Асимптота

      Во сне я потом всё равно переменил положение, да и кошка из-под руки вскоре выбралась — я просыпался от того, что она зашевелилась под ладонью нагретым, шерстяным теплом, вытекла из-под неё и переместилась повыше, почти Андрею под подбородок, и стала умываться, оставив наши руки лежать наедине друг с другом, и, прежде чем убрать свою, я несколько секунд смотрел на браслет, на красную, потёртую от постоянного ношения нить, скатившуюся под гладкий выступ косточки у запястья, и едва подавил смутное, неосознанно-сонное желание дотронуться (до нити? до браслета? до запястья?), а потом отвернулся к стене досматривать сон, наполненный неясными тенями и огнём.       Когда проснулся, на матрасе у кровати сидела Лиза, переодетая в одну из моих футболок, с несмытыми потёками макияжа, но уже без бороды и усов; она играла с кошкой косичкой своих дредов — та ориентировалась на костяное постукивание заплетённых в неё «пиратских» бусин и уловимое слепым животным чутьём движение. Была суббота, в комнате, кроме Сёмы, оставались все и даже немного больше — лингвисты заглянули поглазеть на кошку. Я, стараясь не задеть Лизу, скатился с постели, чтобы дойти до туалета и умыться, а вернувшись угодил в самый разгар обсуждения кошачьей клички. Давид, в общем-то, согласившийся с моим мнением о том, что имя давать не стоит, в итоге больше всех предлагал:       — Солт — как у Джона Леннона.       — Если выбирать из имён всех кошек Джона Леннона, мы тут до вечера просидим.       — Солт по звучанию самая удачная.       — Она удачно звучит только в паре с Пеппер.       — А чего выбирать из всех, можно сразу в честь главной кошки его жизни — Йоко, — предложила Варя.       Она сидела на краешке кухонного стола в Андреевых шортах и потягивала кофе. Футболка Андрея валялась на матрасе, а сам Андрей был полностью готов для встречи с Лидой — ради того, чтобы сходить с ней в кино, он и встал раньше всех, и в душ успел сходить, и теперь единственный в комнате напоминал живого, почти приличного человека. Когда я сел в изголовье своей постели, у стола, он поставил передо мной кружку крепкого чая с сахаром, а сам сел рядом, ковыряя ложкой йогурт.       — Да ну, у Йоко тёмные волосы, а эта яркая такая, цветная… — Лиза поглаживала бело-чёрно-рыжий бок. Наигравшись, кошка прилегла на футболку Андрея и замурлыкала. — Как мозаика. А что если Мозайка?       Все помолчали, подумали, посмаковали про себя слово. В конце концов Рома вынес вердикт:       — Некрасиво. Мозайка, мозайка. Хрен так дозовёшься.       — Сокращённо можно. Зайка.       — Сёма ещё одну Зайку не переживёт.       — Если в цвет, то можно Калико. Так, вроде, окрас такой называется, трёхцветный.       — Звучит как оскорбление какое-то.       — Реально. Типа — компания по услуге ассенизации, «Кал и Ко».       — Фу, Ром, тут вообще-то люди едят, — скривилась Аня, откладывая бутерброд. На самом деле есть ей не хотелось из-за похмелья.       Мы с Андреем единственные молчали, погружённый каждый в своё, я — в кружку, он — в телефон, отстукивая сообщения и ни на что, казалось, не обращая внимания. Поэтому я, рассчитывая остаться незамеченным, забрал баночку с йогуртом, оставленную им на собственных коленях, и принялся доедать. Не отрывая взгляд от экрана, Андрей пробормотал: «Что, уже не брезгуешь?», но я ничего не ответил, предоставив ему возможность переписываться дальше, не отвлекаясь.       Интересно, на какой фильм они собираются.       Кошка, тем временем, под общий вздох умиления сначала перевернулась на бок, забавно развернув голову подбородком к потолку, а потом перекатилась на спину и вытянула лапы, тощие и длинные, с розовыми-розовыми — как комочки вчерашних маршмеллоу — подушечками и выпущенными из них полумесяцами когтей, открыв из-под себя отпечатанные на футболке буквы JOY. Давида осенило:       — О, можно Джой. Красиво.       И все начали наперебой предлагать названия своих любимых групп, имена исполнительниц, героинь книг и кино. В конце концов всех перебила Варя:       — Да блин. Давайте уже признаем, что Тыква — подходит больше всего.       На том и сошлись.

***

      Следующие несколько дней вся жизнь комнаты крутилась исключительно вокруг кошки. Несмотря на то, что она получила имя (но отзывалась всё равно на кс-кс-кс) и захватила всё наше внимание, мы всё-таки не могли включить её в список постоянных жильцов и честно пытались подыскать дом или, хотя бы, передержку. Давид сделал несколько великолепных фотографий, которые мы раскидали по всем сообществам и чатам по пристройству животных и онлайн-площадкам с объявлениями, а Варя составила хороший рекламный текст, указав в достоинствах Тыквы то, что она сразу начала ходить в лоток, имела отличный аппетит и была предельно, исступленно-ласковой, постоянно подыскивая головой свободные руки, готовые её погладить. Однако, это не помогло, не спасли ситуацию и качественные фотографии — на них всё равно проглядывала болезненная чахлость, голодная, нездоровая истощённость, и даже начавшие понемногу выздоравливать и открываться глаза (оказавшиеся жёлтыми, настороженными, ястребино-пристальными), положение не облегчили. Откликнуться на объявление с болеющей и хоть и недавно, но всё-таки уже вышедшей из нежного возраста кошкой никто не спешил, если не считать пары сообщений, одно из которых явно было написано ребёнком втайне от родителей, а ответ на второе остался проигнорированным, и потому нам пришлось смириться с тем, что для начала нужно будет её выходить и придать «товарный» вид.       Я составил график лечения и порядок приёма лекарств, распечатав его и прилепив на дверь, и мы поделили обязанности между собой — Давид, вооружившись ватными дисками и бутылёчками с каплями и лосьонами, обрабатывал кошке глаза и уши, Сёма, наловчившийся на своих животных давать таблетки так, чтобы они точно оказались проглоченными, неплохо справлялся и с Тыквой, а я, соблюдая инструкции ветеринарного врача и сверившись с парой роликов на ютубе, колол малообъемными, больше напоминающими игрушечные, шприцами болезненные внутримышечные инъекции, пока Андрей её удерживал, обмотав себе предплечья махровыми полотенцами, а потом мы с ним же ставили капельницу — для этого приходилось крепить инфузионный мешок к спинке верхнего яруса кровати и отодвигать стол от окна так, чтобы можно было стоять друг напротив друга, обеими руками вцепившись в кошку. В результате этих процедур мы все четверо щеголяли с расцарапанной, расчерченной тонкими красными полосами, как линованные тетради, кожей на руках. Меньше всего доставалось Давиду — позже, когда уши немного зажили и болезненность прошла, кошка начала даже мурлыкать во время процедур, — а потом она и вовсе выбрала его подушку в качестве своей постели, справедливо остерегаясь меня и Андрея из-за того что мы доставляли ей больше всего неудобств и боли. Я такому раскладу был искренне рад — меньше придётся тосковать, когда она переедет в новый дом, а вот Андрей, наоборот, осознанно или нет, но старался заслужить кошачью благосклонность, каждый раз возвращаясь из магазина то с упаковкой лакомств, то с лоточком для проращивания кошачьей травы, которая, оставшись нетронутой, так и зачахла на подоконнике, то с новой игрушкой (хотя покупать игрушки было не обязательно, потому что Тыква играла во всё, что попадалось ей под лапы, раскатывая по комнате и загоняя под мебель бумажки, пробки от вина и крышки от бутылок, авторучки и стирательные резинки, флакончики Сёминого Визина и забытые Варей заколки для волос — таким образом пропала одна из карт памяти от фотоаппарата Давида и кольцо Андрея, опрометчиво оставленное на краю стола), и он подолгу потом сидел на полу и подбрасывал очередной мячик или дёргал за ниточку искусственную мышь, следом за которой кошка носилась с залихватским топотом, и я как-то раз услышал тихо, восторженно произнесённое Андреем в кошачье ухо: «Ну ты у нас прям Гриффит-Джойнер», а гугл потом сообщил мне, что так зовут рекордсменку мира по спринтерскому бегу.       Самому Андрею тоже вскоре предстояло пробежаться — на университетских соревнованиях. Он относился к ним слегка поверхностно, испытывая чувство вины и неловкость, ощущая себя злобным тинейджером, который влезет в песочницу к дошколятам и разрушит всё их веселье с песочными замками и играми в ладушки — утром, собираясь на стадион, он объяснил, никто из студентов не выступает на одном с ним уровне даже с учётом его проблемного колена, плохой, ненабранной формы и, как назло, именно сегодня занемевшей после неудобного сна шеи (расхаживая по комнате, он едва мог повернуть голову), а единственный стóящий соперник, третьекурсник с геологического, хоть и участвовал регулярно в городских соревнованиях и иногда заявлялся на региональные, но, во-первых, бегал марафоны, а во-вторых, техникой и подготовкой не блистал. Но и отказаться от участия Андрей не мог, пропустив основную часть легкоатлетического сезона и изнемогая от отсутствия конкурентной практики и самой атмосферы соревнований — выстрел стартового пистолета, рывок, взлетевший пульс. А мне было жутко любопытно впервые посмотреть на всё это, да и я до сих пор немного раскаивался в том, что не попал тогда на октябрьские соревнования.       На этот раз пойти поболеть за Андрея получилось только у меня и Сёмы, подскочившего к стадиону после своих субботних лекций. Встретившись у входа, мы с ним зашли в здание нашего университетского спорткомплекса, где я бывал всего пару раз да и то на первом курсе, когда у нас ещё были занятия по физической культуре, предпочитая использовать возможность вместо пар ходить на открытый стадион играть в футбол за сборную команд нашего и соседнего общежитий, а зимой — кататься на лыжах. А вот Сёма ориентировался здесь неплохо, иногда посещая бассейн и — по редкому, бездельному настроению — тренажёрку, и я последовал за ним, по коридорам пройдя в большой спортивный зал, отдающий холодком воспоминаний о школе — зима, восемь утра, свисток физрука в застиранном и всё равно пахнущем пóтом костюме, сжимающего классный журнал: «На первый-второй рассчитай-сь!»       Но простор и размах, и вдобавок к этому царящее здесь нервное, смешливое волнение и задорная напряженность быстро смазали первое впечатление. Зал был свежеотремонтированный, современный, у высокого потолка собиралось и подрагивало эхо, холодок электрического света мешался с солнечным теплом, бьющим через огромные, в полстены окна, под которыми стояли передвижные баскетбольные кольца и гимнастические шесты и перекладины, лежали огромные маты и волейбольные сети, а площадка в центре зала была большая, глянцевитая, размеченная под баскетбольную. Площадку эту ровным эллипсом опоясывала широкая полоса полиуретана с резиновой крошкой — рыжевато-красная и шероховатая, как крупнозернистая наждачка, расчерченная белыми линиями на ровные дорожки, — а чуть поодаль четыре рядка пластиково-синих трибун. Мы с Сёмой забрались на верхний ряд, практически не отходя от входа, расположившись напротив финиша стометровой дистанции. На первом ряду, гораздо дальше от нас, почти у самой точки старта, я заметил голову Лиды, возвышающуюся над синевой сидений белоснежной маковкой айсберга, компанию ей составляли ещё пятеро первокурсников-историков — четверо парней и одна девчонка, их всех я видел на когда-то выложенных в профиле Андрея фотографиях. Сам Андрей стоял с ними, но пониже, под трибунами, уже переодетый в удобную форму с прилепленным к груди порядковым номером, и слушал одного из своих друзей — долговязого и тощего, с диковатым взглядом прирождённого историка, но не полевого и закалённого, как Сёма, а чудаковато-тихого, будущего работника пыльных архивов. Нас Андрей заметил практически сразу и, улыбнувшись, помахал издалека, а за ним обернулась и Лида, тоже вскинув ладонь в приветствии. Сёма им в ответ энергично потряс поднятой над головой рукой, а я, как и при первой встрече с ней, ограничился кивком.       Начало соревнований затягивалось, парочка женщин в спортивных костюмах с выправкой и боевитостью бывших лыжниц всё возились с какими-то бумажками, их помощницы бегали от столиков, заваленных инвентарем, в подсобку и обратно, а здоровый плечистый мужик в тесном пиджаке расхаживал туда-сюда насупленным пингвином и всё качал головой и недовольно цыкал — издалека слышно не было, но лицо принимало очень уж характерную гримасу. Убивая время, мы с Сёмой, развалившись на своих местах, разговаривали о чём-то отвлечённом, обсуждали всякую ерунду — вышедшую недавно очередную Ассасинс Крид, премьеру британского боевичка, на который собирались все вместе сходить в кино, и предстоящую на неделе вылазку к Васе, а потом Сёма уведомил, что к нам в гости хочет заглянуть Рита, посмотреть на кошку, и я ему ответил, что пусть хоть переезжает, учитывая, сколько она в неё вложила — тут Сёма пространно намекнул, что, мол, посмотрим, кто к кому ещё переедет (про себя я удивился — а не рано ли они решили жить вместе). К этому моменту немногочисленные места на трибунах заполнились, а зал наконец опустел — тренеры и прошедшие разминку спортсмены разошлись по своим местам, студенты, помогающие с организацией, расселись неподалёку. Остались одиноко выставленные на дорожках стартовые колодки, поджидающие, когда участники займут свои позиции на первой дистанции — сто метров. Я нисколько не переживал за Андрея, убеждённый в том, что соперничества можно не ждать, переняв его невозмутимый, хладнокровный настрой, кардинально отличающийся от того остро беспокойного октябрьского предвкушения. Но это было до того, как Андрей вышел на дорожку.       А вот когда он занял нужную позицию — неподвижная сосредоточенность, схваченные в сталь, как у хищника перед прыжком, мышцы, — всё изменилось.       В тот момент он всё ещё оставался до боли, до кровности родным, был тем же Андреем, знакомым целиком, полностью и до мельчайших, невидимых другим, но известных мне деталей — россыпь веснушек по плечам, едва заметные углубления ямочек на пояснице, родинка за ухом, — и одновременно с этим вдруг превратился в далёкого и непонятного, никогда не встречаемого мной человека. Внешне лишь небольшие перенастройки — отсутствие привычной плавности или напускной ленцы и разболтанности в походке, ни намёка на легкую, особенно ценную для меня взбалмошность. Важнее было внутреннее, то, чего объяснить я не мог, изменение на неуловимом, химическом почти уровне. Он был чужим и отстранённым, будто отлитым из металла, наполненным безразличием неодушевлённого предмета ко всему окружающему — притаившаяся в патроннике пуля перед выстрелом, лезвие в ножнах за секунду до удара.       За долгие годы «карьеры» болельщика я отлично понимал, что значит переживать за чей-то успех — приятное беспокойство и мандраж, ноющее где-то на уровне желудка предвкушение, а сам ты — сплошной комок нервов, прыжок вверх и сжатый кулак, вскрик радости или разочарования. Торжественное, увлекательное чувство, нисколько не надоедающее в своём проживании и повторении, каждый раз уникальное, но всё же — совершенно не то, которое я испытывал сейчас. А сейчас это было почти детское, упоённое восхищение, восторженное любование — галерейной картиной, музейной статуей. Грудную клетку в одно мгновение до отказа заполнило трепетное, кипящее волнение, оно тесно и широко раздулось между рёбер невозможно огромным, неподъёмным шаром, пережавшим лёгкие, перекрывшим доступ к кислороду, а потом вдруг больно, оглушительно лопнуло вместе с грохотом стартового хлопка, окатив внутренности льдом, сковав изнутри, а внешне заставив дёрнуться вперёд, съехать к самому краю пластиковой сидушки. Рывок, разбег, длинный, сильный шаг, стремительные секунды и — финиш. Первый с большим отрывом.       Меня не отпускало ни на мгновение — ни после стометровки, в конце которой Сёма подскочил на ноги, загромыхав вместе со всеми аплодисментами, а потом, горделиво надувшись, крикнул мне: «Андрюха-то! Хорош!» (и я видел, что он тоже ощутил в нём это перевоплощение, что он тоже восхищён), ни во время остальных дистанций и эстафеты, ни в перерывах между ними, когда Андрей прохаживался под трибунами взад-вперёд, переводя дыхание и кончиком языка пробегаясь вдоль пересохших губ, ни во время награждения, на котором мужик в костюме понавешал ему на шею золотых медалей — Андрей оказался прав, конкурентов у него здесь не нашлось, разве что в эстафете четыре на сто его команда заняла второе место, — и глаз невозможно было оторвать от этой его лучистой, но всё ещё сохраняющей отчуждённость радости.       А вот сам Андрей за всё это время ни разу не посмотрел в нашу сторону, да и после награждения сразу подскочил к своим одногруппникам — они слезли с трибун, громко и ликующе окружили его, а он бережно обвил руками Лиду, покачивая её, восторженную, влюблённую, в радушных объятиях. Сёма тоже поднялся и успел спуститься на ряд ниже, когда заметил, что я остаюсь сидеть.       — Эй, пойдём? Поздравлять, — позвал он, но я качнул в ответ головой:       — Да мы мешать будем. Пойдём лучше на улице подождём. Курить хочу — пиздец.       Ощущение было такое, будто меня чем-то хорошенько приложило по голове. Оглушило.       — Ла-адно. Я тоже, — моментально согласился Сёма, и мы двинулись в сторону выхода.       Но и на улице, дождавшись, когда наспех принявший душ и переодевшийся Андрей выйдет, мы толком его не поздравили, единогласно приняв решение не занимать собой эфирное время, по праву большинства принадлежащее его одногруппникам и Лиде. Я коротко, но насколько мог крепко обхватил его и праздничным тоном заявил: «Это было очень круто», ещё добавил что-то торжественное, какую-то дурацкую похвалу, хотя намеревался сказать совершенно другое, но — какая разница, если я всё равно никогда не смог бы подобрать нужных слов, а подобрав, произнести бы не решился. А он кашлянул, сдавленный моими руками, и, с благодарностью улыбнувшись, попрощался до вечера.       И я ждал этого вечера, пока мы — я, Сёма, Рома и журналист-третьекурсник Лёха, живущий на расстоянии трёх блоков и спонтанно прибившийся к нам на звон бутылок в пронесённом мимо него пакете, сидели в комнате, не спеша потягивали ром с колой и маялись от скуки — играли в принесённый Лёхой дартс, чаще пробивая дротиками слои краски на дверце шкафа, куда мы прикрепили дартсборд, чем мишень, слушали Чайлдиша Гамбино и Кендрика Ламара вперемешку с нескончаемым потоком Сёминых баек, многие из которых я слышал не в первый, не во второй и даже не в пятый раз, но и не жаловался — с Сёминой-то подачей каждый из них был по-своему забавным. Давид с Аней уехали гулять, филологи со второго этажа смылись на какую-то факультетскую тусовку, а Варя, сославшись на головную боль, не пожелала разбавлять собой мужскую компанию. Андрей пришёл, когда совсем стемнело, усталый, но довольный и разгорячённый, он ворвался к нам, сверкая непотухшим ещё торжеством пусть и лёгкой, но победы, закинул медали на дальнюю полку, и мы наконец-то нормально его поздравили, заставив выпить штрафной, наполненный ромом до краёв стакан, и Лёха при этом напевал отлично вписывающийся сюда саундтреком припев «Спорт и бухло». После принятого алкоголя даже медицинско-тыквенные манипуляции пошли веселее — мы быстро разобрались с уколом, а потом героически выдержали капельницу — за неделю поднабравшаяся сил кошка всё яростнее пыталась дать отпор, награждая новыми царапинами, парочка из которых грозилась стать настоящими шрамами.       Закончив с ветеринарными процедурами, мы продолжили пить, поглядывая за тем, как время подкатывается к одиннадцати — вот-вот и вернутся Давид с Аней, с ней поднимется к нам Варя, и, может быть, пораньше приедут Женя с Ксеней, а то и Дима заглянет, за ним подтянется ещё кто-нибудь, и субботняя ночь станет по-настоящему на себя похожей и растечётся хмельно и шумно до самого рассвета. Но на самом деле острой нужды в пополнении компании я не ощущал —для меня с приходом Андрея всё встало на свои места. Он снова сидел совсем рядом, сжимая в руках свою гитару, иногда ненадолго отрываясь от неё, чтобы вытащить из упаковки с кошачьим лакомством маленькую подушечку и отдать её нарезающей возле него выжидательные круги Тыкве, приваливаясь к Сёминому плечу, громко смеялся над какими-то шутками — звук счастья, рассыпающийся вокруг остро и жгуче, как искры бенгальских огней — и подталкивал меня, подначивая наливать в колу побольше рома — в общем, был самим собой, уютным и открытым, заразительно-ярким, а я, глядя на него, всё никак не мог выкинуть из головы то постороннее, почти пугающее и завораживающее, что открылось мне только сегодня.       И, если не считать этих моих мыслей, вечер проходил как обычно, пока в какой-то момент Андрей не вышел в подъезд, чтобы ответить на звонок от родителей. Мать звонила ему часто, но ненадолго, их разговоры длились максимум минут пять-семь, а потому отсутствие больше чем в треть часа начинало казаться подозрительным. Помаявшись от предположений и догадок, я решил проверить, как он там, — вышел в блок и выглянул за дверь.       Блок наш был крайним, соседствовал с лестничным пролётом — большое везение, что мы жили на последнем этаже, откуда никакой шум не доходил до первого с его вахтенным постом, кабинетом комендантши и каморкой охранника, — и располагался сбоку от окна. Под окном, прямо на полу Андрей и сидел, подтянув колени к груди, и по тому, как он вскинул голову, было понятно, что прежде чем дверь открылась, голова его лежала на руках, упираясь в них лбом.       — Чего пропал? — спросил я. — Случилось что?       Он улыбнулся со своим привычным, коротким «не», а потом добавил, что всё в порядке. Но в порядке, очевидно, не было — скрывать эмоции Андрею удавалось слишком плохо, если не сказать, что не удавалось совсем, а контраст настроений был очень уж явным. Я немного постоял на пороге, а потом всё же вышел в подъезд и подсел к нему, под подоконник, поставив рядом захваченную с собой кружку с ромом и колой. Вообще-то, с ним было хорошо и легко вот так посидеть-помолчать, но сейчас тишина казалась необычно угнетающей, давящей, и я, плотно ей окутанный, больше всего вдруг пожелал из неё выбраться, как клаустрофоб из тесного помещения, почти панически хватаясь за предполагаемые возможности развязать диалог. В голову не пришло ничего лучше, чем старый фокус.       — Эй. Это что у тебя там? — я указал на его ухо, и он, непонимающе нахмурившись, потрогал его. Тогда я сказал: — Подожди, — и, протянув к нему руку с тем жестом, каким сотни раз доставал из ушей сестры и брата пятирублёвые монетки, ухватил воздух у его головы. А потом протянул на раскрытой ладони потерянное Тыквой чёрное кольцо.       Андрей засмеялся. Вместе с этим звуком вцепившееся в меня неуютное смятение отступило.       — Ты где его нашёл? — он забрал украшение, покрутил его.       — Где нашёл, там уже нет, — отмахнулся я. Сегодня, когда я собирался идти на соревнования, кошка, играясь, выкатила кольцо из-под кровати прямо мне в ноги, и я спрятал его в карман, напрочь об этом забыв.       — Спасибо, — с чувством поблагодарил Андрей и вернул кольцо на законное место на указательном пальце.       — Так что случилось-то? — наконец позволил я себе поинтересоваться.       — Устал просто, — Андрей потёрся лбом о собственное предплечье. Я дал ему время на то, чтобы решиться подтвердить моё предположение, и после паузы он добавил: — Мама звонила. Поговорили хреново.       — Что сказала?       — Ну-у. — Он снял кольцо, снова надел, оттянул браслет, покатав между подушечками пальцев металлическую вставку с символом знака зодиака, и отпустил — бусины щёлкнули о кожу. — Говорит, типа, это даже не нормальные соревнования, зачем радоваться какой-то херне. Пробежал да забыл. А потом началось. Нужно настраиваться на декабрьские соревы, нужно квалифицироваться на всероссийские, потому что почти весь сезон я проебал, октябрьские запорол и нихрена у меня теперь нет, и бла-бла-бла, — Андрей сделал подходящий жест рукой, имитируя открывающийся-закрывающийся рот. Но после смиренно признал: — Нет, вообще-то она права, конечно. Я согласен.       Чувством обиды у меня свело челюсть, и я скривился. Я давно подозревал, что с его мамой не всё так гладко, но и предположить не мог — насколько. Сложно было определиться, что более несправедливо — то, что ему высказали или то, что Андрей с этим согласен, и мне захотелось взять его за плечи и как следует встряхнуть, заставить хорошенько подумать, опомниться. Я медленно произнёс:       — Нет, Андрей. Это херня какая-то.       Он дёрнул подбородком — мол, ты не разбираешься. А я, после пары секунд тишины, задал вопрос:       — Но ты сам доволен результатом? — И уточнил: — Ты был доволен до того, как она позвонила?       — Да, — немного подумав, согласился Андрей, но интонацией при этом дал понять: «знаю, что ты сейчас скажешь». Я не стал обманывать его ожидания и произнёс:       — Это главное. Понимаешь?       — Ну — понимаю. — Сморщенный нос, крапинки веснушек на миг слиплись — одна к одной. — Как будто это что-то меняет.       — Если бы понимал — поменяло бы. — Вздох у меня вырвался сам собой, получившись нетерпеливым — как бы ему объяснить-то? Я потёр пальцами лоб, пытаясь собрать мысли и придать им форму правильных слов. — От того, что это, может быть, не самое большое достижение, оно достижением быть не перестаёт. Нет ничего плохого в том, чтобы ему радоваться. Да и не помешает это тебе подготовиться к следующим соревнованиям.       Андрей долго молчал. Настолько, что я почти забеспокоился о том, что сказал что-то не то и он сейчас решит перевести тему, а то и вовсе встать и уйти. Но он откинулся спиной на стену, скосив на меня взгляд, и легко коснулся локтем моего плеча:       — Наверное. Спасибо.       Я понял, что хоть и не убедил его, а мысленно он вообще со мной поспорил — и спор выиграл, но немного легче ему всё-таки стало, что тоже было неплохо — в отличие от него, я не собирался отказываться от радости небольших достижений. И, подбадриваемый этим изменением, добавил:       — Да и вообще. Это правда было круто. Ты ж знаешь, я никогда не видел как спринт бегают, ну, и как-то не думал даже, что это может быть… — я попробовал поискать подходящее описание, но в итоге произнёс то, что всё это время крутилось в голове: — Красиво. Очень красиво.       Я не видел его лица, но чувствовал взгляд — обжёгший мне щёку, подпаливший кончик уха. Подумал о том, как мне повезло с тем, что я никогда не краснею, как иногда краснел сам Андрей — бумажно-тонкая кожа, от прилившей крови лицо так и пылает пятнами, — а поэтому могу сделать вид, что спокойно сижу себе и как ни в чём не бывало отпиваю колу с ромом.       Но моё напускное спокойствие нарушил сначала звук приближающихся снизу шагов (шустрый топот, быстрое движение ног — это точно не могла быть вахтёрша), а следом за ним взлетевшая на этаж Варя, запыхавшаяся, переполошенная, длинные волосы не собраны и спутаны так, как если бы она едва проснулась и не успела причесаться, сама она в пижамной майке с приторно-розовым паттерном хэллоу китти и почему-то в не по размеру ей узких, строгих брюках, в которых ходила на пары Аня. Она явно собиралась в нашу комнату, уже подскочила к двери, но, боковым зрением заприметив нас у окна, метнулась навстречу.       — Ребят, там Давид… — руки взлетели в паническом всплеске. При этом её глаза не выражали никакого страха, а, наоборот, вспыхивали разрядами молний. — Пойдёмте, а!       Я и Андрей тут же подорвались, и мы втроём затопали по лестнице вниз.