Её зовут Маша, она любит Сашу...

Сон — пожалуй, одно из самых прекрасных времяпрепровождений, какие только может испытать человек. Тихо вокруг, никто тебя не трогает, позволяя насладиться чудесным мгновением тишины, а мысли эти гадкие, работой одной забитые и уже на нервы действующие хлеще, чем блондинка за рулём Ниссана на мозг несчастного инспектора ГИБДД, ей на пути встретившегося, уходят прочь и уже не раздражают своим присутствием. Только есть во сне одна особенность неприятная. Ночные кошмары. И их появления, увы, предугадать невозможно.

* * *

Саша открывает глаза и тут же строит на лице недовольную происходящим гримасу. Он с ней, конечно, ходит большую часть своей жизни, и ближайшее его окружение уже смирилось с данным фактом, пускай даже иногда им всё ещё и бывает сложно определить, благосклонен он к внешнему миру, или же от всей своей широкой и литературно-обогащенной русской души питает неизмеримую ненависть ко всем снующим по планете людям, однако на этот раз у него и правда имелась веская причина пребывать в недовольстве. Во-первых, он не лежит в постели, а стоит на каком-то непонятном песке. Во-вторых, Маши рядом нет. В-третьих… Он вообще где? Вокруг — крохотная деревенька с потрепанными и покосившимися деревянными домиками. Неподалёку лежат чёрные поломанные доски в чем-то, похожим на пепел, а на дворе — ни души. Судя по всему, недавно здесь прошёл пожар, и люди либо спешно покинули дома и укрываются сейчас в соседних поселениях, либо же хозяйство собственное восстановить пытаются. Попытка узнать местность успеха не приносит — одни вопросы. Создавалось смутное ощущение, будто закинуло его в прошлое, лет на восемьсот назад, и вывод такой первым пришёл в голову просто потому, что из материала подобного дома давно уже никто не сооружает, да и ни в одном, даже самом бедном Российском регионе, таких «красот» явно не наблюдалось. « —Не хватает только Машу маленькой увидеть», — думает про себя. Если бы только знал, что догадка правдой окажется, то явно бы не шутил подобным образом. Внезапно по спине прошёлся холод, заставивший обеспокоенно обернуться назад. Увиденное повергло не столько в шок… сколько в ужас. По вымощенной камнем вьющейся дорожке босиком бежит девочка. Маленькая, худенькая совсем, дышит едва-едва — видать, долго уже оторваться от погони пытается, да лёгкие, пожаром отравленные, не выдерживают больше. Прядки из косы расплетенной растрепаны и в глазки надоедливо лезут, дорогу закрывая. Крохотные детские ручонки как могут убирают их и тянутся вперёд, словно ищут хоть кого-нибудь, помочь способного. Она почти ничего не видит из-за бегущих по розово-красным щекам дорожкам слёз, но продолжает выискивать укромное местечко — куда можно спрятаться, где никто не найдёт и не достанет... « — Маша...», — проносится в мыслях. Следом бегут трое — очевидно, монгольские вояки. Ростом — выше его на две головы, силищи хоть отбавляй, а глаза — злющие-злющие, чёрные почти, и горит в них желание догнать и на месте разорвать несчастную малышку. В ужасе застывает, стоит осознать: он не в состоянии сдвинуться с места. Девочка бежать больше не может, но крохотные ножки, стертые в кровь острыми камнями, из последних сил пытаются унести прочь от тех, кто так хочет обидеть. В детских глазах зажигается надежда — впереди избушка! Забежать, запереть дверь, опустить засов и ждать. Ждать, пока уйдут. Уйдут — рано, поздно, но уйдут! Оставят в покое, жечь и так уже нечего, грабить — подавно. Всё отдано, всё сожжено… Нет. Не успевает. Спотыкается и падает. Сзади тут же подхватывают крепкие руки. Машенька бьётся и пытается вырваться из мёртвой хватки, подобной острым тискам, да только себе же хуже делает — больно ручки выкручивает, ножками топает, заставляя тело дрожать от боли и закипать от прилива горячей крови. — Кто это у нас попался? — улыбается главарь и ехидно щурится. — Сбежать думала? Не выйдет, хогийн сав. — Отпустите! — плачет. — Отпустите! Я уже всё рассказала, всё отдала, что было! Почему… Почему вы не хотите услышать меня?! — Потому что тем, кому нечего скрывать, не бегут от тебя со всех ног. — Есугей всегда делает мне больно!.. Мне больше ничего не оставалось... Огромная рука замахивается и со всей силы бьёт по красной от слёз щечке. Машенька глазки жмурит, тельце крохотное в дрожи заходится. — Молчать! Значит, заслужила. Делает он — сделаем и мы! — Не надо! Не надо, прошу Пожалуйста... Маша плачет. Бесполезно просить их, бесполезно о пощаде молить, на коленях стоя. Им только это и нужно, дабы самолюбие собственное потешить — задор в сердцах чёрных расти станет, после которого сечь её будут пуще прежнего. До крови, до визгов. Пока чувств не лишится. Замечает, как один из бугаев сжимает в руках тугую плеть. На ней будто бы до сих пор виднеется багрянец запекшейся крови. Машенька кричит. Извивается в хватке, бьётся сердечко отчаянно, трепетно стараясь укрыть надежду вырваться и отыскать спасение. Волосы с силой тянут назад, заставляя содрогнуться от боли, а рот крепко зажимают ладонью. Девочка оказывается полностью обездвиженной, и захватчики имеют над ней абсолютную власть. Она дрожит, дыхание спирает, в голове противно и протяжно что-то без конца воет. Злая улыбка монголов вгоняет в ужас. Он замахивается. С громким свистом раздаётся удар. Хрупкая кожица, не успев затянуться после прошлых побоев, тотчас разрывается на части, заставляя горячую кровь стремительно вырываться наружу, быстро пропитывая и окрашивая одежду и землю в алый цвет. Несчастная кричит. Кричит, что есть сил, голос срывает и плачет, горькими слезами заливаясь. Больно, ужасно больно, и от боли этой не деться никуда, не утешить её никак, не остановить бегущую и рвущуюся наружу кровь... Ничего не сделать. Только терпеть, как бы плохо ни было. Такова уж судьбинушка твоя, и никакой Бог, в коего ты так веришь и на кого уповаешь, тебе помогать не будет, ибо пойти ты против воли пытаешься, борясь за себя и свою свободу. Предпринимаешь жалкие попытки что-то изменить... Всё тщетно. Прав, быть может, Есугей, и в самом деле её дело — подчиняться?.

* * *

Антураж Кремлёвского зала медленно возвращает в реальную жизнь и даёт, наконец, осознание — текущее местоположение явно датируется современностью, а не Древней Русью или ещё какими временами старыми. Саша плохо помнит момент своего пробуждения, и уж подавно не стоит ждать от него подробных разъяснений на счёт того, как оказался он в зале собраний. Воспоминания играли короткими картинками, в которых чаще всего мелькала Маша, но ни её действий, ни слов, ни даже внешнего вида уловить никак не получалось. Он и сам сейчас выглядит… не очень. Сидит, осунувшись, сонный совсем, будто вместо того, чтобы спать и наслаждаться ночной свободой от нескончаемой работы, решился вдруг он заняться спортом высококлассным, куда входит марафонский забег вокруг Золотого кольца, отжимания в размере сотни раз по пять подходов и какие-нибудь приседания до стадии полутрупа. Иначе объяснить его адскую слабость и болезненную дрожь во всем теле возможным не представляется. Оглядывается и бросает взгляд на часы. Время — полдень. Судя по многочисленным голосам поблизости, собрание уже закончилось, и все его участники теперь наслаждаются проводимым друг с другом временем. А ещё среди этих самых голосов отчётливо ему слышится голос жены. Маша совершенно бесцеремонно, обладая полными правами на всё находящееся в Кремле имущество, сидит на дубовом столе, свесив вниз облаченные в бежевые брюки ножки. Болтает ими, подобно маленькой озорной девчушке, ощущая свою безнаказанность и мастерски этим пользуясь. Рядом с ней — Камалия. Они держатся за руки и пританцовывают, очевидно, напевая одну из своих любимых песен. Лучшие подружки… После всего, что друг другу сделали. И длинного яркого шрама на руке Московской будто не замечают. Она всегда учила его прощать, и хотя сама редко пользовалась своими же наставлениями, привить благосклонность мужу с раннего детства всё же смогла — недаром нынешние его отношения с Берхардом после всего случившегося стали заметно теплее. Впрочем, считал Романов, тому просто повезло: прощение ещё нужно было заслужить. Тот же Вейно, кого по юности считал он верным другом, оказался в итоге хуже злейшего врага. Ножом в сердце вошло его решение не только бомбить Ленинград, но и раскрыть все карты — сокровенную тайну, выдать которую Саша не решался никому. Маша — вот его слабость. Она и его семья. Единственные, ради кого он жизнью готов был пожертвовать. Единственные, вести о ком заставляли сердце трепетать. В тот день лучший друг сделал свой выбор, избрав для себя путь предателя. Его решение оказалось жёстким: бить по Москве — значит заставить Ленинград встать на колени. Уморить голодом и болью семьи — значит заставить его молить о пощаде и отдать себя взамен. И за это он его никогда не простит. Рядом раздаётся звонкий визг. Подружки-хохотушки держатся за руки, и Камалия отчего-то вдруг восторженно в ладоши хлопает. Глаза ночи восточной светятся искорками необъяснимого счастья, она вот-вот на месте запрыгает от бури эмоций, бурлящих в груди. Подругу обнимает, покачиваясь в стороны. Маша на порыв нежности подруги отвечает улыбкой — локоны золотистые дрожат забавно, а сама глазки довольно щурит, отчего похожей становится на хитрую лисичку. Ушек да хвостика не хватает, а в остальном — точно рыжие сестрички за свою примут! Саша, на это смотря, и сам улыбку сдержать не в силах. Маша ему сейчас напоминает яркое солнышко. Тёплое, нежное, чьи лучики озорные блеском своим ласковым чужие носы щекочут и задоринкой щёчки целуют, заставляя плясать на лицах россыпь веснушек да блестеть розовинке румянца. Как бы хотелось ему видеть её такой… почаще. А ещё Маша всегда славилась невидимым всевидящим оком. Он ловит на себе её внимательный взгляд, смотрящий в самую его, очевидно, глубоко грешную душу — иначе объяснить такое пристальное внимание к его персоне попросту невозможно. Ну, в самом деле — не моргает даже! Когда за ней, будто в фильме ужасов, следом развернулась к нему и Камалия, стало страшновато. В голову ударила фраза из прекрасного фильма: « — Замуровали, демоны!» В самом-то деле, чего они на него вдруг так уставились? Неужто не учили границы личные уважать? Стандартное понятие в психологии, между прочим! А они о таком будто бы и не слышали! Впрочем, подобные осуждающие мысли улетучились, стоило Маше в одно движение соскочить со стола и быстрыми шажками помчаться к нему — момент, и рядом уже стоит. Такая она у него милая. Локоны тугие на белоснежной шерстяной кофточке лежат и вьются, как змейки. Глазки лазурные по всему его лицу бегают, изучая каждую способную указать на плохое самочувствие деталь, а ручки к груди прижаты — волнуется... — Неожиданно ты, Душа моя, — тепло улыбается, сонно рукой щеку подпирая. — Чего случилось? — Это я у тебя спросить пришла, — бровки светлые сдвигая. — Смотрю, ты сидишь, чуть живой, так я к тебе бегом и бегу, узнавать... — Не выспался, — успокаивает он и тянется свободной рукой к мягкой пряди, убирая ту за маленькое её ушко. — Ты мне лучше вот, чего скажи... Она отзывается протяжным: « — М-м-м?», и только после этого Романов позволяет себе продолжить. — О чем с Ками разговаривали, хохотушки? — улыбаясь. — Тоже хочу. — А, это… Она отводит взгляд, и от него не укрывается, как розовеют румянцем нежные её щечки. Улыбается, будто бы смущаясь, словно какой-то секретик выведать он у неё пытается, а солидарность женская не позволяет слова проронить, иначе обида вселенская со стороны подружки обрушится непременно. — Рассказала ей кое-что, — огляделась и продолжила на порядок тише. — Это сюрприз... был. — А-а, хорошо тогда... — Для тебя. — Для меня? — глазами замигал, бровь поднимая удивлённо. Вот уж, в самом деле, не ожидал. Маша кивает. Быстрыми шажками стол оббегает, в несколько мгновений оказываясь рядышком. Кресло ближе к нему двигает и… за руки его берет. Чего это она? — Начну издалека, ты только не пугайся. Он уже, если честно… — Всё то время, что мы с тобой… любим друг друга и строим нашу семью, я кое о чем мечтала. Очень-очень долго и давно. И сегодня эта мечта сбылась, — она уголки губ сгибает в улыбке и плечиками пожимает. — По крайней мере, я в это… очень-очень верю. Ну, чего же ты… не молчи, Маша! Молчание твоё — хуже обстрела артиллерийского! Говори уже, Бог с тобой, и… Она двигается ближе — совсем-совсем близко, к самому его лицу. Чуть привстаёт, дабы дотянуться до уха, и шёпотом, едва слышно, произносит: — Нас скоро… станет чуточку больше. Что?.. Быть того не может… Неужели! У него внутри всё оборвалось. Счастье, радость, восторг, волнение, восхищение — лишь малая часть всего того урагана чувств, что бушевал сейчас в груди. Сердце трепетало, стучало, металось, словно не веря, что наяву может происходить сейчас такое чудо. Он ничего не отвечает. В одно мгновение встаёт и с ходу заключает жену в объятия. Поднимает высоко-высоко — Маша с непривычки громко смеётся, чувствуя, как кружится голова. — прижимает крепче, целует золото её волос… И расслабленно вздыхает, стоит нежным рукам обнять его в ответ. На полушепоте из груди вырывается одно единственное… — Спасибо... Спасибо, Машенька… Его жена пережила много всего страшного, но теперь, когда он рядом, всему этому пришёл конец, открывая путь долгожданному счастью. Тихому, спокойному, уютному… семейному. И они, уверен Романов, его полностью заслужили. Особенно Маша.