Несвоевременность

      Когда Ливай добрался до хижины, было уже глубоко за полночь. Над озером ярко светила луна в окружении мерцающих блёсток-звезд, отражающихся в воде, а деревья, будто приветствующие хозяина слуги, легонько кланялись самыми кронам. Вид ночного леса у озера вселил бы чувство безмятежности и гармонии с природой во всякого, кто имел бы удачу его увидеть, но не в самого владельца хижины.       Ливай приехал так быстро, как только мог. Он гнал из Туманной лощины не останавливаясь, выжимая максимум из старенького джипа. Гон начался бурно и внезапно, поэтому заезжать домой за подавателями, провизией или сменной одеждой времени не было. Нужно было срочно уносить ноги, убраться подальше от Эрвина, пока зверь внутри не пробудится и не начнет искать омегу, чтобы отдаться с ним инстинктам. По иронии судьбы именно этого он желал больше всего, но не так, когда Ливай сам себя не помнил, и не тогда, когда Эрвин чуть не попал в больницу из-за него. Всё должно быть правильно: по обоюдному согласию и после месяцев ухаживаний, а не запрыгивать друг на друга, как животные в период спаривания — бездумно, без защиты, без обязательств, без взаимного чувства. Ливай хотел Эрвина, но только не так.       Додуматься до истинной причины своего побега в бреду гона Ливай не мог, потому что мозг, утопленный в гормонах, переставал работать. Сознание потихоньку гасло, а подсознание, вступив в свои права, требовало омегу и срочно. Он висел на волоске. Единственное, за что он держался, это мысль о том, что нужно как можно скорее укрыться в хижине. Ехать наперегонки с собой — дело страшное и незавидное, но Ливай справился, и, когда добрался, его скрутило. Боль пронзила тело, пробежав режущим импульсом вверх по позвоночнику. Чувство было такое, будто кто-то наживую вспорол кожу лезвием. Ливай стиснул зубы и зарычал, чтобы не взвыть. Трясущимися руками отворил дверцу и выполз из джипа. Озноб до такой степени пробрал тело, что мышцы непроизвольно сокращались, сохранять вертикальное положение сил не осталось, и он упал на четвереньки и пополз в сторону хижины.       Повозившись в пыли какое-то время, оставив на дорожке глубокие следы пальцев и рытвины от носок ботинок, превозмогая себя, Ливай таки дополз до крыльца и перевалился на спину от усталости. Запыхался, дышал часто и глубоко, как загнанный пёс. Жажда мучила, хотелось опрокинуть галлон воды залпом, а потом сразу сдохнуть, лишь бы агония прекратилась. Чтобы это всё прекратилось. Как же невовремя начался гон. Ливай же вел календарь, вовремя пил лекарства, так почему тело предало его именно сегодня, когда всё с самого утра пошло наперекосяк? Он бы рассмеялся, — хрипло, придушено, зло, — если бы не было так больно. Перепачканный, потный, он осоловелым взглядом уставился в звёздное небо не мигая, но чётко ничего не видел. Небосвод жидким калейдоскопом кружился перед глазами и никак не хотел останавливаться. Глаза слезились то ли от боли, то ли от ветра, в боку кололо, а в паху пульсировало и тянуло так, что одно неверное движение, и там всё либо лопнет, либо отвалится, но скорее первое.       Очень осторожно, чтобы не потревожить набухший, остро реагирующий на прикосновения член (ему почти удалось этого не делать), Ливай просунул руку в карман джинсов и вынул смартфон. Сработало распознавание лица, телефон разблокировался, и Ливай позвал:       — Сири? — голос слабый и сиплый.       Внизу экрана загорелось «бензиновое» облачко: Сири ожидала команду.       — Открой замки.       Облачко исчезло. Вместо него появилась иконка приложения с навесным замком, которая увеличилась, а потом открылось и само приложение, ещё секунда ушла на очередное распознавание лица, и где-то у Ливая над головой раздался характерный металлический щелчок.       — Замки открыты, — оповестил компьютерный женский голос.       — Спасибо, — прохрипел Ливай. Зачем он благодарил Сири после каждого использования, сам не знал, но считал, что так надо.       Перекатившись на живот, Ливай оттолкнулся от крыльца, который приятно пах холодным, мокрым от ночной росы деревом, и с усилием поднялся. Выпрямиться не получилось, поэтому он упёрся ладонями в колени, согнувшись. Попытался сконцентрироваться на дыхании, технике, которой научили его родители: на счет один глубоко вдохнуть через нос, затем на счет два выдохнуть через рот. И снова, пока не полегчает.       Когда количество выдохов достигло десяти, а болезненные ощущения уже не так сильно беспокоили, Ливай поднялся в полный рост и вошёл в маленькую, но уютную хижину. Там было темно, пахло деревом, кожаной обивкой старого кресла, засушенными травами и пылью, но сейчас было не до уборки. Ливаю нужно было как можно скорее утихомирить жар, поэтому он, не включая свет, положил телефон на тумбочку у входной двери и сразу направился в ванную комнату, стягивая с себя одежду по пути.       Если куртка, рубашка и джинсы остались валяться на полу в коридоре, то трусы и носки отправились в корзину для грязного белья, которая была плотно придвинута к унитазу, а сам Ливай залез в душевую кабину и пустил холодную воду. Это было последним на что хватило сил: он рухнул на дно кабины и скрючился в позе зародыша, пока ледяная вода мощным напором хлестала по боку. От горячей кожи поднимался пар, прохлада принесла облегчение, что было почти приятно, и Ливай смог наконец-то расслабиться. И выпустить феромоны. В хижине никого кроме него никогда не было, поэтому можно было дать волю своей волчьей природе и не переживать, что другие от этого пострадают. Страданий с головой хватает для него самого.       Время шло, вода лилась, лихорадка постепенно отступала, но боль не только оставалась, а становилась сильнее, особенно в паху. Ливай проходил через это каждый раз и каждый раз твердил себе о том, что как бы хреново не было, ни в коем случае нельзя прикасаться к члену. Мастурбация приносила временное облегчение, но после каждой эякуляции эта потребность секса, эта ненасытная жажда омеги становилась только острее, невыносимее, что порой хотелось зайти в озеро и утопиться. Вместо этого Ливай плавал до изнеможения, а потом падал на старенькую кованую кровать, и ему удавалось урвать пару часов сна, пока приступ не начинался снова. К счастью, гон не длился долго, самый продолжительный случился два года назад, и Ливай выпал из жизни дня на три.       Сколько гормоны и феромоны будут бушевать в это раз, предсказать было сложно: слишком много переменных ворвалось в привычное уравнение. Самая страшная — чересчур острая реакция на другого альфу, на Эрвина, который неожиданно укрыл его за своей спиной, и на внезапное заявление Майка, что, оказывается, Эрвин уже выбрал себе альфу, и этот альфа — сам Ливай.       Ливай не помнил себя таким бессильным, поэтому о плавании не могло идти и речи. Пролежав под струей ледяной воды бог знает сколько времени, — оно будто потеряло линейность и стало глубокой точкой, зацикленной в себе: оно было одновременно и началом и концом, и этому не было конца, — Ливай протянул руку к крану, повернул смеситель, и по стеночке поднялся. Стеклянная дверь душевой кабины распахнулась, и Ливай вышел на негнущихся ногах. Направился к кровати. Шаг, второй, третий. Медленно, очень медленно, словно ступая по еловым шишкам и иголкам босиком, передвигался по хижине, пока не запнулся за ковер. Упал. И остался лежать. Боль мощным электрическим зарядом ударила по всему телу разом. Ливай взвыл. Его вырвало. Глаза ярко засветились алым, кровь разогналась в сосудах, стучала в висках, голова раскалывалась, сердце колотилось, как бешеное, феромоны вырвались наружу и заполнили хижину до последнего уголка, а потом — тьма…       Тьма и тишина.       Тишина, пока не…       Пока звук подъезжающего автомобиля не заставил Ливая позабыть о боли. Он открыл глаза. За окном брезжил рассвет, а за дверью раздался шум торопливых шагов.       — Ливай! — Эрвин настойчиво замолотил по дверному полотну. — Ливай!       Красные от мучений и недосыпа глаза округлились, Ливай подскочил в ужасе. «Как и, главное, зачем Эрвин сюда приехал?» — пронеслось в голове, но пробуждение оказалось ещё более шокирующим. Ливай заснул голым на полу в луже собственной рвоты, и от него разило одновременно содержимым опустошённого желудка и феромонами. Нехорошо. Некрасиво. Нехорошо и некрасиво впускать Эрвина во всё это. Непозволительно и неприемлемо представать перед ним в таком виде.       — Ливай! Я знаю, что ты здесь! — не унимался Эрвин. — Открой!       — Уходи, — крикнул Ливай в ответ, и в горле неприятно засаднило, будто он не разговаривал не несколько часов, а несколько месяцев.       — Ни за что! — Эрвин перестал колотить в дверь. Его тон был требовательным, и по голосу Ливай понял, что тот начинал злиться. — Открывай!       Резким движением Ливай сдернул с кровати покрывало, завернулся в него и, превозмогая себя (его всё ещё трясло), подошёл к двери, но вместо того, чтобы распахнуть её, задвинул деревянный засов.       — Уходи, — повторил он, но теперь его слова звучали не как ультиматум, а как просьба человека, который устал спорить. Он хорошо знал Эрвина, так хорошо, что мог предугадать, как тот поведёт себя в подобной ситуации: распалиться и будет ожесточённо спорить, но Эрвин его удивил.       — Я уже никуда не уйду, — сказал тот тепло и ласково. — Впусти меня.       Стоять прямо становилось тяжело, поэтому Ливай прислонился к двери и упёрся в неё лбом.       — Нет, — сказал он. — Нельзя. У меня… гон.       — Знаю, — голос Эрвина зазвучал ближе, словно он сделал то же самое — приблизился к двери. — Пожалуйста, открой дверь.       — Да не могу я! — Ливай стукнул по двери от отчаяния. Почему он его не слышит? — Это опасно!       — А я не могу оставить тебя одного! — закричал Эрвин в ответ.       — Раньше же оставлял! — Разговор на повышенных тонах Ливаю совсем не нравился, но он уже начал терять терпение, поэтому злился.       — Раньше было по-другому! А сейчас… — голос Эрвина приобрел свою обычную мягкость, тот заговорил тише и задумчивей. — …иначе…       Как «иначе»? В смысле «иначе»? Ливай уже ничего не понимал. Придерживая плед одной рукой, другой он потёр лицо. Снова начинался жар. Его порядком утомил этот спор, сейчас бы свернуться калачиком в душе, а не дверь караулить, однако Эрвина, что бы тот не говорил, впускать нельзя.       — Всё по-прежнему. Иди домой. Я тебе потом позвоню, ладно? — сказал Ливай и тут же подумал о том, что перешел к стадии «торг», а это значило, что он в беде, потому что последняя стадия принятия неизбежного, если он правильно помнил, это как раз то самое чёртово «принятие». Перед глазами возникла картинка, как он открывает дверь, видит взволнованное, но улыбающееся лицо Эрвина, улыбается ему в ответ, а потом набрасывается на него и грубо подминает под себя. Фантазия была такой красивой, почти идеальной, если бы её не отравлял страх причинить любимому человеку боль. Ливай покачал головой, порицая самого себя, а потом опомнился и понял, что Эрвин всё то время, что Ливай погрузился в фантазии, молчал. В дверь что-то мягко ударило, потом послышался шорох, а после голос Эрвина раздался откуда-то снизу.       — Знаешь, я тут подумал, — начал он, — и пришёл к выводу, что мы изменились.       Последнюю просьбу Ливая тот пропустил мимо ушей и остался верен своему слову: если его не впускают, он никуда не уйдёт и останется снаружи, пока не произойдёт одно из двух, — либо Ливай позволит ему войти, либо дождётся, пока тот не выйдет сам. А пока Эрвин уселся на крыльце и продолжал говорить.       — Наши отношения изменились. Я понял, что мы давно уже не просто друзья. Я только вчера это осознал. Вчера, когда ты бросился меня защищать, меня внезапно осенило, как ты ко мне по-настоящему относишься, понимаешь?       Ливай не ответил, не зная, что сказать.       — Честно говоря, я не понимаю, почему до этого мне было сложно это понять. А самое обидное: я знал, понимаешь? Я всегда знал, но не понимал. Или не хотел понимать. Ну не дурак ли?       Голос Эрвина, его слова заставили Ливая забыть о боли и том, что ещё два часа назад его колотило в конвульсиях. Он слушал, затаив дыхание.       — А ещё, в тот момент я понял, что ждал тебя. Ждал и надеялся, что ты придёшь, потому что с тобой мне всегда всё казалось легче и проще, потому что я знаю, что могу на тебя рассчитывать, что с твоей поддержкой я со всем справлюсь, какими бы паршивыми ни были обстоятельства.       Слышать такое было до мурашек приятно. Бледные щёки впервые с прошлой зимы порозовели не от гона или злости, а услышанных от слов. Ливай прикрыл веки, чувствуя, как его тело переполняет приятное, ласковое тепло.       — Когда ты мне был нужен, ты всегда был рядом. И не только со мной, но и с Винни. Ты. Всегда. Был. Рядом. И в горе, и в радости. И никогда ничего не просил взамен. А должен был требовать. И раз ты молчишь, раз гонишь меня, то требования выдвину я. Открой дверь. Я буду рядом. Я тебя не оставлю одного. Никогда не оставлю. Потому что я тоже хочу разделить твои горести и радости. Господи, я надеюсь, ты слушаешь, потому что я всегда был честен с тобой, но только сейчас по-настоящему искренен. А знаешь, не важно, слушаешь или нет, я готов повторять вновь и вновь, пока ты не поверишь, потому что я говорю правду. Потому что я устал притворяться. Потому что ты мой…       Непослушными, трясущимися руками Ливай отомкнул замки и распахнул дверь.       — …избранник, — выдохнул Эрвин и оглянулся.       Как Ливай и предполагал, тот сидел на крыльце, но стоило ему увидеть измождённое лицо, подскочил и, не медля не секунды, не дожидаясь позволения, крепко обнял. Укутал своими объятиями. Ливай ещё никогда не чувствовал его так близко и так долго. Он мог по пальцам посчитать, сколько раз у них случился физический контакт. Вечно разделённые стойкой, они могли едва задеть друг друга пальцами, когда Ливай передавал чашку, а вот рукопожатий или же объятий — кот наплакал. Прикосновения, всегда приятные, всегда заслуженные, рвали на куски своей скоротечностью. Стоило Ливаю вкусить запретный плод эрвиного тепла, как тот уже отстранялся. Но не здесь. Не сейчас. Эрвин прижимался к нему всем телом, глубоко и медленно дыша, и Ливай поймал себя на мысли, что сам вцепился в него, как в спасательный круг. Нужно было что-то сказать в ответ на признание, сказать, что давно и безнадежно любит, но Ливай никак не мог подобрать слов; их насчитывалось столько, что роман пиши, а сейчас все куда-то подевались. В голове стало пусто. И тихо. Всё потому, что Эрвин наконец-то был в его руках.       — Не гони меня, — прошептал Эрвин, и его ладонь, скользнув по шее, легла на затылок. — Пожалуйста…       — Больше никогда не буду, — выдохнул Ливай и потянулся к его губам, вовлекая в поцелуй, который поначалу был медленным и чувственным. Ливай осторожничал. Он не хотел портить первый поцелуй, отдаваясь власти бесконтрольной ненасытности, но в то же время жаждал сполна насладиться губами, что так дьявольски умели складываться в хитрую улыбку. Едва касаясь, он нежно целовал Эрвина, по очереди пробуя верхнюю и нижнюю губы, пока в какой-то момент кто-то из них, — Ливай или Эрвин, да теперь уже и неважно, — не углубил поцелуй, и жадность вытеснила нежность. В давно терзающую сердце тоску влилась смертельная доза зверского вожделения. Они целовались, как подростки в период полового созревания: голодно, мокро, до нехватки воздуха. Ливай терялся в ощущениях, не до конца понимал от чего сходит с ума: от того, что ему снова стало жарко, то ли от того, что Эрвин не давал отстраниться ни на дюйм. Руки Эрвина нырнули под плед, и Ливай ощутил их прохладу на своей горящей коже. Ливай замычал ему в рот от наслаждения, а Эрвин в ответ на такую открытую реакцию прихватил его нижнюю губу зубами. Острый импульс пробежал по позвоночнику вниз, где уже снова начало тянуть. Контролю тело больше не поддавалась, и феромоны вырвались наружу. Эрвин, почувствовав их, надсадно застонал, и выпустил свои. Плед, скрывающий голое тело Ливая, упал на пол, обнажая сочащийся от возбуждения член. Нехотя Ливай отстранился.       — Эрвин, нам не… — дыхание сбитое, губы опухшие, говорил хрипло, — «стоит этого делать», — порывался сказать Ливай, но не смог закончить фразу.       — Всё хорошо, — сказал Эрвин. — Я тоже этого хочу. Не сдерживайся. — С засиявшими голубым глазами, он принялся расстёгивать рубашку.