Сеньор Горох

      — Горошек, ты чего тухлый? — Даша подсаживается ко мне в столовке беспардонно, в стиле истинного командира корабля; поднос мой сдвигает к краю и свой вклинивает.       — В холодильник вовремя не убрали, — бурчу я с котлетой за щекой. Появление Шаминой настораживает, как и её знаменитой папки с наблюдениями, которую она любовно с собой таскает. Я так и не понял, что она там пишет, то ли досье на каждого из нас, то ли роман, то ли всё сразу.       — Мы все слышали, как ты орал, когда Чеба тебя вывел, — сообщает она беззаботно, оливье из контейнера расчехляет. — Не расскажешь, что произошло? А то додумать самой придётся.       — Это угроза? — котлета летит в желудок камушком, оседает там и наружу просится обратно; я вообще внезапно понимаю, что жрать мне расхотелось.       Даша на меня смотрит заботливо, как на пациента психдиспансера, за руку меня берёт и костяшки наглаживает. Ваш сеанс начался, мол, изливайте душу, я послушаю.       — Горох, ты явно сейчас нуждаешься в общении, а я нуждаюсь в информации, — моё лицо выражает максимум осуждения к такому подходу, мэм, может, медикаментозно лучше? — Не волнуйся, я нигде это распространять не собираюсь.       Да ладно, Дашка, а зачем тогда это всё? В книжечку записать, повздыхать и забыть? Не бывает такого. Бывает «по секрету всему свету». Я руку выдрать пытаюсь из её хватки, но Шамина вцепилась крепко, пиявкой вгрызлась, моргнёшь неудачно — всю кровь высосет, а потом её будет вместо чернил использовать.       — У меня всё нормально, а орал я, потому что… — я перебираю в голове причины, по которым мог начать вопить, и к своей печали не нахожу. — Короче, споткнулся. Всё.       — Обо что? — ну я же сказал «всё», зачем дальше давить на меня? Я беспомощно ногти режиссёрки разглядываю, вроде короткие, не исполосует, если я резко рванусь.       — О воздух, ты меня не знаешь, что ли?       Благо, пюрешку я успел схавать в первую очередь, иначе бы голодным до ночи проходил из-за сдохшего в конвульсиях аппетита.       — Ты орал, находясь прижатым к двери, а перед этим ты о неё стукнулся, — а ты чего в режиссёры подалась, вон как фактами хорошо кидаешься, Дарья Холмс, тебе бы в программу «Самый умный» — постоянным гостем, ведущей, сценаристом, оператором, менеджером, кастинг-директором…       — Так получилось, — я пытаюсь нервяк держать внутри, не выпускать. Обидно, что на моей роже всё написано как холстом по маслу, как сковородкой по яичнице, как асфальтом по камню — короче, мимикой выдаю я прямо противоположное чувствам — не смущение, а праведный гнев, — а оттого и более очевидное.       — А потом в класс притопал злой Чеба и насиловал нас всех в течении полутора часов, даже в перерыв не выпустил. Мы на ОБЖ из-за этого опоздали.       — О-Бо-Же — бесполезный предмет, я вам искренне завидую, благодарите этого уебана, — мой голос становится громче на автомате, я затыкаюь тут же и оглядываюсь, чтобы убедиться, что голод у студентов сильнее любопытства.       — М, агрессия, — Даша под стол заглядывает аки интерн травматологического отделения, завидевший открытый перелом; фыркает победительницей. — У тебя сильно нога дёргается и рука дрожит, — она большим пальцем мне на запястье давит, в её глазах отражается чистый блеск триумфа, а в моих ушах барабанит собственный учащённый пульс. И я смекаю, что бесполезно отнекиваться, бесполезно придумывать отмазки.       — Чего ты хочешь? Чтобы я признался, что нравится он мне? — я на шипение перехожу, из-за стола встаю и над Дашей не коршуном склоняюсь — дементором. — Ну лови. Пожалуйста. Нравится он мне, пиздец, как нравится. А я даже пообщаться с ним не могу, потому что он такой дохуя противный, то сам лезет, то бегает от меня, как будто я палку в говно обмакнул и пытаюсь ей в него тыкнуть, — Шамина морщится от моих аналогий, у неё фантазия богатая, наверняка в красках представила. — Ну извините, дерьмовое чувство юмора. Ты это хотела услышать? Довольна?!       — Серёжа, — Дашка меня обратно садит, за руку крепче сжимает. Вид у неё ни капли не виноватый, что за женщина. — Я пьесу пишу, мечтаю своё что-то в далёком будущем поставить. Революционное для российских реалий. И ты первый, кому я об этом говорю…       А я тут причём? Меня зачем на органы раскладывать, потрошить наживую, до молекул разделывать, а вглубь ещё и микроскоп втыкать? Илью разложи с Никитой. Гольдман-Кох у нас скоро третьим в комнату жить пойдёт, настолько они смиловались.       Даша пристала ко мне, как будто я единственный скрытый бисексуал в институте. И не нравится мне такое внимание, я не стремился к нему. Я совершил великое множество тупейших поступков, не подумал о последствиях, пиздовал на поводке своих сиюсекундных желаний, а по итогу…       — …Блять, успокойся и давай сотрудничать, — Шамина вообще-то не матерится. А мы все прекрасно знаем, как обезоруживает мат из уст культурного человека. — И дружить.       Надо же, дружить.       У меня толерантный, понимающий и вечно всех оправдывающий сосед, но да, поговорить об этом я с ним точно не смогу. Не дошёл уровень сближения. А Дашка с размаху — дошла и выебала.       В моём духе.       — Надежда Петровна, — я у входной двери в общагу мнусь неловко. Полночь так-то, время в кулачок и на бочок, а меня прёт как будто я маниакальную фазу схватил, поломаться хочется до зубного скрежета, энергию то ли в саморазвитие, то ли в саморазрушение пустить. — Можно мне, пожалуйста, ключик… от хореографии?       — Горошко, ты спишь по ночам вообще? — вахтёрша отчитывает меня скорее из надобности отчитать, ведь вчера я в три часа ночи слёзно просил выпустить меня покурить. Если бы я начал дымить в окно, Илья бы меня не простил и лёгким движением ноги отправил вниз навстречу тротуару. «Попутного вiтра тобi в сраку». — Его пять минут назад забрал Чеботарёв.       Я издаю гортанный звук сдувающегося шарика довольно долго, улыбка у меня нервная, натянутая, и Петровна искренне сочувствует моему слабоумию, головой качает и окошко своё прикрывает от греха подальше.

Красиво Ты вошёл в мою грешную жизнь… Красиво Ты ушёл из неё… Но, играя, разбил мне душу. А ведь это совсем не игрушка. Это сердце моё.

      Я в зал хореографии с ноги врываюсь, пафосно, вот, посмотри как я уверен. Давай уверениваться вместе.       Шар не сдувается больше порционно, лопается бесшумно, но отчего-то оглушающе. Ибо я вижу как во сне произведение искусства: у Димы трогательно торс обнажён, благо штаны на месте — я бы задохнулся иначе. Моё внимание тут же и к блядской дорожке приковывается, и к прессу его идеальному, рёбрам точёным, к… соскам проколотым? Пиздец, Чеба, и как мне жить с этой информацией?       Его поясница изгибается призывно, туда бы идеально моя ладонь легла. А ещё он пластичный до невозможности, его нога над головой вытянута в шпагате, он кончиками пальцев тонкую лодыжку не обхватывает, а едва прикасается, глаза прикрыв самозабвенно.       Какой же он красивый. Невозможный. У меня в горле пересыхает, а телу жарко становится, я ворот худи оттягиваю, чтобы хотя бы воздух в лёгкие поступал.       Он глаза открывает знающе, смиренно, но пофигистично и холодно. Знаешь, Дим, я бы вернул нашу первую неделю. Потому что ты делал то, что считал нужным, не заморачиваясь. И я был в какой-то степени счастлив, хоть это и поспешно всё, неожиданно, непривычно.       — Ты зачем сюда пришёл? — спрашивает он, мягко опуская ногу, за станок цапается оборонительным жестом, словно если понадобится — вырвет его из стены с корнем и в атаку пойдёт.       — Умереть, — честно отвечаю я.