь это понять. — Я знаю, что меня сломало, и мне не нужно смотреть на руины, оставшиеся от моего дома, чтобы выяснять причину.       Курапика не сразу заметил, что Исаги прекратила резать стебли пионов. — Понятно. Выходит, ты ни разу не был там с тех пор, как Рёдан его сжёг.        Он приподнял бровь. Он ни разу ни упомянал, что деревня Курута сгинула именно в пожаре. — Откуда тебе известно, что деревня Курута сгорела?       Исаги молчал подняла цветок перед собой — пухлый бутон пиона, уложенный в чашеложе, был похож на рожок подтаявшего сливочного мороженого. — Ты что, наводила обо мне справки? — с нажимом спросил, поднимаясь со стула.        Исаги отложила цветок на край раковины и развернулась. — Курапика, твое существование не секрет на весь свет. Есть множество людей, которые знают о тебе, а некоторые предпринимают попытки тебя найти. Последний живой член клана Курута всё равно что ходячее наливное яблочко. — Это не ответ.       Исаги отвернулась, взялась за пион и включила воду. — Один из моих работодателей тобой интересовался. — Кто?        Долгая пауза. Курапика поднялся. — Кто интересовался и зачем? — повторил Курапика с металлом в голосе, на что Исаги отреагировала улыбкой. — Кто-кто… Лайт Ностраде.       Он застыл. — Зачем? — Ну, не ради проформы, конечно же. Это вполне стандартная ситуация, Курапика. Напомню, что в Йоркшине ты за одну неделю поднялся от наёмного телохранителя до лидера. Когда мы вернулись, то встал вопрос, оставить ли тебя на месте Дальзолена, или выбрать кого-то другого. Ты произвел впечатление на босса, но он тебя не знал и захотел проверить, кто ты и что ты. — И насколько же обстоятельным было то, что ты раскопала на меня? — Не слишком обстоятельным. Твоя жизнь до последнего года не отличалась насыщенностью. — И какие там излагались подробности? — Поверь, там нет ничего из ряда вон выходящего. — Полагаю, досье изложено в письменной форме? — Да. — Я хочу прочитать его. — И что ты там хочешь найти? — Я хочу прочитать отчет, чёрт возьми! — вскипев, повторил Курапика. — Где он?! — Увы, Курапика, не выйдет — он уничтожен. Такие вещи лучше не оставлять после использования.        Подрезав стебель, Исаги откладывала пионы по возрастанию длины стеблей. Ее рука орудовала ножом безо всякого напряжения, будто он был продолжением ее пальцем. Лезвие вонзалось в стебель между суставчиками под углом сорок пять градусов и сделало короткий вертикальный надрез. — Почему Ностраде попросил именно тебя искать на меня информацию? — Он не просил. Я предложила. — Ты? — Босс далеко не дурак. Он понимает, что все наёмники руководствуются корыстными целями при выборе работы, поэтому поначалу хотел заменить проходимца с улицы человеком из доверенного круга, как это принято у боссов мафии. В Йоркшине обстоятельства были чрезвычайные, поэтому ты так быстро занял место Дальзолена. Пока не выбыл из строя, играя в догонялки с Куроро. — он пытался разглядеть при слабом свете топленной лампы в её лице намёк на злорадство, но не нашёл. — Тем не менее, несмотря на выходку с Рёданом, кредит доверия у тебя имелся, и босс просто хотел тебя проверить тебя прежде чем утвердиться в своем решении. Однако я не думаю, что у кого-то другого, кроме меня, получилось бы элегантно преподнести, что ты намерен пользоваться его положением и связями для поиска хозяев глаз твоего клана. Кто угодно бы пришел к такому выводу, начни под тебя копать. Пришлось плести кружева вокруг твоего досье, чтобы не испортить тебе имидж. — Вроде бы я не просил о таком одолжении. — Как всегда недовольная физиономия вместо благодарности.       Курапика закатил глаза. Губы Исаги изогнулись в ироничной полуулыбке; она взмахнула цветком, стряхивая воду в раковину, и положила на расстеленное полотенце, и подошла к столу.       Курапика посмотрел на копию отчёта, который Исаги составила на Карела, написанный в жанре синтеза биографии и служебного расследования. Жизнь Карела была изложена на шестидесяти страницах, начиная от ранних эпизодов его детства до подробностей медицинской карты и анализа финансового положения. Курапика и сам много лет раскапывал информацию о самых разных людях, но даже он усомнился, что смог бы собрать такое внушительное досье о совершенно незнакомом ему человеке. — Как ты ищешь информацию на кого-то? — Курапика, если ты забыл, я действую строго по принципу «оплата при доставке». Что ты можешь мне предложить? — Я расскажу, как продвигается дело с тем хозяином глаз, врачом. — Исаги сперва ничего не ответила. — Ты пообещала мне, что взглянешь. — И я сдержу свое обещание. Но я могу прежде кое-что спросить? Ты все своё время тратишь на это? — Что ты имеешь ввиду? — Это. — Исаги одной рукой развернула его ноутбук, открыла. Экран вспыхнул на открытой странице электронной почты. Курапика поддался вперед, привстав, и захлопнул крышку. — Я трачу время эффективно и только на то, что приносит пользу. — Ты его рассчитываешь исходя из коэффициента рентабельности, что ли? — насмешливо сказала Исаги. — Ты хоть что-то делаешь для себя? Для собственного удовольствия? Я не говорю брать пример с жителей Содома и Гоморры, но нет ничего дурного в том, чтобы иногда потакать своим капризам. — Как ты? — Отнюдь. Я не всегда им потакаю. — Мои наблюдения доказывают обратное. — Это какие наблюдения? — За тем, как ты ведешь себя. Ты всегда делаешь то, что хочешь.       Сев бедром на стол, Исаги стянула большим пальцем кольцо с указательного, поигралась с ним, глядя поверх его головы. — Ты — мой каприз, Курапика. — теперь ее внимание было сосредоточено на нём. —Ты попросил у меня совета по поводу одного из потенциальных хозяев алых глаз в обмен на другой мой совет. Обмен неадекватный. Я хочу кое-что другое. — Я послушаю твое предложение. — Твоё воспоминание. Всего одно, я не буду жадничать. — Какое? — Мы дойдём до этого. Как, Курапика, нет возражений? — Хорошо… Ладно.        Немного позже Исаги посмотрела в окно и прикрыла веки на какое-то мгновение. Открыв их, она заговорила: — Помимо объективных данных, которые найти достаточно просто — личные документы, выписки с банковских карт, кредитная история, страховые свидетельства, аттестаты об образовании, я трачу большое количество времени на всестороннее изучение личности человека. Я пытаюсь познакомиться и узнать его как можно ближе, чтобы понять его желания. Именно они определяют нашу мотивацию, на основании которой мы поступаем так или иначе. Понимание, чем руководствуется человек, дает возможность предвидеть его действия и в конце-концов понять общую модель поведения. Каждый поступок рожден нашими желаниями.        Курапика терпеливо ждал продолжения её монолога. — Допустим, Сенрицу. Она испытала на себе чудовищные последствия всего от одной ноты «Сонаты Тьмы». Мелодия изуродовала её тело, лишила товарища и поселила в ней ужас. Теперь она ищет оставшиеся три партитуры, чтобы больше никто не пострадал от её звучания. Желание помочь другим людям побудило её стать хантером, обратиться в Агентство с запросом найти человека, обладающего связями на аукционе, где выставляются на торги редкие и экзотические предметы, и выбрать запрос по найму от человека, который коллекционирует причудливые части человеческого тела, к примеру, зубы больных прогерией или слёзы известной актриски.       Исаги замолчала, выжидательно посмотрела на него. Этот взгляд Курапика расценил как приглашение обсудить Сенрицу, но когда она заговорила, он понял, что ошибся: — Помнишь, когда Гон пришел к тебе после того, как ты очнулся от лихорадки и рассказал, что когда Рёдан взял их в плен возле отеля, то задал вопрос Куроро: «Почему вы убиваете других людей, которые вам ничего не сделали?». Ты помнишь, что он ответил? — «Если я расскажу о причинах, то станет понятно, кто я». — Великолепный ответ, как по мне. Разве он не прав?        Курапика вынужден был согласится, хотя это далось ему нелегко. — Когда я изучаю человека, я учитываю то, какое впечатление он на меня производит, но не высказываю личного мнения по поводу чего бы то ни было. Осуждение, симпатия, неприязнь… понимаешь, всё это мешает понять желания… самые заветные, самые искренние, самые выстраданные… Ведь никому не дано в полной мере понять и признать свои самые сокровенные мечты. Своё отношение я составляю после встречи с человеком и разговора с ним, и только потом я решаю, что с ними делать и смогу ли я получить от него то, что мне нужно. А теперь закончим с разведением рацеи. Давай сюда своё досье.       С этими словами она просящим жестом протянула руку вперед протянутой вверх ладонью.       Взяв внушительную пачку бумаг, около пятидесяти листов формата А4, Исаги присела бедром на краешек стола и открыла его. Курапика ждал, пока она бегло просматривала листки, потом небрежно бросила их на стол. — Поделись, к каким выводам ты пришёл.             Курапика набрал воздуха в легкие. — Генри Коуфорд— врач-нейрохирург и заведующий отделением в крупном частном медицинском центре, член попечительского совета клиники. Родился в Аскиме, мать — домохозяйка, отец — военный хирург, обоих давно нет в живых. Живёт в дорогом пригороде с женой и детьми, дети, мальчик и девочка, учатся в частной школе, достаточно известен и уважаем в высшем обществе. Занимается опухолями головного и спинного мозга, аневризмы и пороки развития, разработал метод хирургического удаления опухоли с применением флуоресценции, имеет три патента на медицинские изделия его изобретения. Целый ряд операций и методов, апробированных в экспериментальных операциях, были успешно реализованы во многих клиниках страны. С отличием окончил медицинский факультет престижного университета Аскима, иногда читает там лекции студентам. В прошлом году написал докторскую диссертацию, получил элитную премию Гайрднера за какое-то открытие в области стволовых клеток. — Я умею читать, Курапика, не нужно пересказывать мне содержимое досье. Лучше скажи, как ты узнал о том, что у него есть алые глаза. — Коуфорд увлекается коллекционированием предметов, связанных с медициной. — Ты что-нибудь видел из его коллекции? Я имею ввиду, что-то вопиющее. — Как сказать... Помимо средневековых хирургических инструментов, анатомических атласов, рукописных учебных пособий и обезьяньих черепов, у него имеются и более отвратительные приобретения: болотные мумии, заспиртованные зародыши с аномалиями развития, головы, препараты отдельных органов человека, включая кожу, мускулы, кости, мозги... Не исключено, что какие-то из них он делает сам, материал-то есть где достать. Но хранение всего этого законно, я проверял. У него есть все соответствующие разрешения. В Республике Минво действует закон о ферме трупов. — говорил Курапика, щёлкая суставами пальцев. — Существуют теневые сайты, которые занимаются торговлей частями человеческого тела. Время от времени я захожу на них, чтобы отслеживать появление алых глаз или тех, кто выказывает готовность их приобрести. Почти все, кто выставляет на объявления с предложением купить алые глаза Куртуа подсовывают фальшивки за баснословные деньги. Те, кто завладел настоящими с целью перепродажи, или имеют достоверные сведения о том, где их достать, не выставляют себя на показ, и найти их очень трудно. Прошло несколько месяцев, когда я, наконец, смог вычислил одного, но тот уже продал глаза. — Коуфорду? — Он не назвал его имени. Только упомянул, что покупатель — врач с пристрастием к коллекционированию предметов на медицинскую тематику, и потому был заинтересован в приобретении алых глаз. «Уникальный для науки феномен» — так этот урод, кажется, назвал их. — проскрежетал Курапика. — О Коуфорде я узнал случайно, увидел статью, в которой говорилось о том, как какой-то известный хирург спонсировал расширение анатомического музея медицинского факультета своей альма-матер. Меня это заинтересовало, и я начал на него искать. Мой знакомый заразил его комп «трояном» через беспроводную сеть доступа в интернет, и дал мне возможность порыться в нём. — И в чём твоя проблема? Раз ты влез в его компьютер, тебе не составит труда выведать его самые страшные тайны. — В том-то и загвоздка — его компьютер чист. Он не оставляет никаких компрометирующих следов активности. Я читал его электронные письма, изучил официальные документы из архивов, всё, до чего смог добраться. Его финансовое положение не вызывает никаких нареканий, в кредитной истории не к чему придраться, долгов нет. За ним не числится правонарушений, уклонений от налогов, судебных исков, жалоб от пациентов в здравоохранение, даже штрафов за неправильную парковку нет. Он ни разу не облажался. Сколько бы я не копал, мне так и не удалось обнаружить никаких намёков на что-либо противозаконное. В его прошлом вообще нет ничего такого, что я бы мог использовать, как компромат. Его профессиональная репутация тоже чиста. Мне нечем его шантажировать. Он безупрчен, по-крайней мере, с виду. Я зашел в тупик.       Исаги какое-то время ничего не говорила. — Сколько хозяев глаз ты уже нашел? — Кроме Ностраде — пять. — Надо полагать, эти пятеро не наслаждаются волей. — Четверо. Пятый сейчас ждёт суда. — добавив последнее не без удовольствия. — Тебе бы в спецслужбы, Курапика: поймал одних, разоблачил других, довел до тюрьмы тех, кого невозможно посадить… Расскажи о каждом из них, только постарайся изложить всё коротко.       После того, как он закончил, Исаги, приподняв голову, глядела в мансардное окно и какое-то время молчала. Кожа на шее обтянула чуть выступающий хрящик гортани. — Помнишь, мы говорили, сущность садизма — стремление к контролю и подчинению? У каждого из хозяев алых глаз есть одна общая черта — одержимость властью. Они скорее готовы умереть, чем её лишится. Мафиози Ностраде, священник, преподаватель, судья, военный… Профессии, где есть контроль и подчинение. В прошлый наш разговор ты продемонстрировал сообразительность и некоторые познания в области психиатрии. Полагаю, ты набрал их благодаря своим детективным изысканиям по сбору урожая глазных яблок. Там, где сливаются эти два потока, можно взять хороший улов. Каков твой улов, Курапика? — Пока что рыбалка идет не очень успешно. — Если тебе удалось проникнуть в квартиру доктора Коуфорда, смею предположить, ты и следил за ним?       Кивок. — В таком случае давай попробуем закинуть удочку. Посмотрим попристальней на доктора Коуфорда, заглянем к нему внутрь. — Ну, он уверенный в себе человек. Властный. На работе и дома всё контролирует.       Тишина. Исаги трёт глаза тыльной стороной ладони. Он замечает на ней почти зажившую царапину. — Курапика, тебе не кажется твой вывод несколько незаконченным? Он похож на каркас недостроенного дома. Вряд ли можно обнаружить что-то интересное, разглядывая строительные леса. Может, стоит обшить его стены и обложить крышу черепицей, чтобы стало лучше видно? — Мне рассказать все свои наблюдения? — Говори всё, что тебе кажется важным. Составь о нём свое мнение. Ты достаточно проницателен для того чтобы, понять, что он за человек. Оставь в покое его кредитную историю и штрафы за парковку. Только твои наблюдения, впечатления и выводы на их основе. Смотри на картинку, а не читай к ней подпись, иначе говоря, учись доверять собственным инстинктам, а не полагаться только на сводку сухих фактов. Если что, я подхвачу. — И что мне это даст? — Выкинь ты из головы холодный просчёт. Он не всегда работает. Представь, что у тебя в руках снайперская винтовка. Ты веришь в отточенную технику, что совершенное владение техническими приемами и непрерывные напряженные тренировки делают тебя непобедимым. Конечно, перевес может оказаться и на твоей стороне, но в одной какой-нибудь такой схватке тебя обязательно убьют. Поэтому стоит задуматься о том, чтобы развивать нечто совершенно иное. В прошлый раз я тебе об этом уже говорила. Попробуй распознать, есть ли у него отклонения, о которых мы говорили, чтобы понять его желания. Желания составляют основу стимулов, те — толчок к действиям, а действия оставляют следы. Если Коуфорд садист, то ты найдешь, как это доказать.       Курапика помолчал, постукивая пальцами по подлокотнику, и, немного помявшись, начал говорить: — Коуфорд ведет себя так, как будто его слово является окончательным и высшим законом. Его мнение не подлежит сомнению, а требования исполняются в кратчайшие сроки и приоритетном порядке. Санитары, медсестры и другие врачи больницы ходят рядом с ним как по струнке. В отделении у него есть личная операционная, оснащенная по последнему слову техники, у всех пациентов отдельная палата, похожая на номер пятизвездочного отеля. Можно подумать, что он выбил для пациентов комфортабельные условия у руководства, потому что заботится о них, но у меня сложилось впечатление, что он просто хочет показать, кто тут главный. Пять лет назад правление больницы вообще предоставили Коуфорду право решать, кого брать к себе в отделение. Без его согласия туда никто и шагу не ступит, а без его одобрения не назначается ни одно лекарство или обследование для больного. Для своих пациентов он практически бог. Я разговаривал с одним. Я словил его в больничном коридоре, сказал, что пришёл к Коуфорду на консультацию и спросил его мнение, мол, компетентен ли он как врач, и какой он по его мнению человек. Короче говоря, я двадцать минут слушал его хвалебные дифирамбы о том, что он хирург от Бога и замечательный человек, внимательный, чуткий к каждому пациенту и всё в таком духе. Другие пациенты отзывались о нем с точно таким же резюме. Никто о нём не говорит ни одного худого слова. — Ты пошёл к нему на приём? — Да. — А как же анамнез заболевания? — Астроцитома мозжечка. — сказал Курапика, и следом пояснил: — Заплатил одному парню из другой больницы за снимок МРТ и выписку с диагнозом.       Молчание. Потом послышалось что-то вроде откашливания, которое можно было истолковать как «неплохо». — Надо сказать, расценки у него приличные — за первичный приём я выложил пятьдесят тысяч. В месяц Коуфорд стабильно получает от десяти до двадцати миллионов. В целом, его финансовое положение позволяет ему приобрести алые глаза. А сам он… — Курапика замолчал, погрузившись в размышления. — Хорошо выглядит: стильная стрижка, ухоженный, ногти коротко пострижены, с маникюром. Хирург, но синяков под глазами нет, цвет кожи ровный, загорелый. Имеет подтянутое телосложение, находит время, чтобы сходить в спортзал. Он привлекательный и знает об этом, тщательно следит за собой, подчёркивая свои достоинства. Безукоризненно опрятный. Халат из дорогого материала, нигде не торчит ни одной нитки, кажется, будто только что отпаренный из химчистки. Латунный бейджик с гравировкой, стетоскоп стоимостью в месячную зарплату среднестатистического офисного работника. Хирургический костюм, туфли ортопедические, но брендовые, сделанные на заказ. Пользуется лосьоном для бритья, но не одеколоном, чтобы не источать резкий запах — большинство пациентов не приветствуют, когда от врача пахнет парфюмом, и он об этом знает. Вежливый, грамотная, четко поставленная речь, голос приятный, спокойный, умеет расположить к себе. Стремится завоевать доверие и произвести впечатление, но не выставляет себя напоказ — не проявляет высокомерия и не сыплет медицинскими терминами, объясняет все доступно и понятным языком, не ставя себя выше, что вызывает невольное желание слушаться и доверять. Показывает интеллект, но не выпячивает его. Ведет себя скорее покровительственно, по-отечески. Это цепляет. — И тебя зацепило? — Если отстраниться от того, что всё время консультации я испытывал едва преодолимое желание дать ему в морду и учинить допрос с пристрастием, то — да, возможно. — ничуть не смущаясь, ответил Курапика. — Хорошо, что ты удержал себя от членовредительства. Как тебе его дом?       Особняк четы Коуфордов, выглядел приблизительно так, как он и представлял себе после изучения его планировки в архиве Городского управления жилищного строительства, за исключением наполнения — Курапика ожидал, что увидит провонявшую богатством обстановку, но сделал на этот счёт несколько поспешные выводы. Дом был обставлен неброско, но со вкусом, без бросающейся в глаза роскоши, словно бы говоря: «Да, мы располагаем немалыми средствами, но не выпячиваем это, потому что не хотим показаться снобами». Он осматривался. Дизайнерская мебелировка из березы и бука, картины малоизвестных художников на стенах из частных галерей, нигде нет ковров, всё в выдержанных пастельных тонах, от обивки до постельного белья — в сочетании всего по оттенку и форме сквозила едва уловимая неестественность, лишенная нотки семейного уюта. Не хватало небрежности, ощущения жизни — оставленной чашки в раковине, пятнышка на плите после приготовления завтрака, пары крошек на наспех вытертом столе, смятого чека из магазина или забытой помады на тумбочке в прихожей. Везде царит порядок и чистота, даже в комнате детей: заправленные постели, игрушки на местах, книги в шкафах расставлены в алфавитном порядке. Дети приучены, нет, вышколены, как солдаты, к аккуратности и дисциплине, боже ты мой.       Обо всем этом он сказал Исаги. — Играющий на публику интеллигент-интеллектуал. Хирург редкого проффесионализма, учёный с наградами, идеальный семьянин, безупречный во всём, подчиняющий себе окружение, перфекционист, не терпящий ошибок, чрезмерно контролирующий своё окружение… Да, после нашего разговора у тебя должно было что-то щёлкнуть. Как контролер, он наполнен напряжением, раздражением и гневом, ему требуется выход своих эмоций также часто, как живым существам необходим кислород. Доктор Коуфорд вполне может оказаться домашним тираном с возбудимым и легко вспыльчивым нравом — дома подавленная агрессия так и рвется наружу. А что с его личной жизнью? — Она на тринадцатой странице. — Всего лишь один коротенький абзац про его семью. Здесь не написано, с кем он спит. — Зачем, скажи, мне знать, с кем он занимается сексом? Это меня не касается. — Интимная жизнь человека раскрывает о нём множество подробностей. — Мне нет до этого дела. Я выясняю только то, что мне необходимо: род деятельности, ближайшее окружение, банковские счета, связи с преступным миром. Я не трогаю семью и не копаюсь в том, с кем они поддерживают интимные отношения. Мне плевать, посещает ли человек, которого я ищу, С-М заведения, заказывает проституток или занимается сексом со своей собакой, это не моё дело. — Я с тобой не соглашусь. — возразила Исаги. — Кстати, об С-М заведениях. Людям, склонные к садизму, часто нравятся ролевые игры в господство и подчинение с помощью насилия и унижений. Находясь в доминирующей позиции, они испытывают удовлетворение от покорности и неспособности своей жертвы им противостоять. Партнёр в их представлении — не личность, а поставщик эмоций и ресурсов, которых им отчаянно не хватает, поэтому в отношениях они концентрируются исключительно на себе и своих фетишах, заставляя удовлетворять его фантазии. Они помогают садистам держать себя в руках в повседневной жизни и быть частью общества… если только речь идёт не о душевнобольной персоне, испытывающего половую экзальтацию от вида расчленёнки, но судя по досье, доктор Генри Коуфорд, ещё не потерян для нашего мира. — Исаги вновь сняла с пальца кольцо, поднесла к глазу и взглянула на Курапику через него. — Что ты скажешь о его жене? Какая она? — Она неплохо выглядит для своего возраста… — Не трать время на излишние увёртки. — Не очень ухоженная… Вернее сказать, невзрачная. Опрятная, но невзрачная. Одежда у неё недешевая, но только в сером, синем и чёрном цветах, всё скромных, закрытых фасонов с прицелом на практичность. В гардеробе нет ярких, облегающих вещей, с декольте или вырезами в других местах, платьев, мини-юбок и обуви на высоком каблуке. Броских украшений или аксессуаров не носит, я, во всяком случае, их не заметил. Косметики нет, на туалетном столике только уходовые средства, но мало, только бальзам для губ, крем для лица и ещё какая-то баночка с жидкостью. Маникюр не делает, волосы не красит. — Замухрышка, в общем. — Я бы сказал, что она следит за собой, но не тратит на это время, как другие женщины. — деликатно выразился Курапика. — А тебе нравится, чтобы женщина была ухоженной? — Я тут причём?        Исаги выставляет перед собой ладони. — Курапика, у меня нет в руках ядерных боеголовок. — Я просто не понимаю, какое отношение моё мнение имеет к делу. — Все видят глазами, а не душой, поэтому нет ничего предосудительного в том, что тебя привлекает ухоженность — это на тот случай, если ты вдруг счел мой вопрос за провокацию к чему-то. Но если твои личные предпочтения это секретные материалы, то не будем заострять на них внимание, чтобы не сбивать тебя с мысли.       Курапике хотелось сказать, что дело вовсе не в том, что он себе там что-то надумал — мнительным он бывает, но не параноиком же — вот только объясняться не хотел. И после недолгой паузы ответил: — Мне нравится, когда женщина ухоженная. — пробормотал Курапика. — На неё приятно смотреть. — Все видят глазами. — повторил он её слова. — Верно, все… И Коуфорд тоже видит. А ты видел её фотографии в молодости? Смотрел семейные альбомы? — Да. — Красавица, да?       Курапика посмотрел на неё с растерянным выражением лица. — Да... Совершенно другой человек. — И что, он не бьет её? — Не знаю. Видимых следов побоев нет. — Ну да, видимых и не будет... Ну а что ты скажешь о ней самой? — Я с ней не встречался, могу привести только свои наблюдения… — Прошу тебя. — Исполнительно-покорная. Робкая. Не перечит мужу, терпеливо молчит и даже потакает. Стремится во всём ему угодить. Ничем не увлекается, в основном занимается детьми и домом, что странно. — Почему? — До рождения детей Мейер, так её зовут, работала генным инженером в научно-исследовательском институте. На её счету было даже несколько открытий. Там она с Коуфордом и познакомилась, когда он проводил свои исследования со стволовыми клетками, за которые получил потом награду. — Выходит, она бывший учёный, променявший карьеру на семью. Обычно учёные очень увлеченные люди. Скорее всего, миссис Коуфорд была очень яркой личностью. Садисту нужен наполненный внутренний мир — ему неинтересно разрушать то, что не построено. — Может, её просто съел семейный быт. — Много ты видел богатых женщин, кого съел быт? У них есть все возможности, чтобы лишить себя тягот уборки, стирки, готовки, не иметь нужды зарабатывать деньги, чтобы обеспечивать семью, покупать одежду, ходить в спа-салоны, на маникюр, педикюр и прочие радости безбедной жизни. Либо она их сама не хочет, либо её лишили смысла их желать. Сложно судить об умственных способностях человека со стороны, но специальность генного инженера по своей сложности и специфике предполагает высокоразвитый уровень интеллекта. Миссис Мейер точно не дура… Кстати, ты знаешь, как она оплачивает покупки? — Что? Вроде, банковской картой. — На чье имя карта? — На Коуфорда. Своей у неё нет. — А как передвигается по городу? — У неё личный водитель. — Личную жизнь ты не трогаешь, но мелочи замечаешь. Выходит, он в курсе её расходов, и наверняка всегда знает, где она. Невзрачная, покорная домохозяйка с кастрированными желаниями и самооценкой. Ты уже почти ступил на тот путь, на котором сможешь его подловить. Сам-то видишь это? — Нет, если честно.       Исаги облизнула губы, взгляд бегло переместился на кухню, упал на раковину. «Её мучает жажда» — вспыхнуло у него в голове. — Не хочешь воды? — Нет, благодарю.        Курапика мысленно усмехнулся. Врушка. — Ты смотрел его историю поиска в браузере? — Я не нашёл там ничего цепляющего. — Совсем ничего? В частном доступе тоже?       Прогоняя перед глазами изученные данные из компьютера, Курапика медленно покачал головой. — А среди страниц, на которые он заходил, не было, скажем, сайта знакомств? На мгновение у него перехватило дыхание. Оставалось только надеяться, что Исаги этого не заметила. — Да, но… Я подумал, что Коуфорд просто обыкновенный изменщик. — И не обратил внимание? Не стал копать дальше? А-а, ты же у нас не лезешь в личную жизнь… Что ж, Коуфорд изменщик, потому что он не способен любить. Человеческие эмоции для него закрыты. И как, специфического содержания был сайт? Ну там, с БДСМ, всякими тематическими фетишами и пристрастиями для людей с нестандартными эротическими впечатлениями? — Нет, ничего такого, самый обычный. — А ты читал его анкету? — Нет… Пожалуйста, объясни мне, как ты могла это предвидеть. — Что он сидит на сайтах знакомств? Несложно догадаться. — Знаешь, Рика, говорить с тобой это как говорить с подозреваемым, который явно всё знает и улыбается тебе в ответ. — заметил Курапика. — Только вообрази как это лицо помогает в покере. — он открыл рот, чтобы спросить, умеет ли она играть, но не успел. — Люди, подобно Коуфорду, когда выжимают свою жертву без остатка, теряют к ней интерес и подыскивают себе новую игрушку. Ловить их в общественных местах в городе не вариант — он слишком известен, сам говорил, вхож в высшее общество, его могут узнать коллеги, пациенты, студенты, которым он читает лекции. В клубах и барах подальше от центра, где можно наткнуться на знакомых тоже сомнительно, слишком приметный на фоне местной публики, кто-то его запомнит, а ему это вовсе не надо. Остаются сайты онлайн-знакомств, где можно неспеша подыскать подходящую жертву и прощупать почву, узнать её, так сказать, поближе. — Я так понимаю, он ищет их по определенному типажу. — А ты очень быстро реагируешь.       Исаги вытащила телефон и несколько минут не отрывалась от него. Курапика только видел, как зрачки скользят по строчкам. Черная точка зрачка, бисневая дымка радужки, замкнутая в чёрное кольцо, белесые ресницы, чёрные брови, белая кожа, ни кровинки в лице, чёрные волосы… Когда Курапика смотрел на Исаги, ему казалось, что его зрение перестраивается на монохромный режим, в котором все объекты отображаются серой шкалой яркостей элементов. — Гретель Каснер. Какие мысли у тебя возникают насчет этой особы? Она бы привлекла нашего визави?       Исаги протянула ему телефон с анкетой. На фотографии была красивая темноволосая барышня с задорным взглядом. Широкобедрая, с фигурой «песочные часы» и правильными чертами лица, внешностью, которая привлекает внимание многих и вызывает зависть. У неё широкая улыбка уверенного в себе, полного жизни человека. Курапика прочитал жизнерадостное описание под фотографией. Двадцать шесть лет, реставратор рукописей Средневековья Музея Блазевиц, аспирант исторического факультета Университета Аскима, путешествует, увлекается скульптурой, изучает санскрит, увлечения… Он пролистывает фотографии: из музея, с работы, с летней веранды ресторана, в спортивном костюме, только что пробежала полумарафон, с отдыха, сидит в каноэ, в руках весла, на лице радостное возбуждение… У Гретель Каснер интересная и наполненная жизнь. — Вопреки всеобщему мнению, что садисты выбирают забитых серых мышек, посыпающих голову пеплом, это далеко не так. Чем ярче человек и внешне, и как личность, тем больше они их привлекают. И они умеют обольстить такую жертву с помощью красивых ухаживаний. Кажутся сложными, загадочными, ранимыми партнерами, сердце которых нужно растопить. В переписке человек создает впечатление совершенства… Галантного, вежливого, умного, с хорошим чувством юмора, чтобы привлечь внимание живой, наполненной личности. — Найти или создать анкету, подходящую под критерии выбора жертвы, и затем ловить его на живца.       Исаги подняла ладонь в знак согласия. — Это будет неплохим началом. Только будь добр, ответь на один вопрос — почему бы тебе просто не придти к нему домой, приставить к виску пистолет и сказать, что если он не отдаст тебе алые глаза, то ты вышибешь ему мозги? — Это слишком просто. — Я так и думала. — И что дальше? Я бы хотел услышать твою рекомендацию. — Курапика, ты не знаешь как действуют на человека угрозы и шантаж? — Исаги поскребла ногтем по папке в руках. — Как я полагаю, ты хочешь, чтобы он знал, что ты можешь разрушить его жизнь в любой момент, если захочешь. У Коуфорда потрясающая врачебная карьера и статус в обществе, но что важнее, он обладает незапятнанной репутацией. Соберешь на него компромат, когда узнаешь, что он изменяет. Не отдаст глаза добровольно, поставь на ней крохотное пятнышко и понаблюдай. Я очень удивлюсь, если ты не получишь их в тот же день.       Не смотря на неё, Курапика покачал головой. — Это что-то с чем-то... — Что же? — То, как ты красуешься. — вскинув бровь, в чистейшем ехидстве выдал он. — Тебе же нравится быть лучше всех, я прав?        Краешек её рта дёрнулся вверх, и глазам Курапики предстало редкостное зрелище — чуть склонив голову набок, Исаги слегка улыбнулась. Мимолётное движение, застывшее на её губах, было не похоже привычный вымученный из себя оскал, словно его словам удалось затронуть в ней нечто глубоко внутри, и это яркой вспышкой отразилось снаружи. Ожила не только её улыбка — в серебре радужек закружились искорки света, во тьме её зрачков зажглись светлячки.       Одно-единственное мгновение сейчас и потом, когда она ни над кем не насмехалась, никого не дразнила. — Вдоволь насладился? — вернув себе прежний вид, сказала Исаги. Теперь её глаза смотрели холодно и бездушно, воспроизводя обещание угрозы и безоглядно-требовательной чувственности, поглощающей всякого человека как нечто постороннее. — Ещё бы. — Ты мне сообщишь, как всё прошло, когда встретишься с ним? — Да. — Обещаешь? — Да, — повторил он, пытаясь удержать в памяти все, что услышал. — Я тебе сообщу.       Исаги вытянула руку. Её указательный палец лежал на корешке папки, и когда он брал ту у неё, их руки на мгновение соприкоснулись. — И всё-таки, не подвергая сомнению сказанное тобой… — «Не подвергая сомнению»? Начало многообещающее. — Что если ты ошибаешься? — Возможно, но вряд ли. И я рекомендую тебе впредь проверять то, с кем предпочитают ложится в постель твои клиенты. Наткнешься на массу неприятных сюрпризов. Бьюсь об заклад, твоя внутренняя комиссия по этике тут же пересмотрит свои взгляды, но зато поиски глаз, в свою очередь, пойдут гораздо быстрее.       Трудно было с этим спорить, особенно спустя месяц, когда он узнал, что музыкант, владевший парой алых глаз, которого он выследил в Бакванге, платил двенадцатилетней проститутке за встречи. — В моей личной жизни ты тоже копалась?       Сидя перед ним, Исаги переплела пальцы перед собой, положила их на бедра и скрестила узкие, по-детски субтильные щиколотки. Курапика обратил внимание, что косточки на лодыжках, в отличие от белых-белых ступней, были красными, как спелые вишни. Ставя её ботинки, он узнал, что она носит тридцать седьмой размер. — Тебя волнует, знаю ли я, с кем ты спишь?       Курапика спросил себя, а не намеренно ли она задала этот вопрос, чтобы поставить его в неловкое положение. — С чего ты взяла, что меня это может волновать? — Ты ведь только что об этом спросил. Если бы не волновало, не спрашивал. — Я имел ввиду другое. Ты не видишь личных границ других людей, совершенно не стесняешься рыться в чужих вещах и читать личные записи… — Хочешь побеседовать со мной об этике и морали и о том, что нельзя рыться в чужой жизни?        Курапика поджал губы. — Не лезь в мою жизнь за моей спиной. Я не хочу знать, что кто-то копается в моих личных делах.       Исаги встретилась с Курапикой взглядом. В течение нескольких секунд она его разглядывала. Молчание тоже может таить насмешку. — Ни я, ни Ностраде, ни кто-либо ещё не знает, с кем и как ты проводишь своё время. Если я прихожу к выводу, что человек достойный, то не вмешиваюсь в его частную жизнь, так что у меня тоже имеются кое-какие принципы. Я достаточно уважаю тебя, как личность, чтобы не влезать в сферу сугубо личного и частного свойства. — Как будто ты этого постоянно не делаешь.       Исаги вздёрнула бровь. — Я лезу к тебе в голову, а не в постель. — Моя голова… это тоже сфера сугубо личного и частного свойства. — А ты бы что предпочёл?       Да, это явная насмешка. В её словах и голосе Курапика отчетливо слышал провокацию.       Прислонившись спиной к краю стола, она ждала, когда Курапика продолжит игру. Будучи личностью хитрой и изворотливой, Исаги предпочитала осторожную охоту и засадную тактику. Ему вовсе не хотелось сражаться с ней, нужно было оставить хоть что-то на Карин Лунде. И тем не менее…       Ему нужно было пустить в ход все свои инстинкты, чтобы вспугнуть и поставить её в неловкое положение. — Хмпф. — смеется в ответ на его долгое молчание Исаги.       Курапика поднялся со стула. Когда он подошел к столу, Исаги не пошевелилась, лишь лукаво склонила голову набок, точно пересмешник. Она редко держит голову прямо. Разговаривая с кем-то, она наклоняет голову то вправо, то влево. — Я бы предпочёл услышать причину, почему ты задала этот вопрос. — Хотела увидеть твою реакцию. Мне показалось, это будет забавным… Несмотря на то, что ты стоик, тебя не так-то легко смутить. — Я не стоик. — Не обслуга, не убийца, не стоик. Пора бы тебе уже разобраться в личностной идентификации, иначе придется туго. Глаза вытеснят тебя и займут место Курапики… чистенького и выглаженного Курапики, занудного и утомительного в своей серьезности, со своими абсурдными принципами, импульсивного и пробивного.       Курапика повёл челюстью в сторону и прикусил щеку изнутри, чтобы сдержать бранное словцо, которое так и просилось наружу: — Этого не будет. — Не стоит зарекаться, всё в жизни бывает. Почему, по-твоему, я проявляю к тебе интерес? — Ты, наверное, хотела сказать, почему ковыряешься в моём анамнезе? Понятие не имею. — В прошлый раз тебе очень сильно хотелось прояснить этот момент. — Я решил, что мне всё равно. — Ты мне солгал, Курапика. Не надо так делать. Мне не очень нравится, когда люди врут, ты же знаешь. Впрочем, ещё больше я не люблю, когда они себя обманывают. Ты не допускал мысли, что ты, может быть, понравился мне? — Не уверен, что это так. — А тебе понравилось бы, если бы ты мне нравился? — Не знаю. — Это, может быть, тоже неправда.       Курапика думает возразить, но не возражает. Потому что Исаги смотрит на него снизу вверх смеющимися глазами, и этот взгляд больше не казался ему таким уж страшным. — Разумеется, ты нравишься мне, иначе бы я не испытывала желание узнать о тебе больше, и в профессиональном плане тоже. Существует масса вещей, о которых ты знаешь нисколько не более садизма, но у тебя есть потенциал. Ты демонстрируешь ответственность, способность мыслить и принимать взвешенные решения, что говорит о твоей компетентности, поэтому работать с тобой мне приятно. Да, зачастую ты бываешь противным, как микстура от кашля. И душным. И раздражающим. Ты иногда очень раздражаешь, Курапика, когда начинаешь нести околесицу, но мы с тобой неплохо сработались, а? Что думаешь?       Он несколько долгих секунд смотрит на Исаги сверху вниз, а потом говорит: — Я тебе скажу, что я думаю — ты ведёшь себя, как засранка, и слишком много болтаешь, но мне нравится твоя компания. — Тебя это беспокоит? — Я… — Ладно, тут уже некому врать. — Отчасти. — Потому что ты меня боишься? Потому что не уверен, в своём ли я уме? — Рика… Нет. — Даже несмотря на вспышки негативных эмоций, которые я иногда вызываю у тебя?       Любопытно, «негативные эмоции» это когда он хотел разбить ей голову об зеркало, выдернуть руку из сустава или невежественные инсинуации, которыми он её регулярно оскорблял? — Моя вина в том, что в определенных обстоятельствах, которые ты намеренно создаешь, я не могу держать себя в руках. Я не буду требовать от тебя извинений, потому что знаю, это бесполезно, но мой поступок гораздо хуже. У меня не было права поднимать на тебя руку. — Ты так грамматически правильно строишь предложения… совсем как в учебнике по общественной этике.        Курапика отвернулся, издав вялый смешок. Мозг Исаги устроен странным образом: она одновременно могла следовать нескольким ходам мысли, не отвлекаясь ни от одного из них, и один из таких ходов всегда избирался ей для собственного развлечения, так что он никогда не мог знать, что его ждёт: выдаст она интеллектуальный пассаж, начнет травить насмешки, скажет вопиющую ересь или будет рубить правду-матку. — В самом деле, чего я ждал… — Что? — Ничего. Теперь это не имеет значения. Ты простишь меня? — Курапика, мне все равно на то, что ты сделал, я же говорила — это не то, что способно меня задеть. Не растрачивай своё чувство вины по пустякам, у тебя уже есть куда его тратить. Впрочем, то на что ты его тратишь, тоже особого смысла не имеет. И всё-таки, ты счёл возможным быть откровенным со мной. — С тобой невозможно по-другому. — Я думаю, если время от времени загонять человека в угол, это пойдет ему только на пользу. Многое проясняется. Хотя, возможно, ты со мной не согласишься. С кем раньше ты разбирался в том, что тебя волнует? — С самим собой. — Ну, и на много вопросов ты себе ответил, болтая с самим с собой? — Нет. — А тебе приходило в голову, что ты говоришь со мной и делишься личным по той же причине, по которой выбрал свои духи? В конце-концов… ты и я от одного творца.       Курапика сделал шаг, сокращая дистанцию между ними до расстояния фута. Расцепив ладони, Исаги выпрямилась — каждое движение лишено скованности, они свободны и легки. Столь же безмятежно качается на ветру ветка вишни, с той же грацией двигается артист под взглядами сотни пар зрительских глаз, исполняя своё удивительное представление.       Увидев пульсирующую жилку на его шее, Исаги перевела взгляд на его лицо и сказала без тени кокетства: — Ты стоишь очень близко, Курапика. Если бы в комнате были посторонние люди, они могли бы подумать, что у нас роман. — Здесь никого нет. — Верно, никого. Могу я поинтересоваться, о чём ты сейчас думаешь? — Как-будто ты не знаешь. — Ты переоцениваешь мои способности, я не медиум и не телепат. — О том, где я так нагрешил, что ты появилась в моей жизни. — Ауч. — Исаги сморщила нос и одарила его гримасой, которая, по-видимому, могла быть улыбкой. — Помилуй, Курапика. Мне кажется, это как-то недостойно тебя. Во всяком случае, я на это надеюсь.       За ее плечом виднелся освещенный собор, повиснув в ночном небе, как капли лунного света. Мерцание настольной лампы озаряло потолок, сливаясь со светом той, что стояла в другом конце комнаты, в два подрагивающих золотистых круга. Настенные часы в деревянном корпусе сообщают о том, что время позднее, их приятный мягкий звон разносится по комнате. Они звонят три раза в сутки — в девять, два и в восемь вечера. Бом-бом, бом-бом — стучали часы. Бом-бом, бом-бом. Бом-бом, вот одна минута девятого. — А ты что думаешь? — Думаю, было бы замечательно узнать тебя поближе в иных обстоятельствах, так сказать — в личной жизни.       Она увидела, что щеки у него слегка покраснели, и тихонько засмеялась: — Или всё-таки легко.       Этот бой он проиграл.       Теплый свет лампы мягко лежал на коже. Матовый глянец оливково-зеленых шпилек из эбонита перекликался со смоляной чернотой волос. Глаза Исаги опустились вниз, на галстук, вбирая в себя золотистый цвет ткани — как и стекло, пустая прозрачность её глаз пропускала через себя всё сияющее, всё тепло, весь свет, но не отражала его. Брови, глаза, точечки света на скулах, тень и свет, симметрия на симметрии. И только эбеновая веточка волос, лежащая на лице, нарушала общую гармонию, но этот изъян смотрелся также естественно, как и шрам, словно он и должен там быть.        Вытянув руку, она коснулась узла галстука, поправила его неспеша. — И правда хорошо смотрится… Твои родители оба были светловолосыми?       В полутьме Курапика сразу же откликнулся на её прикосновение, на её голос. По шее пониже затылка поползли мурашки. Одурманивающая смесь густых, сладких, ароматов окуривала его, словно шаманские кадильницы, обволакивая эфирным дымом и рассеивая мысли не менее эффективно. Не просто же так ладан, древнее благовоние, неотъемлемая часть религиозных ритуалов… — Только мама. — Какую причёску она носила? — Я помню её всегда с короткими волосами. — Чуть выше или чуть ниже подбородка? — Чуть выше. — подумав, ответил Курапика, непроизвольно сжав пальцы в кулак. — У неё были веснушки? — Да. Зачем ты спрашиваешь? — Мне интересно, похож ли ты на неё. — Все в клане говорили, что я её копия. — А отец? — Больше характером. Но в детстве я был уверен, что мне почти ничего не досталось от него. — Вы с ним не ладили? — Нет, он был замечательным отцом. Мне есть, с кого брать пример. Он был спокойным и уравновешенным человеком, трезво мыслил, всегда сохранял самообладание даже в очень критических ситуациях. Мама… Она была довольно рассеянной и непоседливой, поэтому из них получилась хорошая пара. — отведя взгляд, он отпустил смешок. — Папа часто говорил, что в неё невозможно было не влюбиться. Одного её смеха было достаточно, чтобы бросить всё, что делаешь, и помчаться вслед за ней. Когда я стал старше, то приобрел некоторые его черты и привычки. По-крайней мере, мне хочется думать, что это так.       Вокруг зрачков по засеребрянным радужкам вновь зароились искры, мелькали по невидимым орбитам таинственными огоньками. Ему хотелось разгадать закономерность, секрет их рождения и угасания. — Чем он занимался? — Охотой. — На кого? — Оленей. Иногда на дичь помельче: кабаны, куницы, зайцы. Он охотился на них и свежевал туши. — Любопытно… Тебе известно, что означает олень в символическом плане? — Нет. — Олень — стремительно убегающая сущность, погоня за которой может привести как в рай, так и в подземный мир. В этом смысле олень в христианской культуре символизирует Христа, который разыскивает Дьявола, чтобы его уничтожить. В связи с этим, символика Закланного Агнца также связывает значения отшельничества, благочестия и борьбу со злом. Каким оружием твой отец пользовался? — Арбалет. — выдавил Курапика пересохшими губами. — Он сам вырезал его из тиса. — Блочный или рекурсивный? — Рекурсивный. Блочным пользовались только женщины и дети. — Ты умеешь стрелять из арбалета? — Давно не практиковался, но думаю, навык не забыл. — Ты ходил со своим отцом на охоту? — Иногда я его упрашивал, и он брал меня с собой во время сезона. — А из чего он делал тетиву арбалета? — Из… Сухожилия. Хм. Не помню точно. По-моему, сухожильные нити или обработанные кишки животных. — Как проходит охота? Расскажи мне. — Мне сложно поверить, что ты этого не знаешь. — Нет, не знаю. Мне ещё не выпадал шанс преследовать дичь в лесу, как и не было причины этим интересоваться. К тому же, если ты забыл, мы договорились — одно воспоминание. Как говорится, рука руку моет, и обе белы живут. — и вновь попросила. — Я хочу узнать. Расскажи мне об этом, Курапика.       Расширенные зрачки Исаги были как чёрный омут. И смотреть в них — все равно что в глубокий колодец. Его четкое отражение на самом дне, оно вырисовывается неясно, словно в тумане, и конкретные воспоминания, а вовсе не образы, которые переполняли его душу, вспыли наружу. У него пересохло в горле — хотелось промочить его, глотнуть воды. — В лесу, где жил мой клан, мы охотились круглый год, но в основном летом и осенью. Зимой всегда стояли сильные морозы, а большая часть времени на охоте — ожидание и поиск зверя, поэтому добычи в это время гораздо меньше обычного. К тому же, многие животные в это время впадают в спячку. Мелких, вроде куниц и зайцев, ещё можно выследить, хотя из-за шкуры это не так-то просто... иногда кабанов и лосей. Медведи, если по каким-то причинам не впали в спячку: из-за бескормицы, болезни или раны, чересчур агрессивны и нападают на всё что движется из-за голода. — А что насчёт оленей? — Обычно… Обычно, отец охотился на оленей осенью, до первых заморозков. Они очень чуткие животные. Приближаться к ним следует крайне осторожно. К встревоженным зверям подойти во второй раз не удастся. Папа всегда обращал внимание на то, куда стрелять, — в противном случае олень испугается и просто убежит или упадет где-нибудь в зарослях. Он говорил, что чем больше олень, тем лучше он умеет избегать встречи с человеком. — И что это значит? — Это значит, что если он сумел дожить до взрослой особи, то достаточно умен, чтобы избегать своих врагов. Глупые животные не доживают до внушительных размеров. — Чтобы не быть съеденной хищником, жертве ничего не остается, кроме как быть умнее её. Способ выживания в дикой природе. — Не только в дикой природе. — Да, не только… Ну, что дальше? — Олени живут в густых непроходимых зарослях, там, где не проломится ни один человек: в затененных возвышенностях или прячутся заросших низинах, часто неподалёку от источника воды. Чтобы выследить оленя, необходимо узнать, какой части леса он обитает. Иногда у охотников уходило несколько недель, чтобы тщательно проверить и удостовериться в том, что тропы —постоянные, кормовая база — часто посещаемая, а лежбища — гарантированно излюбленные. Есть всякие знаки, по которым можно определить, что в том или ином месте был олень, ну, например они чешут рога о деревья. На коре, соответственно, остаются следы, царапины и отметины. Как только определил место, начинаешь ждать зверя из засидки. Но перед этим нужно его чем-то привлечь. Подманить. Способов масса, например мускус, имитирующий запах женской особи, или выделения. Олени очень ревниво относятся к другим оленям, забредшим на их территорию. — А манки?       Курапика несогласно качнул головой. — У нас было не принято пользоваться современными благами цивилизации. Я слышал о существовании техники, интернета и всего остального, но увидел их своими глазами только когда впервые отправился в путешествие. На весь клан был один сотовый телефон, и то его хранил у себя старейшина, так что нет, маноком никто не пользовался. Конечно, манка намного облегчает охоту — мало какой самец во время гона устоит против зова самки, но у нас такой роскоши не было. Как только место найдено, после этого начинается сама засидка. Самая долгая на моей памяти длилась шесть часов. — И она принесла плоды? — Да. В тот раз нам повезло — попался вожак стаи. — Он был крупным? — Больше пятисот фунтов. Его мяса хватило на целый месяц. — Кто участвовал в той охоте? — Только я и отец. — А что было потом? — В каком смысле? — Просидев в засидке целых шесть часов в томительном ожидании, вы встретили вожака стаи. Цимус охоты ещё впереди. — Исаги бросила взгляд за его плечо на настенные часы. — Если ты устал, мы можем поговорить позже, и Ундо, кажется, вот-вот должен подъехать. Или ты предпочтешь продолжить разговор? — Как пожелаешь. — хрипло проговорил он. — Я рада, что жребий выбора принадлежит мне. Тогда я бы хотела услышать историю до конца, если ты не против.       Исаги развела ладони, приглашая Курапику продолжить. Он набрал в легкие больше воздуха. — Это было в начале ноября. Мы искали оленя почти неделю. Незадолго до той охоты, отец научил меня пользоваться арбалетом. Мне было восемь, и мама тогда ещё отпускала меня в лес. — Позже произошло что-то, из-за чего она тебя не отпускала?        Он запнулся. — Через восемь месяцев отца моего лучшего друга убили.       Взгляд Исаги стал отсутствующим. — Его убили в августе? — Да. — Ради глаз? — Ради чего ещё. — процедил Курапика, горько и сердито.        Исаги молчит довольно долго. Секунды тянутся, пока он смотрит на неё, а она куда-то в сторону, ни эха шутливости, и Курапика не представляет, что может твориться внутри её головы. — Продолжай, пожалуйста. — её голос звучал тихо, вибрирующе. — Не будем терять время. — Мы с отцом ждали в укрытии до заката, когда он появился. Я был поражен тем, насколько он огромный — это был самый большой олень, которого я видел в своей жизни. Он пришел на поляну, и некоторое время мы просто сидели, наблюдая за ним, пока отец не дал мне арбалет. — Он хотел, чтобы ты застрелил оленя? — До той охоты мне ни разу не удавалось уговорить его разрешить мне выстрелить. Я умолял его каждый раз, когда он брал меня с собой, но он всё время отказывал, и я практиковался только на мишенях. Наверное, ему захотелось сделать мне приятное, когда он увидел, как я смотрю на оленя. Он зарядил арбалет и показал, куда направить стрелу. Отец всегда старался целится в череп, шею или сердце, чтобы убить оленя с одного выстрела, не причиняя ему лишней боли.        Глаза Исаги проскользнули по его шее, остановились на ямочке под шеей. — Ты понимал, что сейчас убьешь живое существо? Тебе не хотелось пожалеть его? — Я не думал об этом, я просто… — О чём ты думал? — Я хотел, чтобы отец мной гордился. Я знал, что если сделаю удачный выстрел, то отец будет мной гордиться. — Хм. Что дальше? Ты взял в руки арбалет и?... — Я услышал сдавленный низкий рёв с холма. Там стояли лань и ещё один самец. Я перепугался и случайно выпустил стрелу. Я подстрелил его в бок. Стрела попала ему в легкое. Олень повалился на землю и стал издавать хрипы. Он дергался на земле, копал землю копытами и захлебывался кровью. — И что потом? — Я бросил арбалет и сбежал. — Что заставило тебя убежать? — Он был весь в крови и умирал. Я не мог слышать его вой, выносить вида его агонии. — В тот момент ты пожалел, что застрелил бедного оленя, а, Курапика? — в голосе Исаги, несмотря на реплику, не было ни капли издёвки. — Итак, ты охотился со своим отцом на вожака стаи, подстрелил его в неудачное место, заставив животное страдать в предсмертных муках, а сам сбежал… — Отец нашел меня через несколько часов, глубокой ночью. Всё это время я сидел под диницией, внутри него корни образовали что-то вроде пещеры, и я спрятался в ней. Он был вне себя от злости. Я думал, он выпорет меня и станет ругать за то, что я испортил ему охоту. Но когда он вытащил меня, то лишь крепко обнял и сказал, что чуть не поседел от мысли, что меня не найдет. Отец при всех не стал меня отчитывать, дома уже прописал по первое число. А потом я увидел за его спиной человек двадцать. Оказалось, половина деревни искала меня. — А что твой отец сделал с оленем? — Он добил его. Вспорол ему глотку. Когда мы вернулись, оленя уже принесли и сняли с него шкуру. Отец сказал, что мне нужно научиться держать себя в руках, но на охоту я больше не ходил.       Исаги подняла свою руку и мягко прижала ладонь к его груди. Курапика не пошевелился, только моргнул. Она читала его лицо столь же внимательно, как ранее изучала его шею, чувствуя исходящий от него запах смятения. Кожу на щеке стало фантомно покалывать в том же месте, где до той не столь давно дотрагивалась её ладонь. Она изучала его глаза и лицо так, будто была незрячей, и хотела иметь представление, какое оно, и он позволил ей это сделать. Алые глаза интересовали Исаги с Йоркшина — говоря о них ещё тогда, в её голосе слышалось восхищение. А уж то, что она сказала в последний раз…       «Вот зрелище, достойное того, чтобы обернулся Бог, созерцая свое творение».       Курапика не знал, как реагировать на эти слова. До сих пор не знал. Однако ощутил, как в тот момент в нём пламенем всколыхнулась та самая властная гордость за свой клан, которая текла в крови у каждого члена клана Курута, ведь именно так он всегда считал: люди должны относиться к глазам его клана, как к одному из прекраснейших творений, понимая, насколько важно оберегать её и передавать потомкам, как редкую ценность. — Сейчас ты прекрасно владеешь собой, но твоё сердце трепещет, словно птичка. В прошлый же раз, когда речь зашла о твоём клане, ты вышел из себя. Твоя душа похожа на кносский лабиринт — нужно очень осторожно нащупывать дорогу, чтобы не наткнуться на Минотавра… У тебя есть какой-то способ, которым ты пользуешься, когда хочешь вернуть самообладание? — Кроме желания достичь поставленной цели ничего не приходит в голову. Надеюсь, в скором времени способ появится. — Непременно. — серьезно сказала Исаги.— Что твой отец делал обычно с рогами? — С рогами? Не помню. — Не помнишь или не хочешь говорить? — Я правда не… Погоди. Иногда, он отдавал их матери, она делала из них лечебные мази. Но большую часть, вроде, Сёрен. — Кто это? — Жена старейшины. Она делала из оленьей кожи одежду, а из рогов пуговицы, подсвечники и шкатулки. У нас стояла одна такая, на кухне. Мама хранила в ней швейные принадлежности.       Последовало молчание. — Как ты убил Увогина? — Хватит. Достаточно. — Ты сам сказал: «Как пожелаешь». Я хочу услышать ответ. — Это не относится к моему рассказу и не имеет значение… — Всё имеет значение. Скажи мне. — Я наложил на его... сердце «Цепь правосудия». — Я едва ли могу поверить, что Увогин приказал долго жить из-за того, что ты просто наложил на него цепь, иначе бы Куроро давным давно уснул вечным сном. Как это произошло с точки зрения физиологии? — Клинок моей цепи проткнул ему сердце. — Чтобы не мучился?       Внутри что-то царапнуло. — Ты способен убить, но тебе невыносимы чужие страдания. Вместо того, чтобы помучать заклятого врага перед тем, как отправить его на заклание — и вполне заслуженно — ты прикончил его с тем же милосердием, с каким охотники твоего клана убивали оленей… И ты ещё не называешь себя добрым. Уверена, встретившись лицом к лицу с Увогином, ты был переполнен гневом, и всё-таки не разорвал его на куски, хотя, вероятно, тебе очень этого хотелось. Доброта, полная гнева… Думаю, это как раз относится к тебе.        Эти слова бьют Курапику в грудь, но он запрещает себе демонстрировать это. Ещё он впервые вдруг осознал, что выказывая интерес к его откровениям, Исаги, несмотря на насмешки, ни разу не выражала в ответ удивления или порицания. — Что с ним случилось? — Случилось? С чем? — С отцовским арбалетом. Что случилось с ним после того, как вырезали твой клан? — Не помню. — А если вспомнишь — скажешь мне? — Да. Но я думаю, он сгорел, как и вся деревня. — Тебе удалось забрать что-нибудь из дома с собой, когда ты уходил? — Пару вещей, платок, керамбитовый нож отца. — Ты хорошо помнишь детали. — Я хочу помнить всё. — Знаешь, это довольно опасное желание, имеющее непредсказуемые последствия.       Курапика стоял, отвернув голову, смотря как бы сквозь предметы, куда-то далеко и глубоко в подвалы собственной памяти. Несмотря на своё желание всё помнить, он старался обходить их стороной и лишний раз в них не заглядывать. Подвалы — небезопасная штука. Там могут хранится банки с персиковым джемом, а могут найтись и обугленные кости. — Значит, ты умеешь охотиться на оленей. Скажи, а сейчас бы ты сходил на охоту? — Я выбрал охотится на других зверей.       И светлячки в её глазах угасли. Сердце его билось под её ладонью. Непостижимо её лицо. Они были близко и в то же время далеко друг от друга, как лампа, стоящая между двумя зеркалами. — Спасибо за то, что поделился, Курапика… Ты был искренним… Я всегда знаю, так ли это.       Опустив руку и свой взгляд, Исаги оставила его в покое — проскользнув мимо него, она пошла в сторону кухни, возвращаясь к цветам. Из него вырвался рваный вздох, будто его долгое время держали под водой и сейчас вытащили наружу. Воспоминания опустошили его, выкачали до вакуума, ободрали догола. Развернувшись, он наблюдал за тем, как Исаги поочередно берет оставшиеся в раковине пионы. — Как у тебя получается видеть всех насквозь, лучше, чем рентген? — Научили. — Кто?       Щёлк. Щёлк. Нож ловко подрезал стебель тяжелого шелковистого цветка пиона. — Люди, конечно. Чем больше узнаешь, каковы они на самом деле, тем меньше желания верить им вслепую. — Тебе не тяжело так жить? — Ты уж прости, Курапика, но мы не будем разворачивать полемику на тему доверия к людям. Хотелось бы послушать, какие аргументы ты приведешь с той доказательной базой, которой ты обладаешь, но я более чем уверена, что тебя хватит от силы минуты на две, а потому нет смысла начинать дискуссию. — Я не собирался дискутировать. Я сужу из личного опыта, что это тяжело, потому что прожил долгое время, никому не доверяя. — И как же у тебя получилось измениться? — Переборол себя, когда встретил хороших людей. Иногда полезно делать над собой усилия. — Возможно. Не пожалел? — Ни разу в жизни. — Хм. Ясно. — А мне ты доверяешь?       Губы Исаги зашевелились, она неслышно сказала что-то на кёцуго, но он не услышал. Шум воды затих. Бутоны, покрытыме капельками воды, лежали возле раковины. За спиной не было видно, что она делает.       «О господи, почему я так хочу добиться от неё ответа?».       Курапика поднялся со стула, подошел к её спине. От неожиданности зрелища он застыл. Лежащие в раковине бутоны белых пионов, забрызганные кровью выглядели жутко. Капли стекали по лепесткам, а в некоторые успели впитаться, расползаясь по ним кляксами. Из раны на внутренней стороне ладони кровь изливалась едва ли не пульсирующей струей. — Чёрт подери...        Держа в руках нож, Исаги повернулась к нему. — Что ж, ничего не поделаешь. Придется покупать другой. — Поку… Что? Ты о чём? — Про букет, конечно.       Казалось, Исаги не реагирует на боль. В лице напротив была мутная, ровная стена тумана. Курапика вглядывался в него, ища в нём чего-то. Не нашел. Не нашел вообще ничего. Совершенно очевидно, что она сейчас ни о чём не думает. — У тебя вся рука в крови. — Ничего страшного. Это просто царапина. — ответила, даже не посмотрев вниз.        Исаги положила нож стол. Курапика очнулся мгновенно — вытащил залитые кровью бутоны пионов из раковины, бросил их в мусорное ведро. — Дай посмотреть. — твёрдо попросил он.       Исаги не произнесла ни слова, когда он взял её пальцы и аккуратно повернул к себе кровоточащую ладонь. Её вид оставался всецело лишенным выражения. «Царапина» оказалась приблизительно полтора дюйма длиной и такой глубокой, что Курапика мог приподнять большой кусок оторванной кожи.       Он отпустил руку, пошёл в ванную и вытащил из шкафчика под раковиной коробку с перевязочным материалом с упаковкой пластыря, антисептиком, кортизоновой мазью, шовным материалом и маленьким рулоном хирургического пластыря. Если повреждения были не слишком серьезными, он предпочитал использовать аптечку вместо того, чтобы тратить на них нэн и часы своей жизни. — Что это? — спросила Исаги, когда он принес коробку. Он ощущал на себе её пристальное внимание, как у тигра, который весь схватывается сталью перед прыжком. — Рана глубокая. — открывая коробку. — Её надо зашить. — Нет. — и прежде, чем он успел что-то сказать, она спросила: — У тебя есть спирт? — Да, но… — Дай мне.       Курапика опустился вниз и достал из нижнего ящика стеклянную бутыль.       Не дрогнув лицом, Исаги протянула руку над раковиной и сжала ладонь в кулак — густая темная кровь полилась с неё, словно сок спелых спелых вишен. Костяшки пальцев туго обтянуло кожей, они побелели, на внутренней стороне запястья выступила и сильно напряглась голубая жила. Подержав её так несколько секунд, она раскрыла ладонь, обнажая вспухший порез, выкрутила винт с горячей водой возле крана и подставила руку под крутой кипяток. Вода исходила паром. Никаких изменений в выражении лица девушки он так и не заметил. Казалось, у неё притуплено или вовсе отсутствует эмоциональное восприятие действительности. Подержав раненую ладонь какое-то время, Исаги выкрутила винт на смесителе с голубой каймой. Поток холодной воды ударился об керамические стенки раковины, смешиваясь с кровью. Когда вода перестала окрашиваться в красный, она взяла со столешницы флакончик, открыла зубами пробку и плеснула чистый спирт прямо на рану. В нос ударил резкий, сильный запах алкоголя. Курапика, вздрогнув, резко втянул в себя воздух, будто рана была его собственной, и это его спирт жег пламенем. Выражение её лица во время всех этих действий оставалось бесстрастным и отрешенным. Она почти не моргала. — Ты чувствуешь боль? — само по себе вырвалось у него. — Разумеется.        Курапика задал вопрос по-другому: — Тебе сейчас больно?        Исаги посмотрела на него. — Нет.       Курапика остолбенел. Её взгляд продолжал быть направленным в пустоту, в какие-то неизвестные глубины, ведомые только ей. От этого взгляда у него мороз пошёл по коже. Стряхнув прозрачные капли с руки, Исаги сполоснула руку, нашла в коробке бинт и запеленала ладонь. — Нужно зашить её. — Не нужно. — Даже с помощью нэн такая рана будет заживать не меньше недели. — Ничего страшного. — Если ты отказываешься от моей помощи, тебе хотя бы стоит показать свою рану врачу. — Благодарю за беспокойство, но во враче нет необходимости. Я оценила степень повреждения и оказала себе первую помощь. — говорит она, и интонация уже другая. Прохладнее. — Но… — Я тебя услышала и приняла твой совет к сведению. Если почувствую себя хуже, то обязательно им воспользуюсь.       Чем дольше шел диалог, тем неприступнее становилась стена холодной корректности, которой она старалась отгородиться от него.       С улицы послышался автомобильный гудок. Исаги взглянула на настенные часы. Двадцать минут девятого. — Мне пора. Ещё нужно купить цветы.       Её голос изменился. Он лишился всяких интонаций, в нём больше не слышалось насмешливых ноток, он стал неестественно спокойным. — Ты когда-нибудь представлял, что с тобой будет, когда ты получишь все глаза? — Это последнее, что меня волнует. Мне важен только результат. Только он имеет значение. — Да, верно… Только результат…       Исаги направилась к двери, но сделав несколько шагов, вдруг остановилась, обратила на него свой взгляд. Недвижимая и прямая, она стояла, повернувшись в пол-оборота, рассматривая его открыто, с каким-то непонятным интересом. — С Рождеством, Курапика.       Курапика окинул взглядом стопки книги. В их содержимом ему, возможно, удастся найти ключ к душе человека, который выбирал их и читал, пролезть в его мысли, словно бы сделаться телепатом. Он взял в руки Шекспировский «Макбет». По сравнению с его книгами в обложках из мягкого картона, эта казалась роскошно-чувственной: обложка была украшена узорчатым конгревным тиснением и красочным обрезом, а внутри — сливочно-белая бумага высокого качества. Уголки многих страниц загнуты, поля пестрели примечаниями, сделанными почерком Исаги. Отложив «Макбет», он взял «Собор Парижской богоматери» Гюго, и обнаружил, что та также изобиловала её записями. Многие книги были посвящены истории Древней Греции, философии и космологии, поэзии и медицине: «Римская история» Кассия, «О пределах добра и зла» Цицерона, «О провидении» Сенека, «Государь» Макиавелли на латыни. Переведенный на реймер «Танатопсис» Брайанта и «Демиан» Гессе соседствовали с «Бхагавадгита» и «Доктор Джекил и мистер Хайд» Стивенсона, произведения Жан-Поль Сартра и Симоны де Бовуар — с книгами Фридриха Ницше и Шопенгауэра, а Байрон и Шекспир — с Шиллером и Гегелем на кёцуго. Многие произведения были в добротных, качественных, туго зашитых переплетах — дорогие издание, на книги явно не жалели денег. Лавкрафт, Мелвилл, Гашек, Кундера, Гофмансталь… Человек, которому принадлежали книги, пожирал их и никак не мог вдосталь ими насладиться, они были все в следах и шрамах, оставленных её рукой. И теперь ему нужно было проникнуть в логово чуждого ему неизведанного сознания, узнать, о чём оно размышляет наедине с собой, нащупать ответы среди неисчислимых ответвлений её мыслей, и таким образом понять… хоть что-то. Хоть что-нибудь.       Курапика старался не слишком обнадёживать себя тем, что записи на полях истолкуют её мотивации. Он не был столь наивен полагать, будто Исаги даст ему ответы просто так, записав их на полях книг. В прошлом она делилась сведениями о себе по бартеру, меняя их на откровения и подробности его жизни. «Услуга за услугу», как называла это бессеребренница Исаги. Очень по-деловому. Голова у неё настроена по-деловому, да и сердце тоже. Однако Исаги здесь не было, и он не знал, какую цену ему придётся заплатить за правду, к тому же, Курапика не видел прямой текстуальной связи между её интересом к нему и нынешней ситуацией с Готфридом и Ренгео.       Курапика лёг на кровать, откинувшись спиной на спинку и открыл «Так говорит Заратустра», испытывая холодящее чувство возбуждения охотника, предвкушение схватки с цепким, сильным, противостоящим ему разумом. В то же время что-то внутри него замерло в тревожном ожидании — если он почувствует, как тот проникает в его мозг, то ему придется всеми силами защищаться от этого.       «Кого ненавидят праведные и добрые больше всего? Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя, преступника — но это и есть созидающий». «Довольно скользкое умозаключение, господин Ницше. Именно поэтому вашей философией может вдохновляться и пророк, и диктатор».       Следующая книга — «Фауст» Гёте — не содержал особо много замечаний, но по общему смыслу было ясно, что Исаги была на стороне Мефистофеля и презрительно относилась к Фаусту. В глаза ему бросилась одна строчка с помаркой:       «Я — часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла».       «Все мы тут знаем, о какой силе идёт речь».       Какие-то авторы подвергались безжалостной критике:       «Странный человек. Он, видимо, всю свою философию черпает из сборников мудрых мыслей. Мне так кажется. Если бы он читал Шопенгауэра и понимал его, то знал, что у воли нет глаз, как и то, что слепая воля гораздо сильнее зрячего разума».       Тон комментариев был не лишен ехидства и изрядной доли сарказма, впрочем, как и все предыдущие. Курапика склонил голову набок, прокатывая в сознании прочитанное, размышляя, что бы это значило, после чего отложил книгу и нашел по корешкам Шопенгауэровскую «Мир как воля и представление».       От количества заметок брови у него поползли вверх: они встречались практически на каждой странице, поля были испещрены сверху, снизу и сбоку. Курапика ожидал, что обнаружит в них ожесточенные споры с автором по тем или иным соображениями, но по мере того, как он проходил извилистый путь её мыслей, изложенных на полях книги, внимательно вчитываясь в заметки, сопоставляя их с идеями философа, он всё больше убеждался в обратном. Какие-то из них Курапика просто проглядел, не вникая в смысл, другие читал более внимательно, пытаясь следить за ходом чужих размышлений. Некоторые слова в цитатах были помечены звездочками. По мере того как Курапика углублялся в страницы книги, записи всё больше завладевали его вниманием. Он не видел в них ни моральной дезориентации, ни признаков помутненного рассудка — Исаги демонстрировала здравый рассудок, ловко справляясь с щекотливыми темами.       «Согласно сложившейся парадигме, воля есть ничто иное, как активная сознательная способность принимать решения, основанная на наших желаниях. Под «волей» человек зачастую понимает свою привилегию управлять своей жизнью, свободу и независимость в своих желаниях и целях. По его мнению, свободы воли — это иллюзия, мол, величайшая ложь раздутого человеческого эго. Здесь я, пожалуй, соглашусь с ним, что люди не творцы своих желаний. Все они обусловлены либо предыдущим опытом, либо случайностями. Как мы можем повлиять на опыт прошлого и на случайности? Никак. И вот он так думает. Говорит, что раз мы не сознаем и не контролируем причины, вызывающие наши мысли и чувства, говорить «свобода воли», равнозначно тому, что сказать «я не знаю, почему я сделал это, но я не против делать это, я не против продолжать делать это. И в вере происходит тоже самое. Раз люди не сознают причин Его воли, и не могут на нее повлиять, то у веры нет никакого смысла».       Изящество рассуждений её было подобно чистоте зимы и простоте ее линий, строению древесного листа, ясно видимого на его нижней стороне. Но эти потоки сознания на страницах произведений не помогали ему понять её саму. Однако по мере чтения, он заметил одну деталь, показавшуюся ему необычной. Во многих своих комментариях Исаги обращалась к автору, упоминая о некой фигуре под местоимением «он», а в некоторых рассуждала о «его» соображениях. Курапика внимательно просмотрел несколько страниц, предшествующих этой записи, и несколько последующих, но ни имени, ни подсказок, что это за человек и какого рода отношениями он связан с Исаги, Курапика не нашел.       Протянув руку, он взял из стопки Ветхий Завет. В отличие от предыдущей книги, здесь поля были совершенно пусты, за исключением одной единственной обведенной цитаты:       «Господь пожалел, что сотворил человека на земле, и сердце Его наполнилось болью. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил… Ибо Я раскаялся, что создал их».       Курапика тут же захлопнул книгу, не став искать других подчеркнутых цитат. Всё и так было понятно.       Курапика взглянул на лежащие на тарелке персики. Теперь они уже не вызывали у него чувство защищенности. То были проделки темноты или его разыгравшегося воображения, но даже воздух над ними казался зловеще искривленным.       Чтобы узнать человека, необходимо ставить себя на его место, следить за ходом его мыслей и испытывать его эмоции. Однако, следуя за часто дисфункциональным ходом мыслей объекта, вы не превращаетесь в него, а остаетесь самим собой, поскольку люди, обладающие ими, переходящие все границы, обладают сознанием, схожим с запертыми комнатами, забаррикадированными дверьми, тайниками, закоулками, колодцами, скрывающими таинственные секреты. На некоторое время можно приблизиться к комнате достаточно, чтобы уловить эти чуждые идеи и эмоции, но затем всегда следует отступить от чужого безумия для восстановления целостности собственных моральных и психологических границ.       Безумие.       Курапика всегда чувствовал, что обязан себя контролировать, и по сей день испытывает эту необходимость, потому что больше всего его пугает не смерть, а безумие. Он боялся потерять связь с реальностью. Если у него все под контролем, он мог справиться с чем угодно, но если он терял… то превращался в того, кто сидел у него внутри. В зверя.       Когда Курапика приподнял веки, его взгляд упал на лежащую на столе «Как говорит Заратустра». Ему пришли на ум слова Ницше.       «Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя».       Курапика отвернулся от книги, но не был уверен, что его разум с такой же легкостью отвернулся от бездны, в которую он не оставлял настойчивых попыток заглянуть, и взглянул на ежедневник, лежащий на стопке книг в твердой обложке. Несмотря на то, что он сделал несколько выводов, вряд ли сейчас он понимал Исаги лучше, чем раньше.       Положив книгу на грудь, Курапика сощурил усталые глаза и устремил взгляд в сложенные рядом с ноутбуком заключения, сделанные на основе записей ежедневника, понимая, что и тут остался ни с чем. Ни к каким неожиданным выводам он так и не пришел, и подсказок, намекающих на разгадку значений иероглифов, он тоже не нашел. Опустив взгляд на обложку, Курапика вдруг впал в стагнацию, засомневавшись в своей теории с книгами. Она вдруг показалась ему нелепой и притянутой за уши, однако почти сразу же он отвесил себе затрещину. Не получив ответы сразу, готов сложить оружие и признать поражение?        Нет. Он же понимал, что всё это будет непросто. Нужно набраться терпения. В конце концов правда всплывет наружу. Дело осложнялось ещё и тем, что если уж Курапика брался за проверку теории, то обычно хотел чего-то очень конкретного, но здесь, в этих книгах, он до конца не знал, что именно ищет. Поставленная задача не отличалась особой четкостью, у него не было никаких конкретных параметров для того, чтобы сделать поиск более эффективным. В сущности, он блуждал во тьме в поисках подсказок. Ко всему прочему, здравый смысл убеждал его отказаться от настойчивых поисков, и основная причина того была сама Исаги.       Курапика вдруг забеспокоился, а не утратил ли он способность к критическому мышлению, раз осознавая, с кем он имеет дело, продолжал свои поиски?       Тем не менее, тайна записки не давала ему покоя, и Курапика признался себе, что завёлся. Женщина, чье имя было на клочке бумаги, понятие не имела, кто такая Исаги, а не упёрлось бы ему перевести иероглифы, то не встретил бы он Хиде, и не пошло бы всё по накатанной, и не лежал бы он в эту самую секунду с Шопенгауэром в руках, дивясь, какой крутой поворот сделала его судьба. А ведь всего-то неделю назад он ехал с Леорио в Шанха-Сити, ни сном ни духом подозревая, что его ждёт.       Он открыл следующую книгу — Виктор Гюго, «Собор Парижской Богоматери». Так, шажок за шажком, Курапика следовал за чужими мыслями, с ничем не оправданной уверенностью в том, что под ногами у него твердая почва.

«Человеческое сердце (отец Клод размышлял об этом) может вместить лишь определенную меру отчаяния. Когда губка насыщена, пусть море спокойно катит над ней свои волны — она не впитает больше ни капли».

***

      На улице лил дождь, небо заволокло тяжелыми тучами. Около семи утра разразилась еще одна сильная гроза, но к десяти дождь прекратился и ветер утих.       Курапика зашел в больницу и подошел к стойке, где сидела медицинская сестра и ставила печати на бланках: крупная блондинка средних лет, под глазами мешки, тонко выщипанные брови, очки в фиолетовой оправе под цвет хирургички. — Здравствуйте, я пришел к пациентке, которая сейчас находится у вас в реанимации. — Имя, — отозвалась та, не взглянув на него. — Курапика.       О-очень-очень медленно, с недовольным вздохом медсестра прекратила шлепать штампом и с видом, будто обращается к умственно отсталому, протянула чуть ли не по слогам: — Молодой человек, имя пациентки, ваше мне зачем. — Неон Ностраде.       Та посмотрела на него теперь более пристально. — Когда она поступила? — Тридцатого марта. — Подождите.       Медсестра повернулась к компьютеру и принялась по ним клацать, потирая указательным пальцем одну сторону носа. По громкой связи электронный голос просил доктора Ларсона срочно пройти в операционную. Стуча пальцем по стойке, Курапика оглядывал приемное отделение. Возде раздвижных дверей с табличкой «Консультативно-диагностичекое отделение» сидела в ожидании огромная очередь с талончиками. То и дело из дверей выходил то пациент с задумчивым видом, держа в руках квитанцию по оплате услуг или рецепт на лекарство, стоимость которого не покрывала медицинская страховка, носились туда-сюда врачи, заваленные по горло работой, не обращая внимание на нетерпеливые взгляды ждущих своей очереди пациентов. — Прекратите стучать, вы мне мешаете. — бурчит ворчливый голос из-за стойки.       Курапика кладет ладонь на стол. — И не облокачивайтесь об стойку. — прилетает следом. — Какие у вас тут строгие правила. Что ещё нельзя делать? Дышать хотя бы можно? — почти без сарказма интересуется Курапика. — Можно дышать, а вот остроумничайте, молодой человек, пожалуйста, вон туда, за дверь. — медсестра шлепнула на стойку перед ним планшетку с листком бумаги. — Заполните форму посещений и распишитесь с двух сторон, копию заберёте с собой, покажете перед входом в отделение. Удостоверение личности ваше, будьте любезны.       Женщина поглядела на него с протянутой рукой. Отдав удостоверение, Курапика бросил взгляд на бейджик на хирургичке. Медсестру звали Ханна. Та взяла удостоверение личности, посмотрела на фото, потом — опять на него. — Не похож? — полюбопытствовал Курапика. В ответ женщина сложила губки в гузку. — Я сейчас заберу у вас форму, мистер… — взгляд опустился вниз, на удостоверение. — Курапика Курута, и будете валять дурака на больничной парковке.       Заполнив все строчки формы, он взял нижний листок, копию. — Я могла бы ещё вам как-то помочь?       Курапика поблагодарил её за помощь и пошел к лифту, сам размышляя, скрывалось ли за частичкой «бы» некое условие, без которого медсестра не оказала бы ему помощь. Не успел он протянуть палец к кнопке, как дверцы плавно открылись, и Курапика с Мириам уставились друг на друга. — Курапика… — вырвалось у оторопело застывшей девушки. Мимо неё стали протискиваться врачи в халатах с ворчливыми комментариями. Опомнившись, та выскочила из лифта. — Здравствуй! — Мириам поддалась к нему в порыве, вроде как заключить его в объятия, но осеклась и отстранилась, тронув его за локоть. — Что ты… Я совсем ожидала тебя увидеть. У тебя всё в порядке? — Да, всё нормально. — Курапика не стал уточнять, что конкретно она подразумевала под «всё», и перешёл сразу к делу. — Мириам, Неон пришла в себя?       Брови девушки озабоченно свелись на переносице, придавая лицу безрадостное выражение. — Пойдем, — вместо ответа сказала она и нажала на кнопку.       В лифте они поднимались в полном молчании. Салфетка с волосом из квартиры Исаги лежала во внутреннем кармане пиджака.              Реанимационное отделение находилось на четвертом этаже с зоной ожидания с кушетками и кофейным автоматом. Выйдя из лифта, они зашли за непроницаемую белую дверь с защитной системой блокировки, которая срабатывала только когда медицинский работник прикладывал карточку к сканеру. Охрана пропустила их в отделение, внеся его личные данные с формы в таблицу.       Первой Курапика увидел Элизу. Будто преданная сторожевая собака, она следила за каждым шагом сновавших туда-сюда врачей и медсестер; бродила, словно неприкаянная, взад и вперед по коридору, отмечая взглядом каждого медика, оказывавшегося поблизости. — Она за все время почти не выходила отсюда. Ей иногда дают поспать в комнате отдыха для персонала. — сказала ему Мириам на ходу, понизив голос, и окликнула девушку: — Элиза!       Дернувшись, девушка остановилась: опухшие красные глаза, плохо смытая косметика, усталый вид. На ней была длинная мятая юбка и светлая водолазка. — Смотри, кто пришел. — боковым зрением Курапика заметил, что Мириам слабо улыбнулась.        Откликнувшись на зов, Элиза остановилась, затем быстрым шагом приблизилась к нему. — Скажи, что ты нашел этих подонков.        Глаза её сухо сверкали, требуя ответа. — Ещё нет, но это дело времени. — Ясно. — Элиза мазнула по нему рассеянным взглядом. — Видок у тебя, как из склепа. — У тебя не лучше. — усмехнувшись, ответил Курапика на её подтрунивание, но внутри себя увиделся — обычно сдержанная и тактичная Элиза не позволяла себе вольностей даже с близкими людьми. Очевидно, нервы у неё были на пределе. Курапика кивнул на кушетку. — Надо поговорить.       Курапика сел на стул возле столика, Элиза и Мириам опустились напротив на продавленное сидение кушетки. — Неон приходила в себя? — Вчера утром. Первый раз за эти дни. — отозвалась Элиза.       Курапика почувствовал, как у него отлегло от сердца. — Вы с ней говорили? — Нет. Она очень слаба и только спросила, где господин Ностраде. — Вы спрашивали у неё о том, что произошло до того, как её увезли в реанимацию?        Мириам помотала головой и удрученно вздохнула. — Нам сказали, что её нельзя тревожить и волновать, поэтому мы не стали беспокоить Неон расспросами… нам и не дают возможность. В палату разрешают зайти всего на полчаса. — Почему? — Ну, мы же не родственники. — дернула плечом Элиза. Учитывая то, что та дежурит у палаты Неон днем и ночью, на месте врачей Курапика бы пересмотрел правила посещения. — Босс приезжал?        Элиза переглянулась с Мириам. — Дней пять назад, кажется, когда её перевели в другое отделение после того как её состояние ухудшилось из-за яда. Господин Ностраде звонит несколько раз в день. — добавила поспешно, будто оправдание, но Курапике такое оправдание не катило. — С этого места поподробнее. Рассказывай всё как знаешь.       Приближающийся шум. По коридору двое санитаров везли к отделению пустую каталку. Бренькание колёсиков об вымытый до блеска пол перекликалось с поскрипыванием кроксов об тщательно вымытый пол и голосами перебрасывающихся между собой санитаров: «Прикинь, Дейн сегодня сказал пациенту, что КТ ему сделают не раньше следующей недели. Тот пригрозил, что сломает ему обе руки…». — Это произошло в понедельник. Около двух часов ночи я пошла в комнату отдыха, а Мириам поехала домой. Мы все были на ногах практически с субботы, сначала приём, потом операция, после этого ждали больше суток, когда Неон очнется. Я… Мы уже валились с ног, нам надо было немного отдохнуть. — Элиза сглотнула; её голос подрагивал, она говорила так, будто за что-то винила себя. — В отделении из наших людей остались я и ещё двое телохранителей господина Ностраде. Я отключилась где-то минут на двадцать и проснулась, когда услышала, как по коридору кто-то бежит. Я вышла из комнаты и увидела, что несколько человек залетели в палату Неон, у всех верещал пейджер, а у её двери горит красный сигнал, знаешь, который срабатывает, если человеку становится плохо. — Что произошло? — Медсестра вывела меня из палаты прежде, чем я зашла… Я толком не успела… Боже, Курапика, она… — побледнев, Элиза замолчала, пытаясь справиться с эмоциями. — У неё изо рта шла пена кровью, её всю трясло, как в конвульсиях, упало давление, пульс за двести… Врач позже сказал, что у неё был эпилептический припадок на фоне отека мозга, который вызвал те судороги. Никто не мог понять, почему это произошло. Ее отвезли в экстренную реанимационную и держали там до утра. Сначала решили, что осложнение после операции… Не помнишь, как врач его назвал? Какой-то синдром или симптом. — ДВС-синдром.— подсказала Мириам. — Точно, да. Как они объяснили, у госпожи было серьезное повреждение органов, она потеряла много крови до больницы и во время операции тоже. — Курапика обратил внимание, что даже между собой Элиза с Мириам не допускали фамильярностей. — Когда ей делали массивное переливание, то одновременно давали препараты, чтобы в крови не образовались тромбы, но спустя сутки что-то пошло не так. Хирург пояснил, что всё это могло стать причиной этого синдрома, и добавил, что тот может случится когда пациент, казалось бы, идёт на поправку. После того, как Неон стабилизировали, её вернули палату и подключили к аппарату искусственной вентиляции легких, но тут один врач заметил, что у неё на теле нет сыпи. — Сыпи? — переспросил Курапика, обмозговывая услышанное. К соседней кушетке подошла группа людей, похоже, родственники. Они держали в руках стаканчики с кофе и негромкими голосами переговаривались между собой. — Нет, не сыпи, а… как же… — Элиза потёрла ладонью висок. — Синяков, вот. У неё не было синяков, которые должны быть при ДВС-синдроме, и это всех насторожило. Они собрали консилиум или совещание, не знаю, как там у них это называется, и предположили, что организм Неон дал аллергическую реакцию на одно из лекарств, но потом они эту теорию отмели. У неё брали кровь на все что только можно, в том числе и на бактерии, вирусы, грибки, думали, может, инфекция, может ещё что, таскали её на обследования, даже вызвали врачей из другой больницы, пока кому-то не пришло в голову сделать анализ на токсины. — И обнаружили рицин. — подытожил Курапика.        Кивок. — Врачи доложили руководству больницы о яде, и всех подняли на уши. Из экспертного бюро вызывали токсикологов, они приехали, перепроверили результаты, перевернули все отделение, вызвали полицию, допросили кучу людей, в том числе и нас. Неон все это время была без сознания. Рицин редкий и смертельный яд, он бы, понятное дело, просто так не попал к ней в организм. Господин Ностраде подключил свои связи, и Ундо и Сенрицу вкратце рассказали его другу из полиции про произошедшее на Совете Мафии. — Зачем это? — нахмурился Курапика. Подключать правоохранительные органы к событиям, где фигурирует около сотни влиятельных лиц из преступного мире, мягко говоря, не лучшее решение, даже если в этих органах имеются друзья. — Эксперт из бюро, их главный, затребовал у больницы выяснить обстоятельства ранения Неон и начать уголовное расследование. Он был решительно настроен дать делу ход. Честно говоря, тот мужчина больше был похож на копа, чем те из полиции, что приходили допрашивать медперсонал. — уголки ее губ чуть приподнялись. — Сенрицу и Ундо попросили нашего человека из полиции… намекнуть, что мы сами во всём разберемся. Никто пока так и не выяснил, откуда взялся яд, а противоядие… Его нет. — она обвела невидящим взглядом коридор. — Если доза достаточно велика, смерть может наступить в течение пяти дней. Врачи… Они ее даже не лечат, а только не дают ей умереть, и неизвестно, что будет дальше…       Элиза подняла на него глаза с застывшей поволокой слёз. Задерживаясь на ресницах, крупные капли текут у нее по щекам. — Курапика, когда Неон очнулась… У неё такая каша в голове. Она не узнала ни меня, ни Мириам, назвала совсем другим именем, какой-то Джули… Я боюсь… в-вдруг из-за яда… моя бедная девочка превратится в о-овощ…       Нервы её сдали. Плечи резко опадают, словно из нее вытягивают стержень, она горбится, пряча лицо в ладонях. Она истерично хватается за него, потом отдергивает руки и начинает вытирать глаза дрожащими ладонями.       Глядя на по-детски выпирающие позвонки на ее склоненной шее, Курапике стало жаль Элизу. Уж в чьей преданности не стоило сомневаться, так это в преданности Элизы — та была готова вцепиться зубами и разорвать в клочья за Неон. Несмотря на положение прислуги, они с ней были неразлучны, и едва ли можно подвергать сомнению, что ближе Элизы у Неон, за исключением отца, никого нет. Испытывая нежную привязанность к своей госпоже, Элиза была в ужасе от того, что та могла умереть. — Госпожа умрёт, да? — рассеял повисшее тягостное молчание дрожащий голос Мириам. — Разумеется нет, не пори чушь. — осадил её Курапика.        Не проворачиваясь к Элизе, он жёстко приводит её в чувство: — Хватит рыдать. Истерика не поможет Неон, ни нам найти ублюдков, которые хотят отправить её на тот свет, так что успокойся и возьми себя в руки. Неон ещё не успела умереть, а ты ревёшь словно над гробом. Считаешь, Неон бы понравилось, узнай она, что ты её уже похоронила? — Н-нет… — Вот и всё.       Девушка с усилием сглатывает, выпрямляется. И кивает, успокаиваясь. Выдернув из стоящей на столике коробки салфетку, будто специально оставленной для безутешных родственников с некрепкими нервами, он протянул её Элизе. — Не стоит, чтобы кто-то видел твои слезы. Мало ли, пойдет ещё слух, что ты плакса, и пострадает твоя репутация. — Я не… Курапика! — Элиза с сиплым смешком качает головой, комкает в руках салфетку, глядит на него. За годы привыкшая к перепадам настроения юной госпожи, Элиза научилась довольно чутко угадывать предпосылки той или иной эмоции, словно канарейка в шахте, чуявшая запах опасных газов, оберегая окружающих от взрыва. Серьезный, собранный, Курапика был непроницаем, как бетонная стена. Коридорные лампы реанимационного коридора, испускающие выжигающий белый свет, омывают его профиль, чётко выделяя каждый контур. Угадать его помыслы не было ни единого шанса. — Мириам, можно тебя на минутку?       Отойдя в конец коридора, к пожарному выходу, Курапика вытащил из пиджака салфетку и раскрыл её. — Это твой волос?       Мириам наклонилась к его ладони и тщательно разглядывала лежащий на салфетке, спиралькой закрученный медово-золотистый волос. — Где ты его нашел? — Сначала ответь на вопрос, пожалуйста.       Голос Курапики звучал так решительно, что Мириам стушевалась. — Он не мой. — Чем ты можешь это доказать?        Протянув руку к голове, Мириам выдернула свой и положила рядом с тем, что лежал на салфетке. — На конце мой волос отличается по цвету — смотри, здесь он тёмно-русый. — Мириам указала пальцем на кончик. — Я не натуральная блондинка, крашу волосы раз в два месяца, когда корни отрастают. А у этого ровный цвет по всему волосу, явно свой. — Позавчера ты провела весь день в больнице?       На лбу девушки образовались складки. — Утром я ездила домой покормить кошку, часов в девять, потом вернулась сюда. Элиза может это подтвердить. Так где ты нашел этот волос? — В квартире Исаги.       Мириам почему-то поджала губы, не спрашивая, что он там забыл. — Ясно. Что ж, я ни разу не переступала порог ее дома и не имею никакого представления о том, где она живёт.       Складывая салфетку, Курапика спросил: — У тебя с ней какие-то проблемы? — Просто не совсем понимаю, с чего ты решил, что я ходила к ней домой. Мы с ней не общались. — Мириам дернула плечом. — Но если хочешь знать, я считаю, ты верно поступил, вынудив её уйти. Она просто тронутая. — внезапно с отвращением произнесла девушка, и, не дожидаясь ответа, вернулась к Элизе.       До палаты его проводила медсестра.        Увидев Неон, Курапика затормозил на пороге. За эту неделю, девушка, казалось, повзрослела на десять лет. Неон лежала с закрытыми глазами, отвернув голову. Почти вся голова у неё, за исключением одного-единственного локона надо лбом, была выбрита, а тело укрыто двумя тяжелыми больничными одеялами. Под носом торчала кислородная трубка, а из горла — трахеостома. Её лицо, расплывчатое пятно во мраке, было очень белым, осунулось и заострилось. В груди защемило. Глядя на неё, ему в голову пришли непрошенные мысли об умирающих от рака детях в хосписах.       Внутри просторной палаты было темно: шторы задернуты, не пропуская дневной свет, горела лишь лампа над кроватью и мониторы показателей жизнедеятельности. Медсестра уложила букет кремово-бежевого левкоя в вазу и поставила его на раскладной столик в углу комнаты, где тот совершенно не смотрелся, и выглядел как сорняк, который нарвали во дворе. — Пять минут, молодой человек. И не волнуйте её.       Медсестра тронула Курапику за плечо и предупредила, понизив голос: — У неё сильные боли после операции. Полчаса назад я вколола ей морфин, так что речь может быть невнятной.       Курапика кивнул и сел на стул для посетителей так, чтобы видеть лицо Неон. Он пододвинул его поближе к кровати, наклонился вперед, кладя локти на колени. На тумбочке возле кровати, на подоконнике лежали десятки открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления, а под потолком зловеще парила связка серебристых воздушных шаров, блестящие ниточки которых тянулись вниз, будто жала медуз. Цветов не было, и вскоре Курапика понял почему — спустя минут пять душистый аромат левкоя заполнил воздух закрытого помещения, к которым примешивались запахи лекарств и болезни. Его стало подташнивать. Он подошел к окну, чтобы открыть его, и только взялся за шторы, раздвигая, как услышал: — Нет, не надо, пожалуйста, у меня от света глаза болят.       Курапика вздрогнул от этого тихого хрипловатого голоса. Бросив возиться с окном, он подошел к кровати. — Хочу пить…       Найдя глазами чистый стакан, Курапика налил из кувшина воду, помог ей приподняться за плечи и прижал край стакана ко рту. Морщась, Неон тяжело глотала горлом, выплескивая воду за края на постель, после чего он вытер ей рот салфеткой. — Лучше? — Лучше… Спасибо…       Курапика выпал в осадок. Неон никогда не говорила «спасибо». Её голос звучал невнятно, шипел и свистел, проходя через трубку. — Курапика? — Да, Неон, это я.       Курапика кивнул, не сводя глаз с ее руки, лежавшей поверх одеяла, с увитых вен под кожей, заклеенной на сгибе локтя пластырем. От катетеров на запястье и под ключицей вилились уродливые трубки, подсоединенные к капельнице, из которых по каплям стекала жидкость. Его взгляд проскользил по пузырькам из темного стекла с таблетками на прикроватном столике.       Тяжелые, налитые тяжестью веки были приоткрыты, взгляд направлен на него, но сам — мутный из-за опиоидов, невидящий. Неон узнала его, но он не был до конца уверен, что та ясно понимала происходящее, а не сказала его имя в качестве первого, что пришло в её разбереженный наркотиками рассудок.       Она пыталась что-то сказать. Задвигались растрескавшиеся губы, воздух в трубке присвистывал, голос её, очень слабый, скакал на разных тональностях. Хотела узнать, где отец. — Где папа? — хрипло произнесла она. — Не волнуйся, — сказал Курапика, наклонившись поближе, и — не знал зачем — соврал. — Он за дверью. Когда я выйду, он к тебе зайдет.       Неон не отреагировала, разве что, вроде как, моргнула. Курапика словил себя на том, что пялится на трубку в шее, и поспешил отвести взгляд. — Он обещал отдать мне телефон… Где он? Опять обманул меня?       Его губы были плотно сжаты, но после этих слов они дрогнули, разъезжаясь. — Я... Не знаю, Неон. — Вот так всегда... Всё время он меня обманывает.        Курапика подвинул стул к изголовью кровати, чтобы ей не приходилось напрягаться, стараясь говорить громче. — Отец купил тебе серьги Тавернье. Помнишь, которые ты хотела на день рождения? — сказал он, прощупывая почву трезвости её сознания для разговора по делу. — Они красивые? Красивее, чем в каталоге?       Он кивнул. — Намного. — Я читала, что их носила принцесса. Как же её звали… Принцесса… — Соланж.       Неон промурлыкала несколько бесформенных нот. — …я, наверное, тебе рассказывала, что в детстве занималась музыкой. К нам домой приходила учительница, она давала мне уроки флейты. Её вот тоже звали Соланж. У меня тогда был голубой волнистый попугайчик, Пепо, голубой как леденец… Он жил в большой клетке прямо возле окна… Пепо смотрел все время в окно, и однажды я его выпустила… Он, наверное, улетел к себе домой…       С кем она говорит? Курапика чувствовал, как её рассудок уплывает от него, кружится, исчезая из виду, будто листок в ручье. На минуту Неон замолчала, словно отключилась, и тут её снова прибило к берегу, и она заговорила: — У меня так голова раскалывается… Что со мной случилось? — Неон, ты видела, кто заходил к тебе в палату ночью перед тем, как ты потеряла сознание? Помнишь что-нибудь? — молниеносно взялся за аркан Курапика, увидев, как её взгляд становился всё более осмысленным. Действие морфина заканчивается? Надо ускориться и вытянуть ответы из вспышки пришедшего во временную ясность рассудка. — Не помню… Я спала… И проснулась от того, что не могу дышать… А потом не помню… — Кто-то был в этот момент в палате?       Лицо её исказила гримаса, она едва держа веки открытыми. — Кажется, я слышала чей-то голос… Он был один и кого-то звал. — её взгляд, вроде как, вполне осмысленно сфокусировался на нём. — А что ты здесь делаешь? — Ищу того, кто украл у тебя нэн. — сделав паузу, он добавил. — Господин Ностраде стал Крестным Отцом. — М, — отвернувшись, промычала Неон: то ли ее это не впечатлило, то ли не понимала, о чем шла речь. — Ну и что? — Те, кто назначил его, просят составить им предсказания. Нужно вернуть тебе способности, чтобы…       Неон ещё больше скривилась. Первой мыслью проскочило, что это гримаса боли, и Курапика подорвался с места к кнопке вызова медперсонала. — Не хочу снова составлять предсказания! — хнычущий голос вышел из горла с каким-то бульканьем, едва слышно, у неё заплетался язык. — Не хочу я! Опять эти предсказания! Ненавижу их! Хочу чтобы он любил меня просто так!        Курапика сел. Показатели давления, частоты пульса и дыхания на мониторе возле кровати подскочили. — Неон, послушай, если все узнают, что ты потеряла способности, твой отец может всё потерять. — Ну и прекрасно! — выпалила та. Голова резко повернулась к нему, и его обдало знакомым вихрем урагана «Неон». — Всё равно скоро бы об этом и так узнали! Папа слишком долго всем врал, он лгун и обманщик! А вы полгода искали того, кто может помочь мне их вернуть, и ничего у вас не вышло! — Нынешняя ситуация иная. — урезонивал её Курапика. Он говорил очень взвешенно и только о том, что ему было хорошо известно. — Дело теперь не только в деньгах или влиянии, которые получал босс за счет твоих нэн-способностей. Вы можете серьезно пострадать: ты, твой отец, Элиза, Мириам и другие. Мы столкнулись с людьми, в чьих возможностях разрушить жизни и лишить вас всего по щелчку пальцев. Не могу с уверенностью утверждать, но у меня имеется подозрение, что они догадываются о том, что с тобой что-то не так, раз твой отец отказывает всем прошлым… поклонникам твоих способностей и по каким-то причинам поставили твоего отца в безвыходное положение, выдвинув условие, что ты должна составить им предсказания. Нам неизвестно, какие эти люди преследуют цели, но мне бы не хотелось доводить до того, чтобы ты ощутила на себе последствия невыполненных условий. Исходя из тех слухов, что я слышал об этой организации и их методах, даже не представляю, что они сделают с вами.       Руки поверх одеяла сжались чуть крепче. Аппарат, измеряющий показатели сердечной деятельности, показал повышение частоты сердечных сокращений до девяносто восьми. — Не думай об этом. — сказал Курапика, отводя взгляд от монитора. — Отдыхай и набирайся сил. Я обо всём позабочусь.       Пульс постепенно замедлялся. Неон вздохнула и тут же закашлялась, морщась от боли. В полутьме глаза у неё так потемнели, что казались совсем черными. Она снова начала бредить, бормотала еле слышно. — Как мило… Скоро День Святого Валентина. Ты когда-нибудь получал открытки-«валентинки»?       Курапика растерялся. День Святого Валентина? — Не приходилось… — И я тоже не получала… Такая тоска. Папа запрещает мне встречаться с мальчиками, а я ужасно хочу получить от кого-нибудь «валентинку». Тот человек обещал, что пришлёт мне «валентинку». Он тоже был очень мил. Правда, имя у него чудное, Люцифер. Он говорил, что друзья называют его так. Так странно, по-моему! — Неон хихикнула. Вдруг уголки её губ поплыли вниз, вид у неё сделался расстроенным. — Знаешь, когда я написала ему предсказание, он был грустным… Очень-очень грустным. Он даже плакал, представляешь? Никто никогда не плакал над моими предсказаниями… С чего бы?.. А, вспомнила. Вчера же его друга убили. Жалко его… Я бы тоже расстроилась, если бы Джули умерла… Кто убийца? Не знаю. Он тоже не знает… Но он почему-то сказал, что хочет посмотреть на мир его глазами и девочка по имени Мачи ему в этом поможет…        Мышцы его лица закаменели. Курапика открыл рот и задал ей вопрос, но связная речь Неон вновь сменилась невнятным бормотанием, потерей ориентации и соображения. Застыв, он сидел неподвижно, наверное, минуты две. — Почему бы тебе не уйти?        Неон медленно, еле-еле повернула к нему голову. — Тебе ведь необязательно нам помогать. Ты же хочешь убить его, да? — Неон облизнула пересохшие губы. — Отец сказал? — Сама… догадалась, зачем ты работаешь на моего отца. Я же не совсем дурочка. — Неон несколько мгновений переводила дыхание. — Хотя вы все наверняка так думаете.       Курапика открыл рот, чтобы опротестовать, но не стал тратить её время в сознании на бессмысленные споры. Это может подождать. — Если ты убьешь его, то получишь то, что хочешь, а мне не вернутся способности. Как думаешь, я узнаю… любит он меня или нет?        Курапика сжал холодную руку Неон, не заметив, как и когда успел накрыть её своей. — Я верну тебе нэн, потому что она принадлежит тебе. Это твоя сила, а не Куроро или твоего отца, и нельзя продавать её за чужую любовь, тряпки или заспиртованные куски мертвецов. — в горле застрял какой-то комок слизи, который хотелось сплюнуть. — Они за всё заплатят. Тем, кто это сделал, конец. Я покончу с ними, и тебя больше никто не тронет.       Неон не отрываясь смотрела прямо ему в лицо. Курапика нахмурился, не понимая причину столь пристального внимания к своему лицу, и боковым зрением заметил своё полупрозрачное отражение в больничном окне, выходящим в коридор. Карие глаза… Рука Неон (холодная, сухая, как пыль) сжала его сильнее. — Ты за меня заступился. — Курапика промолчал. — Когда ударил того мужчину, который ко мне приставал. — Это… — пробормотал он после неловкой паузы, вспоминая, о чем она. — Да. — Почему?       Курапика хотел сказать «так правильно». Но передумал. Он бы не обманул Неон, это был бы честный, но не искренний ответ. Курапика начал понимать, что быть искренним гораздо труднее, чем говорить правду. Просто «не лгать» далеко не то же самое, что вытаскивать слова из самого сердца. — Причина в том, что я хотел тебя защитить. Возможно, решение сломать ему руку было несколько опрометчивым, но, признаюсь, в тот момент меня не слишком занимало, как лучше поступить, и так уж вышло, что я несколько переборщил. Характер, что уж с ним сделаешь.        Неон глядела на него затуманенным от опиатов взором, пока Курапика не увидел, как веки сморгнули жгучую соль. — Забери мои глаза.       Курапика уставился на неё, уверенный, что ослышался. Хрупкие девичьи пальцы сделали жест, будто футляр с глазными яблоками лежал где-то в складках больничного одеяла. — Извини, я что-то устала. Не возражаешь, если я прикрою глаза на минуточку?       Курапика глядел на ее потемневшие веки, растрескавшиеся губы, на её синяки и бледность, на уродливую трубку, торчащую из горла, на руки, утыканные катетерами с трубками, маленькое, бесплотное тельце под больничными одеялами и чувствовал, как в нём разгорается гнев, возмущенно бурлит, придавленный его самообладанием.       Открылась дверь. Курапика не оглянулся. — Время, молодой человек. — сказала медсестра.       Курапика вышел из палаты с каменным лицом, заставив медсестру напрячься. Та провела его прищуренным взглядом, в котором читалось недоверие, по поводу чего — непонятно. Возможно, после того, как кто-то несколько дней назад пытался отравить пациентку смертоносным ядом, они на каждого незнакомца смотрели теперь с подозрением. Медсестра ставила отметку в карточке возле палаты о посещении, когда Курапика вдруг остановился посреди коридора, отойдя буквально на пару шагов. Он медленно наклоняет голову к шее и поочередно щелкает суставами. — В палате пациентов установлены камеры? — По правилам ставить камеры в палатах пациентов без согласия запрещено. — Я спросил, есть ли в них камеры, а не запрещено это или нет. — сухо прервал её парень на полуслове.       Медсестра прижала к груди карточку, будто защищаясь ей. — Понятие не имею, молодой человек. Обратитесь со своим вопросом к руководству больницы. — с нервозной интонацией ответила женщина, положила карточку и поспешила по своим делам.       После того, как медсестра его отшила, Курапика стоял посреди больничного коридора, обдумывая, что дальше. Возле поста малорослый и сутулый санитар в серой форме мыл шваброй пол.        Найти, где сидит главный врач не потребовалось много времени, но потрачено оно было безрезультатно — тот уехал на какой-то симпозиум в Йоркшин, посвященный сердечно-сосудистым заболеваниям. Размышлять, к кому обращаться в противном случае, ему долго не потребовалось — прямо по коридору находился кабинет заместителя.        Ему удалось пробиться через вредную секретаршу приёмной, которая на протяжении десяти минут непреклонно заявляла заученными фразами, что у заместителя обед и вообще Курапика не имеет права заявляться к нему без предварительной записи, поэтому лучше бы ему перезвонить по номеру телефона, указанному на визитке, и записаться на приём. Курапика на визитку не взглянул и повторил свою просьбу. По фразам, сказанным крайне терпеливым и уважительным тоном, за которым, как нож за пазухой, пряталась угроза выбить с ноги дверь в кабинет, как только ему надоест с ней препираться, секретарша поняла, что лучше сдвинуть расписание и освободить окошко ровно на семь минут. Босс даст ей хорошую взбучку за нежданного посетителя, но зато дверь останется целой.       Под ястребиным надзором секретарши Курапика сидит в приёмной около получаса, пока не получает приглашение зайти.       Поздоровавшись, Курапика остановился у стула. Его приветствие осталось без ответа.       Заместитель главного врача, доктор Карстен Мюллер сорока шести лет сидит за широким столом, удобно устроившись в своем кресле. Он был облачен в спортивный блейзер в крупную клетку. Парные шлицы и расклешенные полы создавали впечатление, что на Мюллере — мини-юбка. Во всяком случае, так показалось Курапике. Кисти его волосатых рук вылезали из-под манжет по самую косточку. Он был бледным и чрезмерно упитанным — результат многолетнего сидения в офисах и на совещаниях. От его него так и веяло пыльными архивами, запахом свежей краски на бумаге из принтере, казенным ковролином. На столе рядом с фоторамкой стояла золотая табличка с выгрированным именем и должностью. Мюллер находился в управленческой медицине больше двадцати лет и практиковал всего три года после окончания колледжа, но не лишил себя удовольствия, чтобы к нему обращались с приставкой «доктор». — Позвольте узнать, о чём же так срочно вы рвались со мной побеседовать, мистер?...        Зайдя, Курапика достаточно отчётливо произнес своё имя, но, похоже, в этот момент Мюллер думал о чём-то более занимательном и не услышал его. Наверное, о коллекции фарфоровых собачек у себя на столе. — Прошу прощения, что пришел без предупреждения, но дело безотлагательное. Меня зовут Курапика. Я работаю на отца вашей пациентки, Неон Ностраде. — он не предложил ему сесть, он так и стоял перед ним. — Хотите кофе? — Нет, спасибо. — Надо полагать, раз вы упомянули, что работаете на него, то говорите от его имени. Вы его секретарь или кто? Я же должен понимать, с кем разговариваю.       В голосе Мюллера сквозило раздражение. Гостеприимство его, видимо, было исчерпано предложением выпить кофе. Ему явно не пришлось не по душе, что Курапика настырно рвался в его кабинет, но он не собирался завоевывать симпатию заместителя — у него на это нет времени. — Я личный помощник господина Носираде. Я пришел к вам обратиться к вам с просьбой от его имени. Мы бы хотели получить записи с камер видеонаблюдения того дня, когда её отравили смертельным ядом у себя в палате. — Ваши коллеги уже обращались ко мне с этой просьбой несколько дней назад. Больница предоставила копии всех записей, которыми располагала.       С этими словами Мюллер дотронулся до головы статуэтки бульдога перед собой. Скользнув взглядом по ней, Курапика отметил, что выполнена она из высококлассного фарфора и здорово реалистична. А еще нашел, что они с Мюллером очень похожи, и забросил наживку. — Боюсь, не всех, мистер Мюллер. — возразил Курапика. — Я говорю о камерах, которые находятся в палате. Я прошу посмотреть именно их. — Камеры в палатах можно установить только с согласия пациентов. — Но у больница всё равно есть возможность сделать это даже без согласия, разве нет? Это нормальная практика, которая нужна, чтобы защитить врачей в случае необоснованных обвинений в их адрес. В наше время, если пациентам чуть что не нравится в оказании им медицинских услуг, они же сразу грозятся написать жалобу или подать в суд. — Мальчик, ты говоришь так, будто что-то в этом понимаешь. Я сталкивался с жалобами и судебными исками еще до твоего рождения, так что я не нуждаюсь в твоих пояснениях по поводу того, на что способны пациенты в нынешнее время. — Так вы не отрицаете, что в палатах есть камеры? — сказал Курапика, выдержав паузу, во время которой задался вопросом, почему все кому за пятьдесят имеют общую привычку называть окружающих мужчин мальчиками. — Мы хотим найти тех, кто пытался её убить, причём уже дважды, и они помогут нам это выяснить. — Первый раз вы имеете ввиду то ножевое ранение, с которым мисс Ностраде поступила в больницу? Знаете, мы не стали выяснять подробные обстоятельства того, как оно произошло, хотя оперирующим её хирургам, как и полиции, которая их допрашивала, отвлекая от работы, было очень любопытно, как же это произошло.       Курапика пропустил мимо ушей едкий тон. Перед глазами всплыло скелетоподобное тело Неон на больничной койке с трубкой в горле, изуродованное и изувеченное из-за какой-то скотины, которая готова была убить её ради своих алчных целей. Проглотив комок злости, Курапика заморозил всё лишнее и убрал от себя подальше, чтобы видеть только результат. Не мытьем, так катаньем добьется этих записей. Нужно было сосредоточиться. Нельзя допустить, чтобы он перестал владеть собой. Курапика вытащил из себя всю свою собранность и самоконтроль, чтобы та послужили ему надежной опорой, словно прочное каменистое дно под быстрыми водами реки. — Может, вы мне объясните? — Сразу после того, как вы позволите взглянуть на видео. — Боюсь, я вынужден вам отказать. — Вы боитесь, что кто-то узнает, что вы нарушаете права пациентов? — Именно так, мальчик. Если бы пациенты знали о камерах, вряд ли бы они дали добро на то, чтобы туда лечь. Вы хоть представляете, что будет, если до пациентов дойдут слухи о том, что их скрыто снимают? Как только они об этом прознают, мы получим тонну исков в суд за незаконную видеосъемку, каждый из которых придется оспаривать. У нас есть пациенты, которые проходят лечение на анонимной основе. Вряд ли они адекватно воспримут факт, что все манипуляции, проводимые с их телами, многие из которых нелицеприятны, теоретически могут быть слиты в сеть? Естественно, они выйдут из себя, и у них есть на это право. Врачам, медсестрам и санитарам вместо того, чтобы работать, придется целыми днями таскаться с нашими юристами по судам, доказывая озверевшим пациентам, что они не знали о камерах и не имели никаких предумышленных намерений навредить их частной жизни, когда у нас же найдется море случаев, когда пациент целенаправленно пытался навредить врачу. В качестве примера могу привести, когда в палате ВИЧ-зараженный пациент в состоянии психоза после передозировки опиатами схватил со стола реаниматолога скальпель, порезал себя, а потом воткнул его в лицо врачу, а потом утверждал, что тот порезался сам. А другой пациент подал на медсестру жалобу, что та, ставя мочевой катетер, пыталась его совратить. Я могу тут до конца дня перед вами распинаться, рассказывая о каждом случае и чем каждый из них закончился. — Мюллер сделал паузу, переводя дыхание: от безостановочного монолога у него началась одышка. — Замечательно, что вы понимаете, зачем мы ставим камеры в палату. Мы исходим именно из безопасности врачей. Очень жаль, что с мисс Ностраде произошел этот чудовищный инцидент, но я уверяю, наш медперсонал не имеет к этому никакого отношения. Подытоживая сказанное: я не могу рисковать и дать вам видеозапись. — Здесь совершенно другой случай. У меня нет намерения навредить ни врачам, ни больнице, только желание найти преступника, и нам, возможно, удастся это сделать только с помощью видеозаписи. Позвольте нам взглянуть… — Без постановления суда — нет, не позволю, — повторил доктор Мюллер. На этот раз он был тверд, даже резок. — Идёт внутреннее расследование. Мы выясняем обстоятельства при содействии полиции. В тот день в ночной смене работали два медбрата и два дежурных реаниматолога. С каждого из них собрали показания и проверили причастность по камерам видеонаблюдения. — Внешнего видеонаблюдения, доктор Мюллер. Что они делали в самой палате известно только с их слов. — Вы обвиняете моих медработников в том, что они отравили свою пациентку? —       Мюллер сверкнул в его сторону очками. — Записи с камер могут доказать, что они не нарушили закон и выявить злоумышленника. Я прошу дать к ним доступ, чтобы во всем разобраться. Это никак не повлияет на репутацию лечебного заведения.       Мюллер отрицательно потряс головой. Впрочем, он делал это почти безостановочно на протяжении всего разговора. — Вряд ли, вряд ли, я очень в этом сомневаюсь.       Он обернулся и принялся внимательно разглядывать каждый диплом, каждый аттестат из множества вывешенных в рамочках на стене за его спиной, словно проводил подсчет голосов.       Курапика положил на стол лицензию — ему требовалось как-то поднажать на заместителя. — Не надо. Уберите эта вашу лицензию. Ваши хантеровские законы о вседозволенности не распространяются на медицинские учреждения. Раз вы решили, что возьмете меня лицензией, то вы об этом, очевидно, ни сном ни духом. Советую еще раз ознакомится с правилами.       Тон его намекал на то, что Курапике ничего не остается, как откланяться и убраться восвояси, но Мюллер был не в курсе, что он был устроен так, что когда ему говорят «нет», он глохнет и ничего не слышит до тех пор, покамест не скажут «да». — Уж извините за прямоту, доктор Мюллер, но исходя из протоколов допроса и камер, которые находятся в коридоре отделения и снаружи здания, у меня есть основания полагать, что на Неон напал именно медперсонал. Я сомневался и не хотел в это верить, но факты говорят за себя. На видеозаписях не замечено ни одного постороннего лица. В течение суток до момента, когда её полумёртвую отвезли в реанимацию, не было никого, кроме медбратов и врачей. — «в том числе и следов нэн», мысленно добавил Курапика. — В больнице, где обязанность сотрудников — спасать жизни, кто-то из них добавил в её капельницу яд, из-за которого она могла умереть. Её кто-то хочет убить, и вы закрываете на это глаза, потому что не хотите, чтобы ваша репутация и репутация всей больницы пострадала. Мой работодатель… — Мальчик, ты думаешь, я не знаю, чья это дочь? Я осведомлен о том, кто такой Лайт Ностраде и какого рода… деятельность он ведет в Эрдингере. Скажу более — очень сомневаюсь, что вы подадите в суд, ведь тогда вам придется объяснять, при каких обстоятельствах девушка получила ножевое ранение, а они наверняка имеют отношение к криминальному статусу господина Ностраде. Я практически не сомневаюсь, что тот, кто отравил его дочь с желанием довести незаконченное дело до конца, из вашего, так сказать, круга, а не из персонала больницы. — Бизнес господина Ностраде никоим образом не связан с ситуацией, что ваш медицинский персонал подверг пациентку риску. А ещё я не представляю, как врач, чёрт возьми, может спокойно думать, что человека пытаются лишить жизни, и препятствовать тому, чтобы найти виновника.       Мюллер явно не привык к тому, чтобы с ним так бесцеремонно разговаривали. Он свирепо, как ему казалось, посмотрел на Курапику, но на самом деле вовсе не напугал его, как ему хотелось бы. Просто он стал похож на надутого лося.       «В принципе, я могу добиться от него чего угодно: использую рэн, и всё тут. Но пока Неон находится в больнице, не стоит раскачивать ситуацию. Нужно попробовать подойти к нему неофициально». — Что вы хотите? Я вас слушаю.       Намёк его был столь прозрачен, что на лице заместителя Мюллера приподнялась бровь, и Курапика понял, что попал в цель. — Денег? — Услугу. — куда более сговорчивым тоном отозвался заместитель.       Курапика кивнул и сделал приглашающий жест рукой, мол, я весь в внимании. — Дело в том, что последний год больница испытывает трудности в финансировании. — вкрадчиво начал заместитель, скрестив пухлые пальцы перед собой на столе. — В прошлом квартале губернатор штата Рейнольдс отказал нашей больнице в государственных ассигнованиях для создания новых мест в нескольких отделениях. Похоже, преимущество в распрелении бюджета на здравоохранение получит Клиника Айви. — А что у него там, свой человек сидит в правлении? — Один из юридических консультантов — падчерица Рейнольдса. — Кумовство, ну, ясно. — Я слышал, господин Ностраде знаком с Карин Лунде, а она в дружеских отношениях с губернатором. Глава городского совета смогла бы убедить губернатора изменить решение в пользу нашей больницы.       «Мда. Быть должным Карин Лунде смерти подобно» — подумал про себя Курапика, внешне не меняясь в лице. — «Босс будет недоволен, если я, не посоветовавшись, соглашусь на сделку». Не стоило вчера осаждать Лунде, это ему сейчас, видать, кармой прилетело за то, что он свой проклятый язык не умеет держать за зубами. Лунде и так вставляет боссу палки в колеса, всячески задерживая оформление покупки земли в Готгатан, пропуская разрешительную документацию по всем неисповедимым кругам бюрократического ада. Только и спасались натянутыми улыбками да любезностями, подмасливая то одного, то другого.       Но это ради Неон. Босс поймет. Курапика был даже готов лично принести Лунде свои извинения за хамство и поцеловать её дизайнерскую лодочку. Ладно, фиг с ним. Это можно пережить.       Курапика улыбается, проводит языком по внутренней стороне щеки. — Ваша мысль мне понятна. Курапика приблизился к заместителю, взялся за бейджик, отцепив его от кармашка. — Карстен Мюллер. — прочитал Курапика, и сунул его во внутренний карман пиджака. — Будет тебе услуга, Мюллер.       После этого он хлопнул его по плечу. Заместитель главврача вздрогнул, испуганно вздохнул. Не убирая руку, Курапика кивнул на стационарный телефон. — Только после вас.       Спустя час Курапика выходит из отдела службы безопасности с двумя дисками в руках. Руководителю службы безопасности Карлу Ольборгу категорически не понравилось, что совершенно постороннему человеку разрешили вторгаться в дежурную комнату и просматривать записи с камер, да к тому же парню, который на вид едва отметил совершеннолетие. Однако заместитель главного врача дал ему совершенно четкие указания: сопляку разрешено смотреть все, что ему угодно. И без задержек. Так что Ольборгу ничего не оставалось, как подпустить его к компьютеру и найти в архивной базе нужные видеозаписи. Пацан сидел в дежурке целую вечность, вперившись взглядом в монитор. Всё больше и больше раздражаясь, Ольборг специально стоял у него над душой, следя за тем, что тот делает, громко сопя от негодования. Когда Ольборг в половину двенадцатого собрался закрыть дежурку, чтобы уйти на обед, пацан рыкнул, что ещё не закончил. Ему вовсе не хотелось оставлять его одного с молодым неопытным охранником. Пришлось не только стоять и ждать, когда тот закончит свой кинопросмотр, ещё и сделать по его запросу две копии записей на пустых CD-дисках, за которыми пришлось тащится на восьмой этаж, в администрацию.       Вооруженный видеозаписью, Курапика позвонил Ундо и спустился на четвертый этаж в отделение реанимации и подошел к стойке поста. За ним стояла молодая медсестра, раскладывая таблетки по ячейкам. Сверяясь с назначениями врача на листке рядом, она бормотала себе под нос, едва шевеля губами. — Добрый день, я хочу поговорить с заведующим отделения. Как мне его найти?       Медсестра повернула к нему голову. На лице — бессмысленное выражение. Круги под глазами у неё были почти такие же, как у Курапики. — Доктор Дэниелсон сейчас на консилиуме. Вы к нему по какому вопросу? — голос из-за маски звучал глуховато. — По поводу вашей пациентки, Неон Ностраде. Мне нужно получить список всех работников за тридцатое и тридцать первое марта. Для этого, как я понимаю, нужно сначала переговорить с заведующим. Но если моя просьба в вашей компетенции, то я буду благодарен, если бы вы мне помогли.        Вид у неё стал растерянный. — А… Я даже не знаю… Вы её родственник? — Нет. — ответил Курапика, и тут же прикусил язык. Чёрт, надо было ответить, что да! — Извините, раз вы не родственник, то ничем не могу помочь — мы не имеем права разглашать подробности лечения пациента посторонним. — тоном «все вопросы не ко мне» отвечает медсестра, и смерила его взглядом. — Вы же не из полиции? — Увы, но нет. — мягким голосом голосом отвечает Курапика, которым можно распиливать стойку. Весь средний персонал тут, похоже, отбрехивается то ли от греха подальше, то ли Курапика выглядит как человек, которому не хочется помогать. — Сколько мне ждать заведующего? — Профессор ушел буквально пять минут назад. Может, час или полтора, смотря что за случай. — медсестра один за другим захлопывает ячейки контейнера, и каждый щелчок отзывается в голове у Курапики простреливающей головной болью. — Я могла бы вам ещё чем-то помочь?       «Могла бы»? Опять это условное «бы»! — Вы не подскажете, где мне его найти? — Молодой человек, я ещё раз повторяю, профессор Дэниелсон на консилиуме. Ждите или приходите позже. — Ладно, как в таком случае мне поговорить с лечащим врачом? — Вы знаете, кто у вас лечащий врач? — Доктор… — Курапика лихорадочно раскапывал в памяти имя врача. Как же его звали? Мириам ему говорила, когда они ехали с ней в лифте. Айзин? Айвери? —… Айзек. — Он на обходе. — монотонно сообщила медсестра. — Слушайте, в конце-концов… — Вы кто ещё? — гаркнул позади чей-то голос.       Курапика обернулся. Перед ним стоял врач. — Моника, какого чёрта посторонний разгуливает по отделению?! — Доктор Вагнер, этот молодой хочет видеть профессора. — бросая на врача робкие взгляды, выпалила медсестра, вмиг съежившись. — Чудесно. — тон его, однако, говорил о том, что чудесного в желании Курапики ничего он не находил. Мужчина повернулся к нему. Смотрел врач на него так, словно он ломился на порог его дома. — Я вас слушаю. Что вам от него надо?        Курапика опешил от его непонятной враждебности, но спокойно изложил свою просьбу. — Исключено. Материалы лечения — вещь сугубо конфиденциальная, мы не раздаем их кому попало. — безапелляционно отрезал врач. — Приходите с кем-то из родственников или с полицией, а сейчас попрошу вас немедленно покинуть отделение, иначе я вызову охрану. Кто вам позволил зайти? — Что за шум, а драки нет? — раздался чей-то шутливый голос за спиной. Курапика прикрыл глаза и вздохнул, уже не желая выяснять, кто к ним присоединился, чтобы вытурить его из отделения. — Профессор Дэниелсон, тут молодой человек желает вас видеть. — почти извиняясь говорит Вагнер.       Заведующий отделением реанимации, профессор Бригем Дэниелсон, оказался пожилым сухоньким человечком, приземистым, невысоким, необычайно опрятным, в круглых пенсне и выглаженном халате, накинутым на старомодный, но добротно пошитый костюм.              Тот глядит на Курапику. — Вот как? По-какому вопросу? — в голосе слышится вежливое любопытство. — Я пришел по поводу пациентки Неон Ностраде.       Всеобщее молчание. — Доктор Вагнер, мисс Руфен, возвращайтесь к своей работе. — обратившись к коллегам, сказал заведующий.       Через несколько минут Курапика и доктор были одни в крохотной буфетной. Все кругом было из нержавеющей стали: автомат с пластмассовыми чашками, стойка, контейнер для мусора, оправа очков доктора Дэниелсона. Блестящая сталь напоминала о посверкивании хирургических инструментов. На подоконнике стояла чахлая герань, загибавшаяся медленной и мучительной смертью, которая вызвала у него непреодолимое ощущение грызущей боли где-то в животе. Перед ним в стаканчике стоял двойной эспрессо. — Опережая ваши вопросы, мистер… — Меня зовут Курапика. — Хорошо. Опережая ваши вопросы — мне жаль это говорить, но пока мы не имеем ни малейшего понятия о том, кто среди медперсонала совершил этот чудовищный проступок.        Курапика поднял брови. — Вы считаете, что это сделал медперсонал? — А вы разве не поэтому хотели со мной поговорить? — размешивая сахар в своем стаканчике, произнес врач. — Нет, я… Не совсем поэтому. — он осекся. — Позвольте спросить, почему вы решили, что это кто-то из персонала? — Это более чем очевидный вывод, который можно вынести из просмотра записи с камер, но руководство запрещает нам об этом говорить. Раз отец мисс Ностраде ещё не подал на больницу судебный иск, смею предположить, ему известны мотивы преступника?       «А этот доктор проницателен» — подумал про себя Курапика. — Доктор Дэниэлсон, я могу быть уверен в конфиденциальности нашей беседы? — Молодой человек, я сорок лет работаю врачом — почти вся моя работа является сплошной конфиденциальностью. Врачебная тайна. — пояснил заведующий, если Курапика вдруг не понял. — Дело в том, что инцидент с ядом не первая попытка навредить Неон. То ножевое ранение, с которым она поступила, было нанесено с целью убить её. Нам бы хотелось разобраться со всем без лишнего шума. — И вы подоспели очень вовремя, скажу я вам. Я беседовал с оперирующим хирургом. По его словам, ещё бы минут двадцать, и некого было бы спасать. Кто-то чертовски хорошо сделал ей тампонаду раны из сподручных средств, и тем самым остановил кровотечение. В окружении был врач? — Нет… Это я. — нехотя проговорил Курапика, пригубив кофе. Горло протестующе сжалось. Профессор кивнул, выказывая, вроде как, своё одобрение. — У меня имеется догадка, что заказчик подкупил кого-то из медперсонала. — Вы хотите побеседовать с моими коллегами? Полицейские уже допрашивали их. — Я знаю, однако у них не получилось вычислить наиболее вероятного преступника среди подозреваемых. — Курапика отставил стаканчик подальше. От запаха кофе его замутило. — Поделитесь своими соображениями, кто бы это мог быть. Возможно, у кого-то из врачей или медсестер есть проблемы с деньгами, например, крупные долги, или слышали, что кому-то срочно понадобились деньги. Им могли попросту угрожать, но хотелось бы исключить все возможные мотивы.       Профессор Дэниелсон глотнул кофе с отсутствующим видом, погруженный в какую-то внутреннюю дилемму. — Индицент, случившийся с мисс Неон, просто вопиющий. Разумеется, я желаю, чтобы тот, кто его совершил, получил по заслугам, но я бы хотел в первую очередь заверить вас, что у нас квалифицированные и добросовестные медработники. За все время в больнице, я ни разу не сталкивался со случаем, когда кто-то из них нарушил принцип «не навреди», мы каждый день спасаем множество жизней… — Конечно, я понимаю. — Я ни в кое случае никого не оправдываю, но у того, кто решился отравить пациента смертельным ядом, должны быть крайние обстоятельства. Я говорю это для того, чтобы вы поняли — у нас здесь нет алчных людей, готовых продать жизнь пациента за деньги. Я работаю в отделении ни один год, и вижу, как каждый сотрудник относится к пациентам. Если из вашего расследования что-нибудь получится, я хотел бы, чтобы вы со всей строгостью наказали того, кто это сделал, но если это возможно, урегулировать вопрос без публичности. — Да-да, конечно, я вас понял. Вы не хотите, чтобы случай попал в прессу и люди бежали от больницы, как от чумы.       «Давай же, скажи, что уже хочешь сказать!». Курапика сейчас согласился бы на все, что угодно. — Рицин — фитотоксин, который нарушает в клетке синтез белка. После отключения этого жизненного важного процесса клетка быстро погибает. Производство белка очень сложный процесс, повлиять на который трудно даже с точки зрения современной фармакологии, поэтому лекарств, влияющих на него, крайне мало, и именно по этой причине рицин так опасен — антидота нет, а симптоматическое лечение может только снизить вероятность наступления летального исхода. Чудо, что мисс Ностраде осталась жива, учитывая то, что мы обнаружили яд только через сутки. Впервые вижу подобного пациента. Видимо, её смерть не угодна Богу. — Мог ли рицин начать действовать через сутки? Скажем, когда её ранили.       Дэниелсон покачал головой. — Проникая в организм, отравляющее вещество действует комплексно и оперативно, поэтому вариант, что яд попал к ней в кровь более чем за три часа невозможен. Не более, чем за три, понимаете? Дэниелсон очень внимательно посмотрел на него. Курапика смог уловить сообщение, которое пытался передать ему врач.       Спустя несколько минут, получив список всех работников, они пожали друг другу руки. Залив кофе в мыслительный движок, Курапика, морщась, выбросил пластиковый стаканчик и отпустил педаль. Крышка мусорного контейнера захлопнулась с грохотом, принесшим некоторое облегчение.       Курапика вышел на улицу, и на него тут же всей тяжестью навалилось небо цвета окалины. Ундо стоял возле шлагбаума на парковке, и курил сигарету. Увидев его, тот затянулся в последний раз, отщёлкнул пальцами окурок. — Босс, — кивнул Ундо, когда он подошел. Курапика приветственно кивнул. — Удалось что-то разузнать? — Наметился некоторый прогресс. Взял с собой ноутбук? — Да, он в машине.       Серый «Бьюик» Ундо был шире, чем рыболовецкий траулер, и той же длины, что и катафалк, отчего его не покидало мрачное ощущение, будто машину изначально собирали для того, чтобы развозить почивших по похоронам.       Курапика коротко рассказал Ундо о том, что узнал. — Камеры в палатах… — Ундо щелкнул языком. — Гм. Слушаете, а вы как пришли-то к этой мысли? — Узнал после одного случая, что некоторые больницы так делают.       Курапика вставил диск в ноутбук. Его интересовала запись со скрытой видеокамеры в ночь с субботы на воскресенье в промежуток с 22:04 по 02:57 — в 02:57 у Неон произошел приступ, на который слетелись все врачи в отделении. Со слов профессора Дэниелсона, максимальное время развития действия рицина около трех часов. Курапика начал просмотр за пять. За этот период ее палату посетили четыре раза: первый, в 23:05, медицинская сестра, второй, в 00:46, медбрат, третий, в 02:12, медицинская сестра с санитаром, и последний, в 02:58 вбежал другой санитар, выдернувший проводник с трубкой от капельницы из катетера, привязанного к запястью Неон. Курапика счёл этот поступок не совсем непонятным и несколько раз проглядел отрывок в восемь секунд, пытаясь выяснить причину, что заставило санитара вытащить из руки проводник. Наконец, в ту долю секунды, когда санитар отошел от Неон, когда пришли врачи, Курапика разглядел размытые очертания вспухшей, отечной правой руки, свисающей с кровати. — Что скажешь? — взглянув на Ундо, сидящего на водительском сидении, спросил Курапика. — Скажу, что они идиоты и засунули камеру не с той стороны. Обзор на всю палату отличный, но за спинами ни черта не видно, что они делали, от чего рука раздулась. Надо было у изголовья кровати наблюдение ставить. — Она стала такой после того, как к Неон подходили медсестра с санитаром. — задумчиво сказал Курапика, отматывая запись назад. — Думаете, это кто-то из них? — Нельзя сказать с уверенностью.       Ундо выматерился. — Зато можно сказать, что кто-то из них уверенно брешет. Никто из работающих в ту смену не признался ни нам, ни полиции. Все чисты, как божьи агнцы, а яд появился по Его воле. — едко высказался Ундо.       «Уверенно брешет». Значит, так?       Ундо видит, как у него меняется лицо, и затем — материализованную «Цепь поиска» на правой руке. «В обычных обстоятельствах для того, чтобы я мог ее использовать, мне нужно находится прямо перед человеком… Если я использую алые глаза, то, возможно, цепь станет ещё более чувствительной, чтобы уловить мельчайшие колебания в сознании человека и использовать ее на изображении. В противном случае, мне придется встретится с объектами лично... Но нужно попробовать».       Курапика вытянул руку с маятником перед экраном и включил запись с 23:05. Цепь зашевелилась быстрее, чем ожидалось — в тот момент, когда на видео появился медбрат в 00:46. Для надежности Курапика держал цепь до того момента видеозаписи, когда Неон увезли из палаты, и проверил каждый отрезок времени посещения по второму кругу. — Этот мутный. — высказал Курапика, убирая цепи. — Вы говорили с этим парнем? — Да, его Мейсон зовут. Говорил, что он тут не при чём.       Курапика сверился со списком, который дал ему Дэниелсон, и удостоверился, что Ундо не ошибся — в суточной смене фигурировало имя медицинского брата Мейсона Уишарта. — Есть его адрес? — Найдем. Я вчера вечером говорил с вдовой Таубера, того типа с ножом. — Так.       Ундо потянулся к бардачку, вытащил оттуда листок бумаги. — Гляньте.       Курапика развернул листок. Внутри была выписка с банковского счёта. Состояние исчислялось в пять миллионов дзени. — Выписка с банковского счёта Таубера. Банк находится в Ландахе. Очень надежный банк, где все счета анонимные, номерные. За два дня до смерти Таубер был у нотариуса, и оформил для жены право подписи для распоряжения счетом на случай своей смерти. Она получила вексель сразу после похорон, и узнала, что тот оставил ей не пойми откуда взявшиеся деньги. Если зарплата в частном охранном предприятии не могла обеспечить ему такие накопления. — Связь я уловил. Кто-то ему заплатил. — Курапика захлопнул ноутбук, потер рукой подбородок. — Отследить откуда деньги не выйдет? — Никаких переводов не было. Счёт открыли сразу пятью лимонами. Таубер привёз в банк свой гонорар наличкой.        Курапика неопределенно промычал, глядя, как по стеклу резво стекают капли моросящего дождика. — Ты вроде говорил, у Перри бензопила новая. — Ага, мощная малышка. Заводится с одного раза. Её звук льется прямо как бальзам на душу. — Позвони ему. Надо будет пролить его кое-куда.       Ундо смотрит на него хитро. — Забыл спросить, вы же там разобрались со Стейли, да? — Смотря что вы имеете ввиду. — Только не говори, что вы его грохнули…. — Нет, но о баккара ему придется забыть до конца дней своих. — Ундо показал ему два пальца — указательный и средний. — Я спросил его, куда он промотал все деньги босса. После мизинца Стейли решил, что подтираться без пальцев ему будет трудновато. — Без пальцев? А другая?... А, ясно.       Адрес они находят быстро, в Сандесхайме, одном из тех кварталов, приютивших не слишком обеспеченную прослойку населения — убогая многоэтажка на окраине, длинной бетонной змеей вытянувшаяся вдоль дороги. Дети беспризорного вида с визгами бегают прямо по проезжей части, перекидывая друг другу мяч, гуляют няньки с колясками, компания подростков сидит на лавочке возле одного из подъезда, слушают музыку через колонку. Они шутили и подталкивали друг друга локтями. Плешивый старик, хромающий с тростью, изумленно вылупляется на катафалк, простите, «Бьюик» Ундо. Квартал во многом напоминает Осан, наверное, потому что находится прямо по соседству, и Курапику охватывает острое дежавю. По Курапика дороге звонит Перри, и когда они приезжают, тот уже ждет их возле подъезда, привалившись спиной к своему мотоциклу.        У себя дома, в Локарно, Перри Эспен был одним из лучших представителей древнейшей профессии — похитителей людей. Полуостровок Локарно возле Кука-Нью активно претендовал на первое место среди самых криминальных мест по эту сторону океана. Украсть там могут почти всё что угодно, от кошелька у зазевавшегося прохожего до яхты, пришвартованной богатенькими интуристами. Выбирая стезю, Перри остановился где-то посередине, похищая людей за выкуп. Если вам суждено попасть в руки похитителей людей, которые делают это ради выкупа, жители Кука-Нью всегда скажут вам, что лучше всего попасть в руки локарнийцев. По крайней мере, они профессионалы и не убьют вас. Если ваши родственники заплатят выкуп, вас могут вернуть им, не причинив никакого ущерба, не изнасиловав и не нанеся увечий. Если же родственники не заплатят, то могут ожидать получения по почте частей вашего тела. Вероятно, пальцы своего племянника тетка Стейли в Ульфсоне тоже получит бандеролью.       Несмотря на свой статус, Перри не производил устрашающее впечатление, как представляешь себе обычно, когда слышишь про похитителей людей: длинный и сутулый, с худым лицом, носом с горбинкой и глазами «навыкат». Курапика не был близко знаком с биографией Перри, но знал, что у себя на родине тот готовился стать священником, пока не начал подводить людей под монастырь ради заработка. Иногда он молился вместе со своими жертвами. — Ундо, дуй-ка к пожарной лестнице, мы зайдем с парадного входа. Здоров, Курапика. — Перри предпочитал обращаться к нему в попустителькой манере, и вытянул вперед ладонь. Курапика подумал, для рукопожатия, но Перри по-братски шлепнул по ней. В другой руке он держал чёрную сумку, и Курапике не надо было догадываться, что это там у него звенит при каждом шаге.       Подойдя к обитой кожзамом двери, Ундо, не найдя дверного звонка, долбит в дверь кулаком. За дверью не слышно ни звука. Он повторяет действие, на этот раз настойчивее и с силой, с которой обычно высаживают ломом дверь полицейские. Безрезультатно. — Нет дома? — Да хрен его знает. — Перри наваливается на ручку двери, дергает её на пробу, и замирает, навалившись, прислушивается, как и Курапика. Никаких признаков жизни. — А вдруг он дёру дал? — Куда ему? Ундо уже наверняка у пожарки караулит, а больше некуда, седьмой этаж. В окно если только.       Сбоку слышится скрип. Из соседней приоткрытой двери высунулась голова. На них во все глазищи пялился пацан лет тринадцати. Перри махнул рукой и состроил ему страшный взгляд, мол, а ну цыц, дверь тут же захлопнулась. — Отойди-ка. — он достает из-за пазухи пистолет и, не заморачиваясь, всаживает в замок две пули и ногой открывает дверь. — Ты когда ключи теряешь, тоже в замке оставляешь половину магазина? — спрашивает Курапика. — Я на первом этаже живу — через окно лезу. — ухмыляется Перри.       Хнычет чей-то голос. Они поворачиваются и видят, как Ундо тащит по проходной за шкирку рыжеволосого, веснушчатого, нелепого вида парня в джинсах и зеленой футболке, который пытался освободиться из хватки, умолял отпустить его и потел от страха. — Хотел смыться по лестнице. — хмыкает Ундо. — Как только меня увидел, сразу пустился обратно наутёк, чуть шею себе не сломал.       Выкручиваясь из чужих рук, Мейсон видит, что дверь в его квартиру распахнута настежь, а вместо замочной скважины — дыра от пули. — Какого хрена, мужики?! Это ж моя дверь! Вы чё творите?! С меня хозяин всю шкуру спустит! — Ты бы о своей шкуре лучше подумал. — скалится Ундо, втаскивая парня взашей в квартиру. Перри, подхватив сумку, заходит следом, и Курапика закрывает дверь, вернее сказать, закрывает, как может.       Квартира — студенческая халупа: плакаты на стенах, продавленный в сидении диван с журнальным столиком и парой ротанговых стульев, кресло-мешок в углу, потертый коврик кислотно-фиолетового цвета и коробка из-под «Будвайзера» возле холодильника.       Попав на свою территорию, Мейсон, то ли на приливе храбрости, то ли еще из-за чего, подскакивает к тумбочке в прихожей, хватает с неё ножницы и выставляет перед собой, защищаясь. — Не подходите ко мне! — Парень, советую опустить ножницы. Не надо усложнять никому жизнь. — назидательно произносит Ундо, не поведя и бровью. — Пошёл ты со своим советом!       Перри выкручивает ему руку, когда тот попытался его пырнуть, и выворачивает запястье наружу — хруст, негромкий болезненный вопль. Ножницы со стуком падают на ободранный линолеум. — Видали его хватку? Могу поспорить, он вообще не привык сжимать ничего тверже собственного дружка. — ухмыльнулся Ундо, после чего подводит парня к дивану и сажает, с силой давя ему на плечи, вытаскивает пистолет из-за пазухи, прислоняет дуло к сонной артерии. Пистолет держит привычно, уверенно, рука не дрогнет — и не промахнется. — Без глупостей, Мейсон. Сиди, не двигайся и не дыши. Иначе сам понимаешь.       Мужчина скупо усмехнулся, показав щербинку между зубами, но Мейсон вздрогнул так, будто вместо зубов у того были клыки. Или же пистолет, приставленный к глотке, на него так подействовал.       Щербатый подошел к двери и встал возле неё, как сторожевой пес, обхватив правую ладонь левой перед собой. Увидев на костяшках его пальцев тюремные наколки, Мейсон Уишарт тяжело сглотнул. Он чувствовал, как тот буравит его затылок, и вжимается лопатками в спинку, не смея даже шелохнуться. Курапика садится на ротанговый стул напротив и закуривает. Мейсон каким-то шестым чувством понимает, что не бугай с угрожающей мордой и стволом, ни второй мужик со звенящей сумкой, а этот, который на него и не смотрит, их главный. — Вы кто? — слабым голосом спрашивает он.        Никто ему не ответил. Перри снял кожаную куртку, аккуратненько повесив её на крючок в прихожей, кинул сумку рядом с диваном и достал из неё большой рулон прозрачной упаковочной бумаги, которой обычно заворачивают чемоданы в аэропорту… или трупы, чтобы бросить их в реку. Проведя несколько манипуляций, за которыми следили все, кроме Курапики, он переместился на кухню и начал рыться в шкафах. — Пацан, не подскажешь мне, где у тебя тут чистящие средства? «Эйс»? «Пронто»? Если хлорка есть, вообще супер.       Молчание. Курапика так видит, как обливается потом от страха парень, сидящий напротив. — Мейсон, к тебе обращаются. — окликает его Ундо у двери. — В в-ванной. — давит из себя буквы до смерти перепуганный Мейсон. — Вот спасибо за помощь. — будничным тоном хвалит его Перри. — А где она тут у тебя, а? Чтоб я долго не искал. Справа, слева? — С-слева по коридору.       «Какого черта?» — подумал Мейсон, провожая его беспомощным взглядом       Слышится возня, шум воды, хлопающих створок, и спустя минуту тот возвращается с пластиковым тазиком и чистящими средствами. Курапике и Ундо знакома процедура, они не удивляются, а вот Мейсон дергается, его лицо вытягивается в непонимании. Он не был тупоумным, он всё-таки медколледж заканчивал, поэтому понимает, что эти люди вряд ли пришли для того, чтобы поблагодарить его за вежливость и сделать генеральную уборку. — Ну-с, всё готово. — бодро оповещает Перри, выпрямляясь. В базедовых глазах его светлость жгучее предвкушение.       Пол от кухни до гостиной был застелен упаковочной бумагой в два слоя. Посередине стоял тазик из ванной, а рядом — большая бутылка хлорки, которая хранилась в квартире ещё со времен прошлых жильцов. Высокая худая жердь с постной миной стоял в резиновых перчатках и держал в руках предмет, похожий на нож для ампутации. Мейсон знает, как тот выглядит. Он учился в медколледже. — Готово для чего? — переспрашивает Мейсон севшим голосом. — Для чего? Чтобы ты стал свиным дерьмом.       Глядя на застывшее в непонимании лицо парня, Перри слегка улыбается. — Понимаю, тебе херово. Эй, мне тоже херово. Я со своим кузеном сидел в «Джуден», мы не собирались никуда тащиться. Погода-то дрянь, а? Где, скажите, весенняя оттепель? — Перри почесал висок. — Так, короче. Ты меня внимательно слушаешь? Слышишь, что я говорю? Хорошо. Мы пришли к тебе задать пару вопросов. Если ты откажешься отвечать на них, я перережу тебе горло, а кровь солью вот сюда. — Перри помахал ножом на тазик. — Потом я вылью её в толчок, хорошенько почищу и заберу с собой, а тебя порежу на куски бензопилой и упакую вон туда. — кивок в сторону сумки, рядом с которой лежали сложенные пакеты. — Есть одна свиноферма за чертой города, километров сорок отсюда, рядом с мясной фабрикой. Мы тебя туда отвезем и отдадим моему товарищу, который там работает, а он уж тебя, после того, как пару дней подержит свиней на диете, добавит тебя к ним в корм. Хочешь этого? — НЕТ! П-пожалуйста, не надо! — Надо, надо. Но ты не волнуйся. Если не облажаешься и скажешь все, что мы хотим от тебя узнать, то останешься в живых. С планом ознакомлен — босс, вам слово.       Мейсон поворачивает голову к нему. Невозмутимо выпустив в сторону струю дыма, Курапика наклонился вперед, затушил сигарету в кружке. — Рассказывай. Я тебя слушаю.       Это были первые звуки, которые он издал. У него оказался тихий, очень спокойный и очень страшный голос. — Ч-что рассказывать? Я не понимаю о чём вы.       Курапика наклонил голову набок. Его лицо застыло в ледяном презрении. — О том, как ты пытался отравить Неон Ностраде рицином. — отвечает Курапика. — Кто попросил тебя это сделать? — Я не понимаю, о чём вы говорите. — повторил пацан, на этот раз на более истеричной ноте. — Ты работаешь медбратом в больнице «Вайдам» в отделении реанимации? — Я… — Отвечай только «да» или «нет». — Да. — Ты работал в ночной смене с тридцатого по тридцать первого марта? — Да. — У вас в отделении лежит пациентка после операции, которую зовут Неон Ностраде? — Я не знаю всех пациентов по именам… — Да или нет? — с нажимом повторил Курапика. — Послушайте, я ничего не делал! Я не знаю с кто ее отравил, но я не при делах! Я рассказал полиции и руководству всё, что знал, Богом клянусь!       Ундо прыскает, отвернув голову. — Слыхали? Богом он клянется. — Я видел запись с камеры скрытого видеонаблюдения в палате. — пропуская реплику мимо ушей, сказал Курапика. — Тебе об этом известно? О том, что в палатах пациентов стоят камеры? — Не знаю… Наверное. — Известно или нет? — Да.       Он подтащил ротанговый стул поближе и сел так, чтобы смотреть прямо ему в глаза. — Отлично. Я знаю, что это ты дал ей рицин. Не сомневайся, что я не блефую. Меня интересуют только два вопроса, первый — кто попросил тебя её отравить, второй — что ты за это получил.       Парень застыл и стал белым, как мел. Водянисто-голубые глаза уставились в стол. Курапика ждал. Мейсон не реагировал, но было видно, как он дрожит. Курапика перевел взгляд на Перри, и дал ему знак глазами. Тот подошел к Мейсону, рывком поднял с дивана. — Что вы делаете?! — То, о чем тебя предупреждали, мелкий говнюк.       Мейсон вдруг ощутил, как леденящий страх разрывает ему грудь, и, потеряв самообладание, заметался в чужих руках, которые тащили его к середине гостиной. Получив удар под колени тяжелым ботинком, колени его подогнулись — он рухнул на них, и в этот же момент. Перри схватил его за волосы, оттянул голову назад так резко, что он дико вытаращил глаза и взвыл, и приставил к глотке нож. — Знаю, знаю, — добродушно сказал Перри. Он склонился над ним, как удав, так низко, что его лицо оказалось буквально в нескольких сантиметрах от лица Мейсона. — Но ты сам виноват, уж это ты понимаешь? Курапика, пододвинь-ка таз поближе, чтобы его кровь тут всё не загадила… — Стойте! — заорал Мейсон.       Перри замер с ножом. — Неделю назад… Неделю назад ко мне домой пришли двое мужиков. Я возвращался домой со смены. Когда я зашел в квартиру, то увидел, что окно открыто и они сидят у меня на диване. — Умница. Далее. — нож стал давить на горло сильнее, подстегивая. — Опиши их. — Один был в красной кожаной куртке, с бородой и длинными волосами. У другого на плече набита татуха вроде карнавальной маски, жёлтого цвета, со страшной рожей. Оба азиаты. Они показали мне рекламную брошюру дома престарелых в Хагерти… — Зачем? — У меня дед в нём живет, он у меня один остался. Они дали мне яд и сказали, чтобы я отравил её, а потом показали видео из дома престарелых. Они сказали, что если я откажусь отравить девушку или кому-то скажу о том, что они здесь были, то его убьют!       Лицо кирпичом. Ноль эмоций. — Имена у них есть? — Понятие не имею, они говорили между собой на кёцуго или голконда… Пожалуйста, я все сказал, пожалуйста, отпустите меня, клянусь, я это сделал не ради денег, они мне не платили! — Я верю, что ты не получил ни дзени. Но ты пытался убить невинного человека. Семнадцатилетнюю девушку. — он сделал паузу. — Пациентку больницы, где ты работаешь медбратом. Ты думал о том, как ты дальше будешь продолжать помогать спасать чьи-то жизни после того, как отравил ядом человека?       Мысли парня мчатся по извилинам со скоростью гоночного болида, Мейсон надеется изо всех сил, чтобы их финишная прямая не закончится обрывом. — А что б вы сделали на моем месте? Что бы вы сделали, а?! Я бы посмотрел на тебя, если б к тебе пришли и угрожали, что грохнут кого-то из твоих!       Курапика не сводил с него глаз, а лицо его оставалось неподвижным, как маска. — Я узнал все, что хотел. Перри, ты как, один справишься?       Получив утвердительный ответ, Курапика попросил Ундо подкинуть его обратно до больницы.       Найдя свою машину на больничной парковке, Курапика сел в неё и долго смотрел на приборную панель прежде, чем взял в руки телефон. — Привет. Я могу тебя попросить об одном одолжении? — без преамбулы спросил Курапика. — Разумеется. Что угодно, говори. — мгновенно ответил Хиде.       Курапика опешил от такой отзывчивости, но желание искать подвох задушил. — Мне нужно найти двух парней. Азиатов. Один в красной кожаной куртке с длинными волосами и бородой, другой с татуировкой с маской на левом плече. — Какой маской? Опишешь? — Карнавальная, со страшной гримасой или приблизительно того. — Маска Они, наверное. — констатировал Хиде. — Дашь какую-нибудь наводку, как их искать? Что спрашивать?       Курапика объяснил в двух словах про рицин, не вдаваясь в подробности. Хиде обещал сбросить смс-ку если что-то удастся выяснить. Договорившись встретиться в пять возле кладбища Готгатан, он положил телефон в карман, но тот снова завибрировал у него в руках. Звонили с незнакомого номера. — Курапика? — робко спросил знакомый голос на другом конце провода. — Я слушаю. — Это Лаура. — Да, да, я узнал вас. — ответил он, а сам мысленно вздохнул с облегчением, чёрт, хорошо что она сама позвонила. — Вы звоните не со своего номера. — Нет, я отключила мобильник, как только села в такси, как мы и договаривались. Мы с Конни сейчас по тому адресу, который вы мне дали. — Вы нормально добрались? Никаких проблем? — Нет, нет, всё хорошо, ваш знакомый оказался очень гостеприимным. — рассеянно ответила Лаура, и понизила голос до еле слышного шепота. — Слушайте, я вся просто дико издёргалась. Всю ночь не спала. Конни постоянно спрашивает меня, что происходит, и почему мы живем у незнакомого человека, а я понятие не имею, как ему отвечать! Насколько мы здесь? У вас есть какой-то план?       Курапика потянулся к приборной панели и деревянными пальцами выкрутил регулятор обогрева сидений до упора. — Сегодня вечером я позвоню вам по этому номеру, примерно в семь часов. Когда вы услышите голос Майера, то скажете вот что.       Та выслушала его инструкции, задав лишь несколько уточняющих вопросов. Когда он закончил, на той стороне надолго повисло молчание. Курапика поглядывал часы, но не стал торопить её, дав время переварить услышанное. — Курапика, вы можете пообещать, что с Майером всё будет в порядке? — У меня нет намерений как-то покалечить вашего брата. Мне нужна от него только информация. — Я не об этом. Я говорю о тех… других людях. Его работодателях.       Может, он бесчувственная мразь, но одно дело, когда речь идет о ни в чём не повинных людях, которые могут пострадать из-за чьей-то жадности и тупости, а совсем другое, когда о придурке, который вляпался в неприятности и потянул за собой других. Если совсем откровенно, то это вообще не его дело, а Хейл-Ли — это они хотят вернуть свой товар и пустить кровь Готфриду и его людям, и вряд ли для них имело значение, кто в каком порядке получит ножом по горлу.       Но Лаура ему помогла, и у него просто язык не повернулся сказать, что ему, Курапике, в общем-то наплевать на его судьбу.        Через пару минут, закончив разговор, Курапика бросил взгляд на часы на приборной панели. Он вышел из дома три часа назад и ощущал себя, как выпотрошенная рыба. — Так, ну всё, поехали. — сказал он себе и чуть не подпрыгнул от неожиданности на сидении, когда ему в водительское стекло застучал костяшками пальцев парковщик. На его лице отражались утомление и раздражение. — Молодой человек! Молодой, вы меня слышите?! Ваш парковочный талон истёк! Уезжайте или я выпишу штраф!       Доехав до Осан, Курапика припарковался возле дома, где жила Исаги, и позвонил по номеру управляющей компании, чтобы запросить запись с камер видеонаблюдения у входа в дом. В пятницу в обеденный перерыв ему ответил скучающий голос. Судя по нему, на другой стороне сидел парень примерно его возраста, стажёр или студент какого-нибудь местного колледжа, которого запихнули на унылую практику в муниципальное учреждение. Говорил он, растягивая слова, гнусавя, и этот говорок дал ему понять, что тот не покидал пределов трущоб Осана до своего совершеннолетия. — Сэр, если бы вы могли меня выручить, я бы вам был благодарен, не знаю как. Мне очень нужна запись с камеры наблюдения у одного из домов на улице Канзо. — Канзо? А дом какой? — Четвертый. — Улица Канзо, дом четвёртый, понял. А есть на руках подтверждающие документы о собственности жилья?       Курапика предвидел этот вопрос. Никаких документов на руках у него, конечно, не было, а даже если бы и были, то он вовсе не похож на тучную домохозяйку за сорок с рыжими волосами. — Понимаете, я позавчера с подругой отмечал свой день рождения в баре. Она снимает квартиру на Канзо, а квартира принадлежит её тете. Мы там перебрали лишнего, я даже не помню, как мы ехали к ней… — Знакомая тема. — панибратски хохотнул парёнек. — Короче, я где-то посеял свой паспорт. Ездил в бар смотреть, но никто его не подбирал, и в диспетчерской такси тоже сказали, что водитель не находил никаких документов. Последняя надежда, что он выпал, когда я выходил из машины, вот и хочу посмотреть камеры. — Ну, слушай, дружище, если ты его выронил, то пиши-пропало. Можно глянуть, кто его подобрал, но я тебе советую не терять время идти прямиком в участок, писать заявление об утере, а потом уж смотреть камеры. С моим кузеном в прошлом году случилась похожая история…       Курапика терпеливо выслушал в красочных подробностях историю про то, как в прошлом году на музыкальном фестивале в соседнем штате у родственника его словоохотливого парня вытащили из кармана удостоверение личности. — Да я уж написал, но сказали, что ждать подтверждение запроса чуть ли не десять дней. — Сколько-сколько? Ну ни фига себе! Ладно, слушай. Все видео с камер домов в Осане хранятся в архиве районной службы безопасности. У управляющей компании квартала контракт с компанией, которая занимается установкой и обслуживанием жилищной системы видеонаблюдения, и все записи с камер автоматически отправляются туда. Сказать адрес? — Диктуй, записываю.       Архив находился на соседней улице, Арстадаль. — Если записей не будет, тогда тебе придется ехать в саму компанию, а это, я тебе скажу, не ближний свет, аж в Рёдовре. Вместо того чтобы туда ехать, лучше позвони, оставь заявку. Все равно сразу запись не получишь, а по заявке они тебе на следующий день максимум позвонят. — Обязательно. Премного благодарен за помощь, ты меня очень выручил.       Курапика пообещал воспользоваться советом и сбросил звонок. Вполне вероятно, что если он позвонит в архив, то человек начнёт вытягивать из него подробности, является ли он собственником, а есть ли у него разрешение от хозяйки, а есть ли доверенность и то, и то, и другое. Нет. Он предпочитает напасть неожиданно, решить всё прямо на месте. Так будет куда эффективнее, чем придумывать увёртки на ходу по телефону, не видя собеседника.       Спустя пятнадцать минут он приехал по нужному адресу. Архив управляющей компании находился в безликом и казённом трехэтажном здании, безжалостно распластанном по земле, незаметном среди магазинов, торгующих коврами и лампами. Получение диска потребовало от него несколько больше усилий, но в конце-концов ему удалось уговорить сотрудников архива.       Сев в машину с диском видеосъемки от четвертого апреля, Курапика нашёл в сети ближайшее от неё интернет-кафе. Выбрав тариф поминутной оплаты, Курапика внес сто пятьдесят дзени за полчаса, выбрал самый дальний от входа компьютер — в углу, где кабинка упиралась прямо в стену — и вставил диск.       Теперь можно приступать к военным действиям.       Курапика помнил, что мальчишка из соседней квартиры, Питер, сказал, что видел блондинку, выходящую из квартиры Исаги где-то около десяти часов вечера. Для подстраховки он начал смотреть видео с девяти часов. Направленная на железную лестницу камера захватывала всё пространство внутреннего двора начиная от арки и кусочек лестницы. В 21:54 к арке подъехал представительский автомобиль класса «люкс» черного цвета. В поле обозрения камеры попал кусочек пассажирской двери сзади, колесо и плавный скат бампера. Из него вышла стройная фигура с сумочкой в руках, облаченная в брендовую одежду — пальто с запахом светлого, вероятно, песочного цвета, юбке, сапожках с высоким каблуком. На шее был повязан шелковый платок, а лицо укрыто солнечными очками. На голове у женщины была элегантная шляпка-клош с узкими полями и округлой тульей, обернутая лентой. Белокурые локоны скромно уложены под шляпку. Плечи спокойно опущены, осанка свободная и прямая, голова с длинной шеей статно приподнята. «Прям настоящая леди» — вспыхнуло в голове у Курапики то, с каким неприкрытым восхищением отозвался об изысканной незнакомке Питер. Точнее слова не подберешь. Вглядываясь в крупнозернистое черно-белое изображение, Курапика с пристальным вниманием проследил за тем, как женщина походкой от колена поднимается по лестнице и скрывается в пролете. Спустя двадцать три минуты она вернулась, пропустив пожилую супружескую пару, спускавшуюся по ступенькам. Остановившись перед машиной, она оглянулась через плечо, буквально на пару мгновений, после чего открыла дверь и села в салон. Курапика переключил скорость воспроизведения видео на самую медленную. Сдав назад, водитель сделал крутой разворот, и в кадре появилась передняя часть кузова. Попался.       Достав телефон, Курапика сделал несколько снимков кусочка автомобиля, попавшего в поле обозрения камеры. На всякий случай, боясь упустить важные детали, он посмотрел запись ещё несколько раз, пока не убедился, что больше ничего не нашел.        Вытащив диск, он положил его в коробку и какое-то время просто сидел, постукивая пальцем по подбородку, взвешивая факты. Про то, чтобы искать женщину, и речи не шло. Во-первых, он не мог разглядеть её лица. Во-вторых искать человека по одной внешности, элементарно не зная его имени, та ещё муторная работёнка, и ежедневник Исаги в этом деле тоже бесполезен, поэтому он решил сосредоточиться на другой подсказке.       Курапика не был страстным автолюбителем, и в машинах разбирался лишь на уровне базовых характеристик. Автомобиль, который привез блондинку к дому Исаги, был, без сомнений, представительского класса. Он увеличил масштаб и попытался угадать носовую фигурку на радиаторе, но значок совершенно расплывался. Курапика долго экспериментировал, меняя контрастность и резкость фотографии, добившись лишь того, что он был квадратной формы. Номерной знак был частично скрыт, однако начинался на «IO43» и что-то там еще. Номерные знаки в Сагельте начинались с буквы, обозначавшей страну, а цифры следом показывали штат, где зарегистрирован автомобиль, и Курапика ещё осенью научился распознавать, откуда приехала машина. На «43» начинались номера штата Хадерн, том же, где находился Эрдингер.        Курапика вышел из интернет-кафе. За час, что он сидел, небо прояснилось, и где-то гранитно- серые дождевые облака, расступаясь, показав клочки чистого неба. Недалеко от интернет-кафе, между прачечной и обувным магазином, разместилась вегетарианская кафешка, узенькая, вытянутая, с двумя-тремя занятыми столиками посетителями. Желтые стены, под потолком люстра из витражного стекла, разномастные столики и стулья выкрашены в детсадовские цвета. Над окном была намалевана фреска с арканами Таро, а с обратной стороны окна прилеплена тоненькая бумажка с набранным на компьютере меню с полезной пищей: тыквенный суп, крапивный суп, крапивное пюре, пирог с орехами и чечевицей — слюнки не потекут, но тут Курапика вспомнил, что в последний раз он более-менее прилично ел дня полтора назад, когда был в гостях у Асмы. При мыслях о вкусной горячей еде желудок свело от голода.       Пока он шел к машине, на противоположной стороне улицы Курапика заметил стоящий особняком автомастерская, и в голову пришла идея. Не тратя время на раздумья, он перешел дорогу и зашел внутрь.       За стойкой сидел крепко сбитый мужчина с красной шеей в рабочем комбинезоне комбинезоне с потертыми карманами и жирными пятнами машинного масла. Рыжие усы на лице свисали до самых брылей. Когда Курапика зашел, он сидел за столом, заполняя стопку бланков. Услышав, как тренькнул звонок над дверью, тот, не поднимая головы, поднял быстрый взгляд из-под кустистых бровей, столь же густых, как и усы, и опустил его обратно. — Добрый день, я могу… — Мне не нужны алюминиевые рамы, я не собираюсь жить в городке жилых автоприцепов в Макине, и про Иегову я слушать не желаю. Что еще вы можете предложить? — Я вообще-то только хотел спросить, можете ли вы мне подсказать по фотографии марку автомобиля, мистер… — Курапика силился выискать взглядом бейджик или что-то наподобие него. — Клифф. А я-то решил, вы мне чего-нибудь всучить хотите или поговорить о Боге. Тут на углу стоит церковь Свидетелей, так они частенько сюда захаживают в похожих костюмчиках. Я уж подумал, вы один из них. — реднек отложил ручку, постучал по столу сложенной стопкой бумаг. — Ну давай глянем, что там у тебя.       Курапика ему свой телефон. Клифф рассматривал экран где-то с минуту. — Похоже на «Ивинтон», модель «Морулин». Это эксклюзивная серия, выпущенная пять лет назад — высказал своё мнение реднек, и встал из-за стола. — Иди за мной.       Клифф повел его в соседнее помещение, которое оказалось кузовным цехом. Внутри стоял невообразимый шум, за грохотом компрессора автомеханикам приходилось орать, чтобы услышать друг друга. Клифф подошел к немолодому мужчине с тяжелым лицом, который стоял у двухстоечного подъемника с домкратом, целиком погруженный в сход-развал малогабаритного седана. На нём был точно такой же комбинезон, как и на коллеге по цеху, а воспалившийся кончик носа и ободранная кожа вокруг ноздрей намекала на обострение сенной лихорадки. — Слышь, Грег, ты когда позвонишь этой старой козлине, Льюису? Пусть забирает свою развалюху, она стоит тут вторую неделю! Скажи, чтоб забирал прямо сегодня, я серьезно тебе говорю, иначе я его железную клячу на запчасти пущу, понял? — Да позвонил я, позвонил, клялся, что придет сегодня. — отмахнулся реднек. — Тут парень пришел, хочет выяснить марку автомобиля по снимку.       Механик обтер грязные руки об штаны комбинезона и взял телефон. Не прошло и секунды, как тот обьявил: — Ба, да это ж сам «Морулин»! И угадывать тут нечего, вон их передняя подвеска с двойными поперечными рычагами и пятирычажная задняя. — Что вы можете сказать о машине? — Премиум-класс, самый что ни на есть. Кажется, серия была выпущена лет пять назад, если память не изменяет. Все автомобили «Морулин» делаются под заказ, исходя из пожеланий клиента, но основная комплектация у них одна и та же — восьмицилиндровый движок большого объема, с большой мощностью на малых оборотах, не требующий сильной акселерации с кубатурой шесть литров. Я вижу, у этой малышки лобовое стекло ламинированное, сами владельцы скорее всего поставили. — Оно какое-то особенное? — Ну, тут дело в уровне безопасности — ламинированные стекла прочнее, чем обычные. Если стекло разобьется при аварии, осколки не попадают внутрь салона автомобиля. К тому же, они отлично защищают салон от солнца. Поставив их, можно не боятся обжечь задницу об нагретое сидение. — Вы не подскажете, в каких автосервисах его ставят? — Да в каких угодно, хоть в нашем. Но обычно «Морулин» обслуживают специальные сервисные центры, которые находятся при офисах дилеров «Ивинтон». — мужчина достал из кармана сложенный вчетверо носовой платок, вытер нос. — Погодите секунду... У вас не найдется ручки?       Получив ручку, которую тот вытащил из нагрудного кармана, Курапика записал названия прямо на ладони. На кончиках пальцев осталась сажа. — Вы не подскажете, как мне узнать владельца автомобиля без государственного или идентификационного номера? — Никак, парень. — следом автомеханик шумно высморкался всё в тот же платок. — Только звонить в фирмы, торгующими «Ивинтонами», запрашивать сводки продаж. Спрос на заказные «Морулин» столь мал, что список покупателей не должен быть огромным. Я скажу тебе, далеко не каждый может позволить себе эту роскошную крошку, стоит она от сорока миллионов.       Курапика вернулся домой с несколько туманной головой. Он прошел в квартиру прямо в обуви, вернулся, чтобы снять, после чего бросил пиджак на кресло и сел за ноутбук.       Чтобы найти владельца машины, существует только один вариант — знать государственный или идентификационный номер. Курапика сталкивался с ситуацией, когда ему нужно было узнать владельца автомобиля, но ни разу ещё не находился в том положении, когда ему, как сейчас, не было известно про машину ровным счётом ничего. Фактически, в его распоряжении была только марка машины и серия, а также где был зарегистрирован госномер, то бишь в штате Хадерн.       Прикончив одну сигарету, он решил воспользоваться советом автомеханика. Но вот в чём проблема. Доступ к информации о владельце автомобиля является конфиденциальным и ограниченным. Обычно, чтобы получить её, необходимо иметь законные основания, например, быть полицейским, сотрудником страховой компании или другой уполномоченной организации.       Курапика разыскал в интернете номер официального дилера «Ивинтон» в Йорбиане, офис которого находился в Йоркшине, и позвонил по нему. Гудок звучал странно, очень далеко, сдвоенным бип-бип, словно телефон там был спаренный. Никто ему не отвечал. Он убил почти сорок минут, пока не попал на человека, вполне дружелюбно настроенного, и тот поднял для него документы об количестве выпущенных автомобилей серии «Морулин» в Йорбиане. Сотрудник сообщил, что всего по стране выпущено под заказ шестьсот машин данной серии. Но как только Курапика попросил список покупателей, его тон мгновенно изменился: — Мы не имеем права разглашать информацию о владельцах автомобилей без ордера. Это конфиденциальная информация и её разглашение является нарушением закона согласно законодательству Йорбиана. — Понимаю. Тогда не могли бы вы в таком случае дать мне список адресов офисов, которые принимали заказы на индивидуальный проект автомобиля за последние пять лет?        Пауза. И сотрудник ответил: — Подождите несколько минут, я уточню.       Курапика промариновался в ожидании около получаса. Он стоял на кухне, с унылой безысходностью рассматривая пустые полки холодильника, слушая, как желудок воет голодным китом, но как только завибрировал телефон, он забыл о нём и кинулся к столу, чуть не снеся цветок в горшке. — Да, ещё добрый день, извините за задержку. В штате Хадерн на «Морулин» за последние пять лет поступило шестнадцать индивидуальных заказов.       «Шестнадцать… Ну что ж, придется попотеть».        Штат Хадерн делился на четыре округа, в каждым из которых находился автосалон «Ивинтон». В первом, на севере штата в городе Ньюэл, его трижды просили не вешать трубку, а потом напрочь о нём забывали. В четвертый раз Курапика с железобетонным спокойствием высказал всё, что он думает об их службе по работе с клиентами, на что в ответ сотрудница офиса, заикаясь, сообщила, что переведет его на руководителя. Спустя несколько минут раздался щелчок и ему ответил по-чопорному любезный голос. Курапика быстро нашел с ним контакт, но добился лишь номера кузовов пяти машин, проданных за последние пять лет. В остальных трёх автосалонах — в Веддере, Иник и Эрдингере — он тоже получил только номера кузовов и ничего сверх того. С человеком из офиса в Эрдингере Курапика говорил дольше всех, пытаясь выяснить, приобретала ли у них автомобиль молодая женщина до тридцати со светлыми волосами. Сотрудник по работе с особо важными клиентами сказал, что никого похожего вспомнить не может.       В итоге, потратив два часа, перед ним лежал список из шестнадцати номеров. За оставшуюся часть времени ему удалось выяснить, что Автотранспортное управление штата Хадер не имеет возможности разыскать автомобиль по номеру кузова, а только по идентификационному автокоду или по государственному номерному знаку, так как в компьютеры заложены именно эти данные. На вопрос, куда ему обратиться, чтобы найти их по номеру кузова, Автотранспортное управление посоветовало идти в полицию, если у него, разумеется, есть веские основания.       В номере кузова, в двенадцати знаках были представлены сведения о заводе-изготовителе, а также год выпуска автомобиля, то есть информация, которая ему ровным счетом никак не поможет найти владельца. Можно было ещё откопать по номеру сведения о количестве владельцев, штрафах, дорожных происшествиях и находится ли машина в угоне, но они не представляли никакой практической ценности на данный момент. Скребя затылок, Курапика впился взглядом в набор цифр и букв, словно в них было зашифрованное скрытое послание, как на стереограмме, которое откроется ему, если он перенастроит свое зрение и как следует сфокусируется. Чисто наудачу он залез на Сайт Хантеров, чтобы проверить номер кузова, но по каждому ему выкатили те же технические и юридические данные, которые ему были на фиг не нужны.       Курапика подумал о лицензии. Это хорошая вещь, но, к сожалению, привлекает к себе много внимания, которого ему хотелось бы всеми силами избежать. Поначалу, только получив её в руки, Курапика наивно считал, что стоит только показать лицензию, как ему тут же без вопросов откроются все двери — так как подавляющее большинство стран и организаций признаёт Ассоциацию Хантеров, тем обеспечивается доступ к информации любого уровня. Но оказалось, что даже у хантеров с их многочисленными привилегиями и свободой полномочий имеются определенные ограничения. При обращении в государственные структуры за какой-либо услугой, уполномоченный представитель обязан занести в систему индивидуальный номер лицензии, а также ряд личных данных. Иначе говоря, он мог обратиться напрямую в Дорожную службу и Госавтоинспекцию с лицензией, где ему бы предоставили информацию о владельцах автомобилей, но оставил бы след, чего Курапика делать категорически не хотел. Никто, кроме Ностраде и нескольких людей из его окружения, не знал, что он хантер. Спустя какое-то время с того дня, как он стал работать на Ностраде, повстречав немалое количество людей и послушав их разговоры, он понял, что этой информацией вообще лучше ни с кем не делиться — хантеры привлекают к себе слишком много внимания.       Курапика размышлял, в каком направлении ему следовать дальше в своих изысканиях. Вариантов оставалось несколько. Он пришел к выводу, что видеорегистратор станет лучшим помощником: он может зафиксировать номер машины, по которому легко владельца. Нужно было найти хозяев машин, припаркованных возле дома в тот день, когда приезжала блондинка, и попросить их дать ему данные с видеорегистратора — два года назад был принят закон, который обязывал всех владельцев автомобиля его иметь, поэтому тут проблем быть не должно.       Из щелей в деревянной рамке поддувало холодом. Он прижался лбом к холодному столу (хотя на самом деле хотелось в него колотиться), как вдруг раздался звонок в дверь, один раз. Резко выпрямившись, Курапика развернулся на стуле.       «Кого это ещё принесло?» — с недоумением подумал он, не двигаясь, и следом, словно вдогонку мысли — снова звонок. Дойдя до двери, Курапика посмотрел в глазок, и его рука без колебаний потянулась к щеколде.       Перед стоящей на пороге Сенрицу предстал Курапика в незаправленной белой рубашке с закатанными до локтей рукавами. — Привет. Ты не предупреждала, что придешь.       Сенрицу виновато улыбнулась. — Да, прости, надо было тебе позвонить. У меня тут самолет в Тансен через четыре часа. Я ехала в аэропорт, и подумала, дай заскочу к тебе. Ты не рад?       У неё всё было написано на лице. «Я скучала по тебе и хочу узнать, что происходит в твоей жизни. У тебя есть время для меня?». Сенрицу бросила неуверенный взгляд за его плечо Курапики; тот так и стоял, заслоняя собой дальнюю часть квартиры. — Я не вовремя? У тебя кто-то есть? — Нет, нет, заходи. Я очень рад, что ты пришла.       Сенрицу перешагнула порог, встала на цыпочки, потянулась к нему и крепко обняла — она знала, что Курапика этого не любит, но недавно все-таки решила его к этому приучать. Сенрицу сняла с плеч рюкзак и поставила его в углу. Пока Курапика вешал её куртку, она с тревогой разглядывала осунувшееся лицо друга. Что-то в нём изменилось. Сенрицу не понравилось, как он выглядел. Он выглядел встрепанным и измученным. Сенрицу покосилась на его шею. Там виднелись побледневшие, но отчетливо различимые следы. Заметив, что она их рассматривает, Курапика прикрыл ладонью шею. — Что с тобой случилось? — Ничего особенного, так, подрался недавно с одним уродом. — Подрался? С кем? — Бывший член Гёней Рёдан напал на меня, Леорио и Гона с Киллуа.       Курапика вкратце поведал Сенрицу о поездке в Ахен и встрече с Леорио, Шанха-Сити, про Пайро, Омокаге и его марионеток. Сенрицу ни разу не прервала его. Когда он закончил, она несколько минут сидела молча, а потом выдохнула и медленно покачала головой. — Господи помилуй… Ну и ну! Надеюсь, ты его размазал по стенке?       Вспомнив о звере, из Курапики вырвался покоробленный смешок. Он даже не знал, что на это ответить. — Хочешь чай? — Да, я... Ой, погоди, чуть не забыла!       Сенрицу принесла из коридора рюкзак и вытащила оттуда бумажный пакет. — Если ты ещё не обедал, то я прихватила с собой бейглы нам перекусить. Один с ростбифом, один с индейкой и горчицей, и ещё один вегетарианский, с сыром и авокадо. — озвучила Сенрицу. — С чем ты будешь? Ростбифом? — С индейкой. А если бы меня не было дома? Оставила бы сэндвич под дверью? — Разумеется, нет! Я бы съела все три.       Курапика засмеялся, и Сенрицу, следом, тоже. Услышав смех, Курапика словил себя на том, что скучал по ясной, словно звон колокольчика на санях, нежной мелодичности её голоса.       Он заполнил раковину грязной посудой, вытряхнул пепельницы, выбросил старый пакет из-под молока, очистил стол от газет, вытер, поставил на него чайные чашки. Сенрицу развернула из упаковки бейглы и разложила по тарелкам. Все выглядело очень привлекательно, и Курапика почувствовал, что и впрямь чертовски проголодался.       Беспокойный шум мыслей в голове отодвинулся вдаль. Стоило Сенрицу куда-нибудь зайти, следом за ней заходили всюду сопровождавшие её умиротворение, уют и безопасность, которые ощущались на уровне незыблемом, физическом, как тёплую воду, в которую погружаешься в ванной.       Когда Курапика наливал ей зеленый чай, она видела, как бьется пульс у него на запястье. — Что это такое? — рассматривая причудливую посуду, с живейшим любопытством спросила Сенрицу. — Гайвань. Говорят, чай в нём вкуснее. — пояснил Курапика. — Кстати, я всё знаю про Неон. — Про что именно? — спросил, усевшись за стол, и потянулся за бейглом. — Элиза рассказала, как ты катком проехался по больнице. — ему показалось, что улыбка Сенрицу стала ехидной. — Тут как в убийстве Цезаря: виноваты сразу все. Не буду врать, что мне стыдно. — И не надо. — Думаешь, чересчур? — Скажем так, ты просто пошел на поводу у своих сильных качеств. Ты что-то узнал? — Я нашел медбрата, который добавил в капельницу Неон рицин. Несколько дней назад к нему домой заявились двое гостей с заряженными пушками и попросили помочь ей выздороветь до конца, добавив ей в лекарства смертельный яд.       Курапика в общих чертах изложил, как воспользовался «Цепью поиска» над записью видеокамеры в палате Неон и колебания маятника в той части, где Мейсон менял пакет с физраствором в капельнице Неон. — Погоди, а разве капельницу не проверили позже на токсины? — В ней ничего не обнаружили, и Мейсона отпустили. Он добавил рицин другим способом — через катетер в запястье. Рицин ядовит при просачивании через микротрещины кожи. Такой способ дает отсрочку для его действия, поэтому все проявления произошли спустя три часа, за которые Неон еще два раза вводились лекарства, что ещё больше снизило подозрения на его счёт. — Вот как… — пробормотала Сенрицу. — Просто поразительно, если честно! Без твоих способностей мы бы этого никогда не обнаружили. — Прошу, не нужно меня переоценивать.       Курапика включил свой мобильник и проверил, не было ли звонков от Хиде. Но никаких звонков и сообщений не было. На столе лежал диск с камеры возле дома Исаги. Куроро. Готфрид. Алые глаза. Неон. Номер машины. Иероглифы. Его мозг был переполнен и разрывался от всего на части. Курапика не мог просидеть ни одной минуты без того, чтобы о чём-то не думать, не возвращаться мыслями к тем или иным моментам и разговорам, раз за разом прокручивая их в голове, ставя пометки и вопросительные знаки, строя логические цепочки. Хлебнув чай, Курапика потёр разнывшийся лоб. То ли из-за гадской погоды, то ли из-за того, что последние три дня он спал часа по три, то ли на фоне последних событий, но голова у него теперь болела практически всегда. Он стал озираться в поисках аспирина, который купил вчера и забыл, куда кинул.       В поисках таблеток Курапика поинтересовался, у кого Сенрицу удалось добыть наводку на одну из партитур «Сонаты Тьмы», за которыми она охотилась. — Человек, который мне помог, один из протеже Лоро Деварвена, хозяина аукционного дома «Валь-д’Уаз». Я познакомилась с ним на днях в филармонии. Он дал мне наводку на дирижера, который владеет партитурой для фортепиано, и рассказал, что седьмого апреля в Тансене пройдет концерт с его участием. Поверишь или нет, но я жду его выступления больше, чем сам аукцион. — Как зовут дирижера? — Курапика выдавил из блистера таблетку, сел за стол, запил чаем. — Гаетано Драги. — Никогда не слышал о нем. — Ну, ты ведь не очень интересуешься музыкой? — некритично заметила Сенрицу, отщипывая от бейгла хлебный мякиш. — Он один из величайших музыкантов нашего времени, в прошлом замечательный пианист, дирижер и композитор, просто гениальный. Ещё пятнадцать лет назад он выступал с сольными концертами по всему миру, даже по радио и телевидению. Гайдн, Шуберт, Бетховен, Шопен, Мендельсон… Однажды в детстве я ходила на один из них, ещё когда жила в Гореле, на Баха. Никогда не забуду, как он играл на фортепиано! Пальцы летают над клавишами, энергия бьет ключом, он играет, раскачиваясь всем корпусом, поёт во весь голос, и ещё иногда дирижирует свободной рукой, а от его музыки прямо-таки всё внутри искриться начинает. Мне было тогда семь. Помню, что чуть не плакала, когда услышала, когда он играл, правда-правда… А потом Драги внезапно полностью отказался от публичных выступлений и бросил сцену. Перестал давать концерты, разорвал контракт со студией и прекратил появляться на публике, стал затворником. Непонятно, вызревшее было ли это решение, обдуманное без всяких публичных деклараций, либо спонтанное... Говорили, что он перенес какое-то тяжелое заболевание, что попал в аварию и в ней то ли якобы он сломал руки и потерял чувствительность в пальцах, то ли сломал позвоночник и его всего парализовало. Ходили даже слухи, что у него произошел нервный срыв и он несколько лет пролежал в психиатрической клинике с тяжелой депрессией. Пять лет назад он давал интервью одному писателю, который работал над его биографией. Я читала его. Он стал совершенно другим человеком: ипохондрик, отшельник, параноик, таблеточник. Боится людей, боится выходить из дома... Возможно, с этой партитурой связана история, которая подорвала его душевное здоровье. — А ты не можешь убедить его отдать тебе партитуру?        Сенрицу положила недоеденный бейгл на тарелку, качнула головой. — Как только предмет попадает в аукционный дом, его нельзя получить обратно никаким иным способом, кроме как выиграть торги. А в «Валь-д’Уаз» тем более. Настоящее чудо, что я узнала о том, что партитура находится в списке лотов. — В смысле? — промычал Курапика, откусывая от бейгла. — В отличие от «Сезанн», который является публичной компанией, «Валь-д’Уаз» не обязаны показывать свои лоты широкой публике по причине того, что принадлежит одному единственному владельцу. Так как аукционный дом находится в частной собственности, это означает, что по закону ему разрешено раскрывать только свои конечные продажи, что они и делают. Потому невозможно узнать заранее, что они выставят на торги, если не иметь связей с владельцем, работниками или покупателями, чтобы те дали рекомендацию на участие в аукционе. «Валь-д’Уаз» тщательно выбирает свою клиентуру. Элита из элит, все дела, поэтому частных характер защищает их от пристального внимания со стороны общественности, а те, кто работают на дом, подписывают договор о неразглашении информации о сделках, нарушение которого грозит тюремным сроком. Короче говоря, всё устроено для комфорта и конфиденциальности покупателей.       Курапика делает несколько глотков чая, ставит чашку на стол и спрашивает то, о чем давно хотел спросить, может, ещё с того вечера, когда они стояли на крыше в Йоркшине, держа пост, пока Гёней Рёдан устраивал кровавую свалку из аукциона. — Как вышло, что к тебе попала в руки «Соната Тьмы»? Сенрицу замирает с чашкой у рта, вскидывает на него взгляд, полный замешательства. — Если ты хочешь сохранить это в тайне… — Курапика, это никакая не тайна. — поспешила возразить Сенрицу. — Мы знакомы уже больше полугода, и ты ни разу не спрашивал меня о прошлом. — Я не хочу совать нос в твои дела. — жмёт плечами Курапика. — Почему решил, что нужно это сделать сейчас? — с улыбкой спросила она. — Если это такая щекотливая тема, мы можем не обсуждать её.       От горчицы покалывал язык. Почему — он и сам не мог бы объяснить, но времени подумать об этом у него не было — Сенрицу начала говорить: — Три года назад мой друг выступал с концертом в небольшом городке недалеко от Гольбаха. В то время мы с ним были странствующими музыкантами, жаждали заработать денег, чтобы попытать удачи в Глэмгазлэнде. Мы оба родились в небольшом городе в Кука-Нью и с детства слышали о Городе Грёз, и мечтали пробиться в нём, добиться успеха. Когда город только построили, казино стали возводится вместе с отелями, и для привлечения гостей устраивались различные представления. Соперничая друг с другом, они стали приглашать к себе лучших и талантливых артистов, каких могли отыскать. Мы с Кушитой пленились рассказами о том, как в Глэмгазлэнде в одночасье становятся знаменитыми на весь мир, и покинули дом, чтобы набраться опыта у других музыкантов, повысить свое мастерство и скопить достаточно средств на собственный концерт в Глэмгазлэнде.       На несколько секунд Сенрицу отвлеклась и, казалось, погрузилась в собственные размышления. Потом взяла себя в руки и обратилась к Курапике:       В последний вечер перед гибелью, сольное выступление Кушиты на городской площади произвело фурор. Он играл на флейте. У него был прирождённый талант и непревзойденный музыкальный слух. Ему достаточно было услышать всего несколько нот, чтобы сыграть целую мелодию. Все произведения он исполнял с безукоризненной чистотой и уверенностью. Будь он жив, то стал бы великим музыкантом… Мы пошли отмечать его успех в трактир, стоящее на площади, где пили до самой ночи. В том же заведении среди посетителей были и те, кто слышал, как играл Кушита, в том числе и человек, от которого мы получили партитуру. Он подошел к нашему столу и вежливо представился, назвавшись Кареджи. Впоследствие я везде где только можно искала упоминание этого имени, но не нашла ни одного. Никто никогда не встречал человека по имени Кареджи. Видимо, он нарочно назвался фальшивым именем, чтобы избежать преследований. Он выразил восхищение игрой Кушиты и попросил сесть за наш стол. После трех бутылок вина мы были веселы и пьяны, поэтому охотно согласились на компанию. Он стал нас расспрашивать, кто мы и откуда, выразив недоумение, почему Кареджи с его талантом зарабатывает деньги как уличный музыкант, а не выступает в филармонии как профессионал. Слово за слово мы разговорились, заказали ещё вина, пили и отдыхали, хорошо проводили время… Через какое-то время Кареджи попросил Кушиту сыграть что-нибудь на флейте. Сначала он отнекивался, но другие посетители стали его уговаривать. Он сыграл сонатину Дютийе, одно из сложнейших произведений для флейты и будучи хмельным, исполнил её божественно… Не хотел упасть в их глазах после своего триумфа. Все рукоплескали ему, а Кареджи сказал, что Кушита невероятно одарённая личность, что играя на флейте, подобен райскому херувиму. И затем он признался, что владеет партитурой для флейты, которую написал сам Дьявол. Конечно, мы с Кушитой ему не поверили. Мы решили, что этот человек шарлатан. Его рассказ звучал как какой-то миф, и потому мы сомневались, что нечто подобное существует на самом деле. По его словам, в мире существует четыре версии партитуры «Сонаты Тьмы»: для скрипки, флейты, фортепиано и арфы. Кареджи настаивал, что Кушита обязан забрать у него партитуру. — Он пытался вам её продать?       Сенрицу покачала головой. — Нет, нет... Он готов был отдать нам её задаром, не хотел ничего взамен. Когда Кареджи отдавал нам партитуру, Кушита спросил его, почему он отдаёт такую вещь каким-то проходимцам. Что если сочинение и правда написал Дьявол, то почему бы ему не продать её. Творческие люди ведь ужасно суеверны. Многие художники и музыканты верят в мистику и предзнаменования, среди них есть как религиозные фанатики, так и приспешники оккультизма. Он бы легко нашел состоятельного музыканта, которого бы смог обвести вокруг пальца. Но Кареджи сказал, что не собирался ее никому продавать. Что он долгие годы искал человека, достойного сыграть это произведение. Наши головы были затуманены от вина, и Кушита принял его подарок, просто из любопытства, тем более, раз бесплатно. После этого Кареджи ушел, поблагодарив за вечер и оставив деньги за свою часть выпивки. Вернувшись в номер гостиницы, которую сняли на одну ночь, мы ещё долго не спали, вспоминая вечер. Я…       Сенрицу прервалась. Курапика, поглощенный рассказом, сперва не придал значения этой паузе, но по изменившейся интонации понял, что та опустила какие-то личные детали, которыми не захотела делиться. — Партитура выглядела как-то особенно? — Ничего необычного. Инструментовка похожа на сопровождение к мессе и чем-то отдаленно напоминала ре-минор Моцарта, только для флейты. С первого взгляда мы подумали, что Кареджи подсунул нам второсортную партитуру, но подробно разобрав, поняли, что это настоящая находка. Сочинение необыкновенно по своей глубине, смелости и стройности... — молчание. — Он умер на четвертой ноте.       Курапика сидел молча, не нарушая тишину. Он налил себе ещё чая и предложил Сенрицу. — Интересно, что несмотря на то, что у Кареджи была партитура, он не владел ни одним музыкальным инструментом. — И, естественно, отдавая партитуру, он не упомянул, что человека, который услышал её, постигнет ужасная судьба. — пододвигая к ней чашку кончиками пальцев, сказал Курапика.       Сенрицу кивнула. — Думаешь, он отдал её твоему другу из-за зависти? — Кто знает. Может, Моцарт умер сам, а может, его убил Сальери. — покачав головой, с горечью ответила Сенрицу. — Я хочу поговорить с Драги, выяснить, где он нашел партитуру. Его знания станут ниточкой, которая приведет меня к оставшимся версиям. Но больше всего я хочу узнать, не получил он партитуру для фортепиано от того же человека, что и мы с Кушитой. — она сделала паузу, после которой перевела тему. — Ундо сказал, что ты вчера просил достать билеты на благотворительный приём сенатора Вальтера. — Я смотрю, Ундо заделался твоим информатором. Когда это он успел переквалифицироваться в двойного агента и стал работать на стороне? — не скрывая сарказма, произнес Курапика. — Прости, но с тобой иначе никак. Я действую по принципу: «Если гора не идет к Магомету, то Магомет сам пойдет к горе». Так что тебе понадобилось на приеме? — спросила Сенрицу. — Это как-то связано с теми людьми, о которых ты говорил? — Частично. — Курапика пошел на кухню за порцией чая. — Нам нужно было поговорить с сенатором, если быть точнее, получить от него кое-какую информацию, чтобы найти одного человека, с которым он делает деньги на продаже наркотиков.       Лицо Сенрицу вытянулось. Ему удалось её шокировать. Ей даже пришлось дважды просить его повторить одно и то же, чтобы убедиться, что она не ослышалась. — Кто этот человек? — Прежде, чем я отвечу, я могу тебя попросить, чтобы всё осталось между нами? — Конечно, сугубо между нами — Готфрид Ратнер. Ты знаешь его? — Конечно... Он один из крупных строительных магнатов и, насколько я о нём слышала, весьма влиятельный и рукопожатный человек в Эрдингере. Но... Наркотики? Ты не шутишь? — Какие тут шутки. — Погоди, но причём тут Куроро Люцифер? В смысле, какое отношение Готфрид Ратнер имеет к Гёней Рёдан?       Сенрицу склонила голову, ожидая пояснений. — Никакого. Я заключил соглашение с одними людьми, которые испытывают непреодолимое желание увидеть, как Готфрид полирует собой свой гроб. В обмен на помощь, они скажут мне, где Куроро. — Зная тебя, я задам глупый вопрос, но ты уверен, что они имеют достоверную информацию о местоположении Гёней Рёдан? Ты не боишься, что эти люди просто хотят тебя использовать? — Разумеется, я знаю, что они хотят меня использовать. Я и не рассчитывал, что они заключат сделку со мной из альтруистических соображений или симпатии. — усмехнулся Курапика. Стоя у окна, пока нагревался чайник, он массировал себе шею и рассматривал фасад собора. — Что именно у них на уме я пока не знаю, но в любом случае я получу необходимые сведения, выбора у них нет, а какие обороты примет дело — поглядим.       Ей показалось, Курапика что-то недоговаривает, но не стала уточнять что именно. — Вдобавок ко всему, Готфрида владеет парой алых глаз. — Правда?       Курапика кивнул. — Ладно… ладно… Раз сенатор Вальтер дружит с Готфридом Ратнером и тем более осведомлён о его незаконной деятельности, то вряд ли бы тебе сообщил о нём что-либо просто потому, что ты его вежливо попросил, так ведь?       Засвистел чайник. Курапика вытащил из банки в шкафу два шарика связанного чая, бросил в кружки и поставил их на стол. — Я действительно вежливо попросил… По-крайней мере, настолько, насколько можно быть вежливым на руках с тем, что у меня было. — Что ты имеешь ввиду? — Подонки устроены очень просто. Чтобы заставить их говорить, действенны три вещи: страх, секс и деньги, и в этом плане сенатор Вальтер не является исключением.       Курапика замолчал и стал рассматривать какое-то невидимое пятнышко на столе. Потом взглянул на Сенрицу: — У меня не было времени искать компромат на сенатора Вальтера. Прошло меньше суток от момента, когда я узнал о приёме до нашей встречи. Я поговорил с боссом, надеясь, что он что-то знает о нём, и получил контакт одного человека. Оказалось, сенатор Вальтер обладает достаточной степенью безнравственности — этот человек отдал мне диск с записью скрытой видеосъемки из его кабинета на которой видно, как тот насилует своего стажёра, студента колледжа. — Господи… — произнесла Сенрицу; голос её дрогнул.       Курапика повернул голову в сторону кухни; говорил он, будто с самим собой: — Парень, о котором идет речь на видео, пришел на стажировку в Конгресс несколько месяцев назад. Изначально он должен был практиковаться в Палате Представителей в аппарате спикера, но Вальтер заприметил его и предложил перейти в комитет Сената, которым он руководит. Отметка о стажировке в верхней палате Конкресса будет отличным дополнением в резюме для студента, только окончившего учебное заведение, правда? Манипулируя колледжем и работой отца, сенатор принуждал его к сексу на протяжении полугода. Парень не выдержал и сбежал. Его исключили из колледжа, а отец потерял работу. Запись была сделала после того, как он снова встретился с сенатором. Ему нужны были деньги на лечение отца, и он поставил в кабинете скрытую камеру, чтобы того шантажировать. Сенатор заплатил ему двести пятьдесят тысяч. — Этот сукин сын изнасиловал его, сделал так, чтобы его исключили из колледжа, лишил работы отца и откупился деньгами?! — Сенрицу клокотала от ярости. — Почему он не заявил в полицию?       Курапика издал мрачный смешок. — Сенатор дал ему выбор — либо парень прекращает угрожать ему видеозаписью и забирает деньги, которые необходимы его отцу на лечение, либо жизни у них не будет — понимай как хочешь, в прямом или переносном смысле слова. Власть имущие готовы на все, чтобы сохранить власть. — Лучше бы он был замазан в коррупции… Ох, Курапика, ты подумал о последствиях? — встревоженно спросила Сенрицу, но Курапика только улыбнулся. — Не переживай. Если что, я разберусь. Всё будет в порядке.       Сенрицу старалась обращаться с ним также, как раньше, но что-то изменилось, и о недавнем разговоре она не заикнулась. — Ты прости за то, что наговорил тебе позавчера.       Сенрицу пододвинула к себе чашку. Она ответила не сразу. — Хочешь поговорить об этом? — Честно говоря, нет, но мне кажется, что надо. — Курапика взглянул на Сенрицу. — Что ты имела ввиду когда сказала, что Исаги вытягивала из меня подробности? — Я не совсем правильно выразилась. — он слышал по голосу, как та замялась. — Вы почти всё время работали вместе, так что она была посвящена в подробности твоих планов побольше, чем мы. Я помню, как она подчеркнула, что мы должны быть к тебе более снисходительны. «Не критикуйте Курапику. Ему и так несладко живется. Представьте, если бы над вами постоянно кто-то стоял, держа наготове плеть».       Тщеславие встрепенулось и начало чистить перышки. Сенрицу замечает, как глаза у него потемнели. — Мхм, оборжаться просто. — хмыкнул Курапика. — По-моему, она имела ввиду, что ты слишком строг с собой. Тебе кажется, что другие относятся к делу недостаточно серьезно, поэтому ты предпочитаешь выполнять всю работу сам, чтобы быть уверенным, что всё будет сделано как надо, поэтому нам следует доверять твоим решениям, и не злиться на то, что ты делегируешь на себя общие задачи. Но то, о чём мы с тобой говорили… Мне бы хотелось, чтобы ты нам больше доверял, потому что не совсем можно справиться в одиночку. Когда-нибудь возникнет ситуация, когда тебе понадобиться наша помощь, и мы хотим быть уверены, что ты её попросишь не только ради своего блага, но и ради общего, иначе может произойти то, что никакими силами не поправишь, даже твоими. Ты не всесилен, Курапика. Все совершают ошибки. Никто от них не застрахован. — Верно. Никто не застрахован.       Тишина. Лицо Курапики никак не изменилось. — Почему ты борешься со всем этим в одиночку? Почему не попросишь у кого-нибудь помощи? — Наверное, я этого просто не умею. — Так научись. — Я не хочу. — Ты скорее умрешь, чем позволишь себе помочь? — Наверное. — неохотно ответил Курапика; видно было, как ему не хочется говорить на эту тему. — Я один должен ощутить последствия моего выбора, и никто другой. А последствия всё ближе, и я не собираюсь оттягивать неизбежное.        Сенрицу вздохнула. Она чувствовала себя не в своей тарелке. — Недавно я был у неё дома. Забирал кое-какие документы на Стейли. И вот что она оставила мне в конверте с ними.        Встав из-за стола, Курапика подошел к рабочему столу и вытащил из нижней полки сложенный клочок бумаги, который вчера выкинул в мусорное ведро. В последний момент он передумал и вытащил его, но схоронил подальше. Вернувшись, он протянул листок Сенрицу. Та раскрыла его. Её брови поднялись вверх. Рассматривая карандашный набросок распятия с его головой, Сенрицу долго молчала. — Знаешь, Исаги однажды говорила со мной о тебе. Так, немного. Может, это было в последний раз, когда мы с ней виделись. Или в один из последних разов. Хочешь знать, что она о тебе сказала? — Да, — ответил Курапика; пища в его желудке слегка шевельнулась. — Исаги сказала, что скорее всего ты умрешь на распятии и пояснила почему.        Продолжив говорить, Сенрицу косо смотрела на край стола. — Гм… До Иисуса Христа распятие было жестоким и позорным видом смертной казни, которую получали особо опасные преступники, а после него стало символом мучеников. Часто самому распятию предшествовала позорная процессия, в ходе которой осуждённый на смерть должен был нести перекладину для своего креста сам. Исаги говорила, что при распятии смерть наступает главным образом от асфиксии, вызванной тем, что при подвешивании на растянутых руках трудно вдохнуть из-за перерастяжения мышц груди. Чтобы вздохнуть, распятый должен подтягиваться на руках и опираться ногами на специальную подпорку внизу, но в этот момент гвозди, прибитые в его тело, начинали причинять ему невыносимую боль, поэтому он не успевал выдох­нуть воздух, наполняющий грудную клетку. Распятый подтягивался до тех пор, пока тот не переполнял легкие, и таким образом умирал от удушья. Исаги сравнила подпорку под ногами распятого с убитыми тобой членами Рёдана и хозяинами глаз, которым ты подписал тюремный приговор. И вот что она сказала: «Будем надеяться, Курапика только делает вид, что получает наслаждение от удушья, Сенрицу. Пасхальный агнец, умирая за великое дело, вряд ли его испытывал».       Курапике пришлось проглотить вставший в горле комок. Сенрицу снова взглянула на него, и, наверное, выражение лица у него изменилось. — А тебя она как-то квантифицировала? — Только ты был удостоен чести быть разобранным на косточки. — Сенрицу осеклась, вскинула на него виноватый взгляд. — Прости. — Я не пойму… — Что? — Почему я? — Имеешь ввиду, почему ты её заинтересовал?       Заинтересовал. Мышь тоже может заинтересовать удава.       Сенрицу покачала головой. У неё не нашлось ответов на этот вопрос. — Я никогда не претендовала на то, что понимаю её больше, чем ты. — тихо сказала Сенрицу. — А ты сам как считаешь? — Как-то раз от неё прозвучала фраза: «Ты и я — от одного творца», но у меня до сих пор нет ни одной догадки, что бы это могло значить. — Звучит так, будто она имела ввиду, что вы похожи.       Курапика не ответил. В висках гулко застучала кровь, словно удары крыльев большой птицы. Подобно падающему лезвию гильотины, мозг Курапики немедленно отсек эту мысль. Они с ней не похожи. У них нет ничего общего. — «Творец» тут явно не в религиозном смысле. Хотя, зная её… — Сенрицу покачала головой, пододвинула к себе чашку. — Я всегда находила странным то, как она высмеивает Бога и дергает куски из Библии, переворачивая их с ног на голову, как с тем распятием. Я хочу сказать, что её образные выражения не согласуется с идеями, выраженными в Библии. Язык у неё библейский, а смысл — противоположный. — Я думаю, дело не в самом Боге. — ответил Курапика, положив руки на стенки чашки. — Она испытывает наслаждение, когда видит, как рушится чья-то вера. Это её любимое развлечение и главный источник юмора. Исаги использует Библию как сборник анекдотов, и находит смешным, что в Соборе Святого Петра двенадцать раз случался пожар. «Вот уж действительно проклятое место, а они всё равно продолжают ставить во дворе Рождественскую ёлку и елейными голосами выводить псалмы, прославляя Его имя». Это её слова. Пару месяцев назад одному понтифику в Аскиме размозжило голову упавшим крестом во время церковной проповеди, а спустя пару дней выяснилось, что он растлевал малолетних воспитанников. Знаешь, что я увидел на её лице? Разочарование. Она была явно разочарована. «Кара Господня в чистом виде — Бог решил, что люди недостаточно в него верят, и решил устроить эту рекламную акцию». Тоже её слова. — Даже для неё это слишком цинично. — укоризненно заметила Сенрицу. — Нет, в самый раз. Трагедия для неё всего лишь очередной повод развлечься. По её мнению, Господь занимается тем же самым. «Если Он — там, наверху, Он просто наслаждается моими деяниями». Она этим живет. Душевные муки и страдания для неё питательная среда. Моя ошибка в том, что я долгое время это отрицал. Будь у неё больше любви к деньгам, она бы сделала ставку на то, кто кого прикончит, я — Куроро или он меня, как на тотализаторе. Я уверен, она бы поставила на то, что я выживу. — Почему ты так решил? — Чтобы проверить, разрушится ли моя вера. — Вера?... — В то, что убийство Куроро принесет мне покой. Ей хотелось бы посмотреть… порушит… разрушит ли его смерть все мои иллюзии по поводу мести. Мне кажется, это причина, почему я заинтересовал её. Но при этом она предпочтет не видеть, если Куроро меня сломает и убьет. Исаги сама мне об этом говорила. Она считает, что я убедил себя в том, что в Рёдане нет ничего человеческого, чтобы думать о них не как о людях, а как о монстрах, и тогда мне будет проще их убить, не свихнувшись при этом от чувства вины. Она вообще считает, я заврался перед собой до такой степени, что сам не понимаю, кто я такой и что мне надо. Исаги зарождала… до сих пор зарождает во мне сомнения, а то, что я злился и всё отрицал, только подстёгивало её. — Для чего? — Увидеть моё отчаяние. Моя реакция удовлетворяла её в какой-то степени, но насытилась бы она окончательно только после того, как я перерезал бы Куроро горло. — Ты пытался с ней говорить? — А толку? Она меня насквозь видит, а я не обладаю столь же высоковольтной проницательностью. Исаги прекрасно понимала, что я ей ничего по-настоящему ни высказать, ни сделать не могу, так почему бы и нет? Почему бы не позабавиться, в самом деле. Почему бы не сделать меня шуткой. Я был для неё прихотью, она просто развлекалась. — Поэтому ты назвал её манипулятором?        Курапика ждал этого вопроса. — Есть те, кто хорошо понимает природу человеческих отношений, потому что сопереживает людям и хочет понять, как им помочь. Люди с добрыми намерениями. Такие, как ты, Сенрицу. — он, не отрываясь, смотрел на пёстрый бутон чайного цветка с пурпурно-розовыми стрельчатыми лепестками, похожий на головку клевера, плавающий в ароматном напитке. — Некоторые используют манипуляцию как средство выживания, как я. — Курапика, если ты о том, что я сказала тебе тогда… — поторопилась возразить Сениицу, но Курапика остановил её, махнув рукой. — Нет, ты права. Я использую других людей, заставляя их делать то, что мне выгодно, чтобы получить желаемое. Манипуляциями, угрозами, запугиванием — да всем, чем угодно, лишь бы сработало, и по большей части мне плевать, что из-за меня рушится чья-то жизнь. Я это знаю про себя с той же степенью понимания, как то, зачем это делаю. Мне встречались люди, кто транслирует модель манипулятивного поведения из детства. Вроде Киллуа. Я видел его семейку. Исключительно неприятные люди. Они относились к нему, как к личной собственности, и использовали на нём свои профессиональные уловки, чтобы удерживать при себе. Особенно его мамаша и психованный старший братец, Иллуми. Они не хотели его отпускать, и шантажировали Киллуа тем, что убьют нас, если он не останется, а до этого, на последнем этапе Экзамена, Иллуми поставил перед Киллуа ультиматум — либо тот возвращается домой, либо он убивает Гона. Просто чудо, что нам с Гоном и Леорио удалось вытащить его из того чудовищного логова, которое Золдики называют домом. — Гора Кукуру? — Она самая. — А ты не слишком категоричен? Его семью тоже можно понять. В конце-концов, Киллуа их родственник, а тут внезапно к ним на порог заявились какие-то незнакомцы и требуют, чтобы те отпустили его с ними. Тем более, ты говорил, что к ним домой постоянно захаживают незваные гости с намерением их прикончить. — Уж поверь мне, Сенрицу, им они до одного места. — ответил Курапика, вспомнив о Мике и о дворецких, которые дадут фору многим хантерам. — Не исключено, что причина в какой-то степени кроется в родственных чувствах, но как мне кажется, дело по большей части в его потенциале. — сложив руки на груди, сказал он. — Киллуа на редкость талантливый, также как Гон. Я был просто поражен, когда увидел на Экзамене Хантера, на что они оба способны. Они оба овладели нэн буквально за несколько дней. — Дней? — ошеломленная, переспросила Сенрицу. — Ты ничего не путаешь?       Курапика мотнул головой. Выражение лица Сенрицу его позабавило, и он улыбнулся. — Я рад, что Гон упёрся и не сдался. Он и правда удивительный.       Сенрицу не подала виду, но втайне тихо порадовалась, как смягчился и потеплел голос Курапики. Он так редко прогревался до плюсовых температур, что разница была ощутимо заметна, особенно для столь тонкого слуха, как у неё. И теплота эта резонировала мелодию его сердца, полного боли жизни, что билось сейчас ровно и размеренно при мыслях о близких и любимых, которые никогда не причинят ему вреда. Она тотчас же окутала её силой и сиянием, которые ощущались только в глубочайшем ладу правильности.       Но когда речь вновь зашла об Исаги, музыка сменила тональность на ледяную фугу. — Но некоторые люди сознательно влезают в шкуру других людей, выискивают слабости, чтобы испытывать их, развращать, ломать, заставлять их говорить и делать ужасные вещи. Не знаю, чувствуют ли они себя сами такими, или им просто доставляет всё это удовольствие.       Смешно ли: Исаги редко упускала случай разложить человека на составляющие, но никогда ни словом не обмолвилась о собственных психических отклонениях от нормы. — Что ж, в том, чтобы заставлять людей делать с собой ужасные вещи, Исаги мастак.       Курапика уставился в точку над головой Сенрицу. Он чувствовал, что она специально упомянула об инциденте. Обычно Сенрицу заостряла внимание именно тогда, когда подходила к сути дела, как она сделала это и сейчас. Её глаза нашли рубец на запястье, возвышающийся над кожей, как слой мастики. Курапика заметил, куда направлен её взгляд, натянул рукав вниз, чтобы скрыть его. — Исаги причинила тебе боль, и за это я её ненавижу. Сколько бы мы не обсуждали причины её поведения, ничто не перечеркнет то, что она чуть не довела тебя до...ты знаешь. Я думала, что общение с ней пойдет тебе на пользу. Мне казалось, несмотря на ваши стычки и разногласия, она желает тебе добра, что она уведёт тебя от тьмы, в которую тебя затягивает. Но теперь я понимаю, что ошибалась. Она просто изгалялась над тобой всё это время. — Теперь это в прошлом. — отвернувшись, протянул он. — Просто… я надеялась… — Знаю. Я тоже. А теперь не будем, ладно?       В течение нескольких секунд Сенрица молча разглядывала его. Курапика повернулся к ней и улыбнулся. Устало. — Ты же ни о чем таком больше не думаешь? — Нет. — Курапика, не лги мне. — Если ты слышишь моё сердцебиение, то знаешь, что я честен. У меня есть свои причины, и они появились задолго до того, как я встретил её. Исаги тут не причём. — и повторил, уже с нажимом. — Не будем об этом.       Ни звука не долетало с улицы в комнату, наполненную дыханием. Сенрицу не только почувствовала, но и услышала, как Курапика застегнулся на все молнии внутри себя. — Расскажи, в чём дело. Расскажи, и мы придумаем, как с этим быть. Или мне позвонить Леорио? — Ага, «позвонить Леорио». — передразнил Курапика. — И что ты сделаешь? — Я ему всё расскажу, раз ты разговаривать со мной не хочешь, раз ты, черт тебя дери, отказываешься мне хоть что-то сказать, и, кажется, вообще не понимаешь или не можешь понять, что ты должен дать своим друзьям хотя бы попытаться помочь тебе. — Прежде чем ты возьмешь телефон, позволь мне кое-что тебе сказать.       Сенрицу молчала, но, похоже, ничего отвечать было и не нужно, потому что Курапика продолжил: — Я дал тебе слово, что всегда буду честен с тобой. До этого момента я не слишком хорошо держал его, поэтому я скажу тебе, что заставило меня придти к этому решению. Выслушай меня, хорошо?       Курапика рассматривал это как долг по отношению к ней, а свои долги он всегда возвращал.       Спустя одну долгую минуту, которая, казалось, будет длиться вечно, Сенрицу кивнула. Поднявшись со стула, он забрал со стола чашки и подошел к раковине. — Однажды я задался вопросом, что будет дальше. С того дня… после их смерти… — взяв губку, он стал намыливать чашку. — Я задумывался, как буду жить дальше, в будущем. Ведь придёт время идти дальше. Я убью Гёней Рёдан. Рано или поздно я это сделаю, и соберу все оставшиеся глаза. Я спрячу их настолько далеко и глубоко, что до них вечность не доберется ни одна живая душа. И я понял, что охота не закончится, пока существую я. Я буду жить… Только зачем? — Ради нас, ради друзей… Завести семью. — Ради кого-то я жить не намерен. — холодно отрезал он. — А семья… Ты правда думаешь, что я приведу своего ребёнка в этот мир? Зная, что среди людей есть те, кто хочет отрезать ему голову или вырвать глазные яблоки, чтобы любоваться ими? С Гёней Рёдан будет покончено, но нет никаких гарантий, что не появится кто-то вроде них. Те, от кого не смогут защитить даже наши глаза. Подвергнуть будущие поколения гонениям, опасности, обречь на то, чтобы постоянно скрываться в страхе за свою жизнь и жизни детей? Слышать, как люди называют нас красноглазыми демонами, кидаются камнями, как боятся и ненавидят. Не желают принимать. Смотрят, как на уродов. Я видел, что это за жизнь. Я жил этой жизнью, и не собираюсь из-за своих эгоистических прихотей заставлять кого-то переживать тоже самое. Меня выворачивает наизнанку, когда я понимаю, что из-за меня то, что произошло с моим кланом, может повториться вновь. Ничего хуже этого нет, поэтому я принял это решение. И я не собираюсь проживать ни десять, ни двадцать, ни пятьдесят лет только потому, что мне нужно их прожить. — Ты понимаешь сейчас, в какое положение меня ставишь? Ты сейчас предлагаешь мне примириться с тем… что ты… хочешь… покончить с собой. — едва выговаривая каждое слово, сказала Сенрицу. — Ты думаешь, что если скажешь мне причину, это что-то изменит?       Лицо Курапики было поразительно неподвижным, жили только глаза. Он повернулся к Сенрицу только после того, как отсчитал сто ударов собственного сердца. — Ты не примиряешься с моим решением, а принимаешь его, как данность. Это моя жизнь, и я поступлю с ней так, как считаю нужным. Она принадлежит только мне. За исключением некоторого сожаления о том, что моя смерть, вероятно, вас расстроит, меня в ней ничего не держит. — он бросил нож в раковину. — Тема закрыта. — Жизнь ничего не стоит, если она не принадлежит никому, кроме тебя. — Замечательно. Стало быть, моя жизнь ничего не стоит.       Голос его звучал холодно до ужаса. «У него внутри всё замерзло». — Не выворачивай мои слова наизнанку. Твоя жизнь тебе не принадлежит, пока в ней есть люди, которые любят и переживают за тебя. Ты подумал о Леорио? А о Гоне с Киллуа? Обо мне? — Перестань. Не надо играть на моих чувствах. — ответил он и прекратил разговор на эту тему, предупреждающе покачав головой. Ему больше нечего было ей сказать. — Курапика, ты не можешь этого сделать.       Во рту у него стоял привкус смолы. Он почувствовал ноющее сожаление, но его решимость не поколебалась.       Он несколько раз думал, что сделает, почти в порядке плана. Имущества у него не было, так что в завещании не было нужды. Надо будет написать письмо Леорио, письмо Гону, письмо Сенрицу, вот, собственно, и всё. Потом можно уйти. Каждый день он думал об этом, и от таких мыслей становилось проще. Курапика не мог вспомнить, как и когда принял решение, но он перестал мучаться, ему стало легче и свободнее. Он сможет избавить себя от долгих лет скорби, просто покончив с этим — он будет сам себе спаситель. Никакой закон не принуждал его жить, он мог сделать со своей жизнью все что угодно. Самое скверное время — это сейчас. До того. Что же касается самого момента, то он его не боялся. Это будет как тихий, спокойный сон. Разница лишь в том, что он не проснется. Да, друзья будут его оплакивать, потому что они хорошие люди, и ему хотелось попросить прощение за боль, которую он им причинит, но, в конце-концов, жизнь продолжается. Рано или поздно о нём забудут. Годы придут, и годы уйдут. Полетят осенние листья, потом снег, и вновь то же самое, снова и снова. Всё предается забвению. То же ждет и его живописные воспоминания о лесе, лица родных, лица, столь памятные ему, свернуться рулоном во тьме, словно свитки памяти.       Но пока он никуда не торопился. Незаконченные дела требовали завершения. — Ты вовсе не обязан отправляться под землю вместе со своим кланом. Они бы этого не хотели.       Он видел чай-цветки, плавающие в гайвани. На мгновение они превратились в глазные яблоки, плавающие в растворе формалина, они бьются об стенки, бьются вместе с ударами его сердца, словно и в смерти отчаянно силятся прободать себе путь прочь оттуда, про-о-очь. Вода капала по каплям из крана на посуду. Едва слышимые звуки на фоне чудовищного рева у него в душе. — Курапика, обещай мне.       Удар сердца, и он ответил: — Я уже дал обещание своей семье.       Сенрицу смотрела на него совершенно беспомощно, не зная, что сказать, что сделать, потому что всё это было ужасно и дико, а сердцебиение говорило ей, что он уже все для себя решил, и любые слова будут бесполезны. Невозможно было пробиться через холодную и суровую логику.       Курапика отвернулся, взялся за чашку. Он устал, в нем просыпались эгоизм и злость. Его измотанная психика рвалась в детство, когда все единицы измерения сводятся к первичным представлениям об окружающем пространстве: так, юг для него находился, куда вела река, а сто метров навсегда остался расстоянием, с которого отец прицеливался, чтобы выстрелить в оленя арбалетной стрелой. — Слушай, Сенрицу… Понимаю, я в последнее время сам не свой. Я какой-то сам не свой, но ты мне дорога. В этом плане ничего не изменилось и не изменится. А сейчас мне надо, чтобы ты перестала есть мой мозг, чтобы я мог сосредоточится и заняться работой. Получится? Будь добра, сделай мне одолжение, пожалуйста, и перестань выедать мне мозг. Я только избавился от этого дерьма, дай мне передышку. И не смотри на меня так, будто я при смерти. — Знаешь, это недалеко от правды.       Раздался стук в дверь. Тишина. Курапика озадаченно замер с полотенцем в руках. Сенрицу вопросительно посмотрела на него. — Ты не говорил, что ждешь гостей. — Я их и не жду. — отозвался он.       Они переглянулись.       Вытерев мокрые руки об полотенце, Курапика подошел к двери, посмотрел в глазок. В коридоре стояли двое мужчин. В тот момент, когда он материализовал цепи на руке, сзади послышались шаги Сенрицу. — Слышу два пульса. — понизив голос до шепота сказала она. — У одного частота ровная, спокойная, а у другого ритм сильно нарушен…. Сердце колотится, пульс хаотичный и быстрый. — Волнуется? — Нет, но ему стоит в ближайшее время посетить кардиолога. — повернувшись к нему. — Я не слышу от них враждебных намерений. — Они пользователи нэн, но не прячут ауру. — Если бы они хотели на тебя напасть, то скрыли бы её с помощью зецу. — заметила Сенрицу. — Ты не знаешь, кто это? — Нет.       «Раз они пользователи нэн, то прятаться за дверью не имеет смысла». Не убирая цепей, он отодвинул щеколду и снял цепочку.       На него смотрело худое лицо с невыразительными, как бы стертыми чертами. Его фигура в костюме была тоже необычайно худа. У Курапики не возникло ни одной догадки, кто пришел по его душу. — Курапика Курута? — уточнил мужчина после того, как прошёлся по нему подчеркнуто бесстрастным взглядом — так биометрическая система считывает всю информацию о человеке. — Вы кто?       Мужчина вытащил из кармана удостоверение, раскрыл его в протянутой руке. — Розе Паскаль, следственное подразделение уголовных расследований Ассоциации Хантеров.