В шаге от истины

«Бескультурный» — культурный, в которого вселился бес. М. Н. Задорнов

      Поздний вечер. За окном кромешная тьма, хоть глаз выколи. Свет лампы сияет над столом призрачным желтым светлячком. На душе спокойно. В уме неторопливо сменяют друг друга равнодушные мысли. Кажется, что в мире не осталось ничего непонятного, всё давно уже знакомо и привычно. Твердая рука уверенно выводит букву за буквой. Из-под очков то и дело сверкают умные темные глаза, на дне которых не видно ни тени сомнения, ни искры тревоги.       Протяжный противный скрип двери.       Профессор Звенигородцев-Фаустовский поднимает усталый взгляд от исписанных листов бумаги. Сначала он никого не видит и собирается вновь обратиться к прерванной работе со спокойным сердцем уверенного в себе профессионала.       — Кхем!       Тонкий визгливый кашель заставляет его вздрогнуть и вперить пристальный взор в темный угол у двери. Чей-то худой маленький силуэт вертится и мельтешит в черноте. Так тени голых ветвей обычно дрожат на потолке в ночные часы зимних месяцев.       Сердце Звенигородцева-Фаустовского невольно сжимается от неясного предчувствия.       — Кто здесь? — шепотом произносит он.       При этом в его глазах сверкают искры беспокойства.       — Я, — визгливым тенорком отвечает мельтешащий субъект.       Звенигородцев-Фаустовский вновь вздрагивает. Он узнает этот голос. Опять этот…       — Бес Мракобес, отдел БесКультурья, — возвещает тенорок.       Тут же из бесформенной тьмы угла вырастает низенькая узкоплечая фигурка. По полу сухо цокают копытца. Фигура подходит к столу и плюхается на мягкое сиденье стула, развязно закинув ногу на ногу. Слабый желтый свет лампы выхватывает из темноты скуластое большеглазое лицо с маленькими рожками и вздернутым носом, напоминающим пятачок.       — Вот моё удостоверение, — деловым тоном объявляет Мракобес, показывая перепуганному профессору ярко-красную книжку со своей фотографией, именем и должностью. — Вызывали?       — Н-нет, — запинаясь, произносит профессор.       — Как так не вызывали? — возмущается Мракобес. — А кто вчера в полночь латинские тексты вслух зачитывал? Не вы ли?       — Ну я, я! — вдруг вскидывается профессор. — Но это же были главы из «Записок» Цезаря. У вас там в отделе БесКультурья все, что ли, такие «грамотные», что не могут распознать смысл зачитываемого фрагмента?       Вопиющая необразованность бесов из вышеупомянутого отдела так глубоко возмущает Звенигородцева-Фаустовского, что заставляет забыть о тревоге и испуге.       — Как — из «Записок»? — изумленно протягивает Мракобес, конфузливо отводя глаза в сторону. — Вот грамотеи! А мне сказали, что вы, Виктор Палыч, тут чуть ли не Мефистофеля к себе призываете.       — Какого Мефистофеля?! Зачем он мне нужен? Я уже однажды обращался к нему, чтобы он во имя науки и прогресса отправился в прошлое и принес оттуда точный ответ на гомеровский вопрос. Так он мне знаете, что ответил? Мол, не в его компетенции! Ну, потом он, правда, предлагал заключить контракт, по нему я имею право на расширенный спектр услуг. Мол, всё абсолютно бесплатно. Да только обмануть меня трудновато, я всегда читаю мелкий шрифт. А там было прописано, что за всё в конце придется платить своею собственной душой. Вот придумали! И самое что непонятное, народ-то ведется! Куда люди смотрят? Не понимаю.       — Ох, помню этот эпизод. Шеф тогда Мефистофелю чуть голову не оттяпал из-за неудачи с вами. Ловко вы вывернулись, — с уважением произносит Мракобес, но тут же одергивает себя и возвращается к делу: — А всё-таки… Не нужно ли чего, Виктор Палыч?       — Нет, не нужно, — сухо отвечает профессор.       — Совсем-совсем? — разочарованно протягивает Мракобес и горько вздыхает.       Бес — хороший актер. Так вздыхает, что сердце переворачивается и в уме моментально воскресают тучи воспоминаний об упущенных возможностях, несбывшихся мечтах. Звенигородцев-Фаустовский пару минут молчит, задумчиво глядя в окно. Где-то там, внизу, в темноте, припечатывает землю асфальт перекрестка. На перекрестках всегда толчея и неразбериха, на перекрестках всегда кто-то не успевает и бранится, а кто-то попадает в беду по воле людской глупости, своей или чужой — не важно. На перекрестках всегда не знаешь, как лучше пойти или поехать. Хитрые они, эти перекрестки.       — Совсем ничего? — повторяет Мракобес, с надеждой глядя на профессора.       — Совсем, — твердо отвечает Звенигородцев-Фаустовский.       Бес из отдела БесКультурья пожимает плечами и исчезает в темноту угла. Вновь раздается противный скрип двери, а после всё стихает.       Виктор Палыч опускает взгляд на исписанные листы. Он хочет продолжить работу, даже берется за ручку и пишет несколько строк. Но дело не идет дальше. Мысли тревожно путаются, в голову лезут глупые назойливые вопросы, от которых становится неуютно и страшно. И вопросы, главное, все как на подбор — неразрешимые. Сердце скребут, душу мучают. Ходит-бродит разум из конца в конец, понукаемый этими вопросами, и зовет ответы. Но не приходят ответы, словно обиделись на кого и не хотят ни с кем разговаривать. Страшно…       Дрожащая рука несмело выводит несколько букв и останавливается.       Профессор откидывается на спинку стула, закрывает глаза и задерживает дыхание. Он чувствует, как тихо успокаивается сердце, как расхорохорившиеся мысли складывают свои крылья и прячут голову под слой перьев. Страшно… Как будто теперь и не очень страшно. И явление Мракобеса уже не кажется чем-то реальным, словно его и не было, словно привиделось оно в неясном тумане дремы.       Дрема… И снова сердце тревожно колотится и мысли, вспугнутые своей неосторожной товаркой, вновь начинают беспокойно бродить из одного конца сознания в другой.       Профессор заглядывает в свои записи, качает головой и вздыхает. Он снимает очки, подслеповато щурится на бликующие стекла, а потом кладет их поверх исписанных листов.       Мгновение спустя Звенигородцев-Фаустовский уже стоит у окна и, прижавшись щекой к отодвинутой шторе, глядит на перекресток. В непролазной черноте одиноко горит светофор.       Профессор вздрагивает. До боли знакомая верткая фигурка отделяется от темноты черным осколком и останавливается возле светофора. Она поднимает голову вверх, пристально вглядывается в окна и, заметив Звенигородцева-Фаустовского, машет ему рукой.       — Тьфу ты, бес! — возмущается Звенигородцев-Фаустовский и отворачивается от окна.       А в комнате призрачный желтый светлячок лампы спокойно горит над столом, равнодушно одаривая своим светом исписанные листы.