Метаморфозы белой фигуры

      Няньцин угрюмо смотрел на клумбу лилий, из которых только одна хорошо цвела, а остальные — высохли, как старушачья кожа. В императорском саду были и другие прелести, но угрюмость Няньцин решил выпустить на лилии. — Кто их сюда посадил? — спросил Няньцин. — Не знаю, — ответил приставленный к Няньцину слуга. — У вас тут, в Сянлэ, не только с советниками плохо, но и с садовниками. Хорошо, что у вас есть я. — Истинно так, — согласился слуга.              Главный жрец не слушал его, о чём тот прекрасно знал и поддакивал из приличия. Няньцин был в том возрасте, когда хочется просто ворчать, и все относились к этому с пониманием, тем более что жрец никогда не переступал правил приличия, а просто комментировал происходящие несправедливости, каковые имелись всегда и в большом количестве — так уж мир устроен.       Няньцин же, уразумев, что никто не будет бить его за длинный язык, совсем разворчался. Раньше, да и сейчас, к мудрецам относились с большим почтением, особенно если они прошли государственные экзамены, поэтому Няньцина за его слова никто не трогал. Он продолжил: — Молодые люди любят всё по-своему делать. Вот при… А, забудь. Были времена, когда я… А, не важно. В общем, раньше цветы нормально сажали. — Ага. — Было, выхожу я в сад, а там диво такое: варвары с островов привезли со своих северных земель дерево — ствол белый, а на нём полосы чёрные, а ветви, как у ивы — вниз свисают. И росло ведь, хотя и не на севере. А сейчас, гляди — завяло всё. — Точно. — Или это цветы в наше время такие нежные? А ты стоишь поддакиваешь. Нет бы сказать, что старый дурак дерево и цветок сравнивает. — Не подумал. — Да, тебе вредно, голова с непривычки перегреется. Прислуга вообще думать не должна, это для вашей работы не нужно. Ходи приказы выполняй и всё. Я, что ли, не знаю? У меня опыта в таких делах… — Ага. — Ты реплики по кругу повторять будешь? — возмутился Няньцин. — Точно. — Ай, ладно, ты вообще меня не слушаешь. Ты посмотри, что со мной на склоне жизни происходит. Сижу один в саду, не знаю, чем заняться. Вот раньше, когда я был моложе, мне всё было интересно: все новые книги, даже подцензурные, тут же приносили мне; новые яства, одежда — не то чтобы я падок был, а так, посмотреть, попробовать хотелось. Хотя, дело не в возрасте. Когда жить интересно — и жизнь интересна. И сад у вас — так себе. Даже друзей пришлось самому делать, поговорить у вас не с кем, да и неинтересно. Няньцин умолк и задумчиво склонил голову. Наконец, к его компании присоединился кое-кто. Это был один из жрецов в подчинении Няньцина. — Я вас как раз искал. Вы хоть человек мудрый и поболее моего знаете, да надо бы потолковать. Всё же с Владыкой не каждый день работаешь. Няньцин сказал пару вежливых слов и спросил: — Боюсь, как бы мне не оплошать перед Владыкой. Просветите меня, какой он? Младший жрец, устроенный вежливым обращением, говорил без хитрости: — Честно сказать, не одного человека, говорившего с Владыкой, я застал. Никогда ни от кого не слышал, чтобы он вспылил или был в хорошем расположении. Он всегда одинаков, его речь не выдаёт в нём никаких личных помыслов. Однако, за ложь он всегда воздаёт. — Таков и должен быть идеальный правитель. — Так. Потому то, что я хотел вам сказать, довольно просто: не нужно ничего делать специально. Вы не сможете ни разозлить его, ни порадовать. — Таков порядок, Владыка диктует свою волю через нас, а не наоборот. Конечно, я не буду пытаться использовать эту связь в своих интересах. Младший жрец встал и поклонился с довольной улыбкой. — С таким подходом вы станете его любимым жрецом. — Не смею помышлять. Как только младший жрец скрылся, Няньцин убрал вежливость с лица и продолжил ворчать: — Ходят поучают меня. Ты вообще можешь представить, сколько мне лет, мелочь? — Не подумал. — Очень много. Эх, жаль, я сказать не могу, сколько, а то б эти нравоучения отпали бы! Где это видано, чтоб яйца учили курицу? Да я такое видел за эти годы, что Владыка для меня… Впрочем, погляжу на него ещё. Он младше меня небось. — Ага. — Знаешь, почему люди уважают старость? Про мудрость и прочее, — чушь! Если человек в семьдесят лет сохраняет рассудок, значит, он уже умнее большей части людей. — Точно. — Если ты способен выдавать здравые решения, когда у тебя болят колени, то ты почти небожитель. Вот, почему старость надо уважать. И меня в том числе! Я стар, и у меня болят колени. И всё же, кто достоин стать наставником принца? Молодняк, у которого разум не затмён болью? Нет, старик с больными костями! — Не подумал. — Да уж. Представь, что стало бы с миром, если бы у меня ничего не болело? Во времена, когда у меня ничего не болело, я был… А, не суть. Тогда у меня только голова болела из-за одного… А, оставим это. Это дела молодости. Сколько поколений выросло за это время? А для меня всё так, как будто мне двадцать лет. Что, по сути, поменялось? Место жительства? Способ заработка? Няньцин встал. — Пойду наведу порядок в храме.

— • —

      Няньцин был немного не в духе. Воспитанный в весьма древние времена, он, находясь на должности жреца в нынешнее время, вступал в сложный внутренний конфликт. С одной стороны, в его голове было естественно подчиняться старшим. Кто был самым старшим, а следовательно, самым главным? Няньцин. Но, с другой стороны, Няньцин — простой смертный (с оговорками). Выше простого смертного — император, выше императора — небожители. Подчиняться им, будучи по статусу ниже, а по возрасту старше — тоже естественно. Однако же, буквально всё в дворцовой жизни его раздражало и было не таким, как он хотел. Можно сказать, что жизнь бродячего странника для него являлась чистым листом, а представления о том, как должны течь будни во дворце, у жреца уже имелись. — Молодые, что поделать, — тихо ворчал Няньцин. — Не понимаешь ничего, чего злиться? Жрецу трудно было смирить свою натуру. Однако, он уже начал новую жизнь, выбора не было. Жизнь эта была как волосы на подмышке. Неясно, зачем нужна, и иногда пованивает. Сам Няньцин не отозвался бы о ней лучше. Опустим скитания по миру после ухода от Цзюнь У — кажется, что они важны для развития персонажа, однако, ничего, кроме бесконечного раздражения и смирения с неизбежным они не приносили; перейдём к жизни Няньцина под крылом императорской семьи Сянлэ. Видите ли, когда спишь под открытым небом, съев миску каши и проиграв свою одежду, думы уносят человека не вверх, к звёздам и великому неизвестному, а вниз, к земле, которую надо вспахать, чтоб поесть.       Итак, с этой оговоркой, рассмотрим пребывание Няньцина в государстве Сянлэ, на тёплой постели в приятно обставленной комнате, и вовсе не будем упускать из виду метафору с подмышкой и вообще всё вышеописанное — не будем обманываться роскошью и богатством дворцовой жизни. Няньцин только-только ознакомился с жизнью здесь, увиделся с наследным принцем и готовился приступать к непосредственным своим обязанностям. Пока что подготовка заключалась в умиротворении отдыха. Дни проходили незаметно, этот не был исключением. Побродив, Няньцин застал закат солнца и пошёл к себе спать.       Сегодня была редкая ночь, когда Няньцин бездельничал, точнее, когда он не думал, что будет завтра и куда ему идти. Он мог просто лежать, при желании даже не поджимая ноги из-за слишком короткого одеяла. И это было ужасно. Начали подкрадываться мысли. Их нельзя было перевести на боль в ноге от долгих походов, на отсутствие денег и еды, на холод в костях и страх, что ночью кто-то зарежет его за карточные долги. Няньцину слишком хорошо жилось. Он укрылся одеялом с головой. Полежав так меньше минуты, он ногой отпихнул одеяло и резко перевернулся на бок, затем на другой и вновь лёг на спину. Он так сильно ворочался, что простыня, аккуратно уложенная прислугой, сползла куда-то к одеялу. Этого телу Няньцина показалось мало — от одежды из нежнейшего шёлка начался зуд. Няньцин разделся. — Сука, я засну сегодня или нет? — злобно прошипел Няньцин, когда у него начало зудеть из-за простыней. Он в раздражении просто скатился на пол, звонко плюхнувшись о мрамор. Боль от удара заставила его немного прийти в себя. Он начал мыслить яснее, но это не сильно помогло — абстрактное раздражение и мысли непонятно о чём начали приобретать контур. Няньцин застонал. Пол слишком холодный. — Блять, чем я прогневал Небеса? — чуть не плача простонал Няньцин. — Когда же это всё кончится? Няньцин поднялся на ноги и, осмотрев комнату затуманенным от раздражения и накатывающих слёз взором, решил положить подушку на пол, сесть на неё и помедитировать. Казалось, что эти метания отняли не больше десяти минут, а на деле Няньцин, лёгший спать рано, как и полагается людям его возраста, часов в девять, обнаружил себя бодрствующим в три часа ночи. В его голове был горячий туман, тело не переносило никаких прикосновений, не хотелось ни стоять, ни сидеть, ни лежать. Поэтому Няньцин ходил, бросив подушку на пол и потоптавшись на ней, как курица по соломе. — Вот сволочь, ходит небось живой и здоровый, бед не знает, куда уж ему! Это я тут не сплю, не ем! — непонятно к чему ругался Няньцин. Он был так взбешён своим состоянием, что ему было неважно, чем попрекать своего неведомого противника — лишь бы тот обиделся. — А говорил: «Как я усну, если ты меня не поцелуешь?», а сейчас что? Спит небось с какой-нибудь фифой без меня. Няньцин уже перестал понимать, что говорит. Ему просто хотелось успокоиться и уснуть, и выход из своего положения он видел, видимо, в том, чтобы обругать Его Высочество наследного принца Уюна. — Да как будто бы мне было нормально, если б он спал с какой-нибудь фифой и́ со мной! — сам себе возразил Няньцин, пнув какую-то несчастную табуретку и срываясь на истеричные нотки. — Я просто хочу спать! Я что, блять, так много прошу? Няньцин закрыл лицо руками. В голову лезли ненужные мысли. — Как же всё заебало, эта кровать и этот, сука, мраморный пол! Живут, уроды, как в последний день, а я за миску каши бисер метал перед свиньями! Няньцин пошёл на хитрость и, чтобы уйти от воспоминаний, отвлёкся на императорскую семью, стараясь не поминать принца Уюна ни единым словом. — Вот что это? — Няньцин схватил плевательницу. — Купить войско дешевле, чем эту убогую плевательницу! Меня! Меня купить дешевле! Я, сука, за идею работаю! Няньцин метнул её в стену. Раздался ужасный грохот. Быстро прибежал слуга, скромно вопрошавший из-за двери: — Господин советник, что случилось? Няньцин, как волк, почуявший кровь, накинулся на несчастного: — Пошёл нахуй отсюда! Козлина! Слуга подумал, что сошёл с ума. Няньцин вышел к нему, резко распахнув дверь, абсолютно голый. — Оглох?! Вон отсюда! Слуга убежал, решив, что у него и правда помутнение разума. Даже с учётом того, что он не знал советника лично, он, как и все, был глубоко убеждён, что тот не может так разговаривать и светить мужским признаком в лицо всем подряд. Няньцин действительно не стал бы вести себя так, не будь на то ряд причин. Господин советник, накричавшись, почувствовал неприятную тяжесть — усталость не физическую, а моральную. Он сел на пол. — Он-то спит спокойно, — устало пробормотал Няньцин. — Да он всегда хорошо спал и легко просыпался, куда уж мне до него! Я только лягу, время пять утра, а он ко мне в окно уже залез. Бессовестный. Чтоб ему! Няньцин от усталости начал погружаться в горячечный сон, но и это не удалось: ему казалось, что принц всё-таки вспомнил о нём и вот-вот придёт. Тогда он просыпался, однако надежда рассеивалась, как прах. Так было несколько раз. — Как же я заебался, — уже совсем грустно, глухо протянул Няньцин. — Блять, как же я устал, лучше бы дальше метал плевательницы. Заебало сидеть. И лежать. Няньцин вздохнул. Всё было как раньше: обласканный властью, жрец жил в достатке. Время пять утра. Вот-вот должен был прийти принц, потому что он просыпался как раз тогда, когда жрец заканчивал работу, и тут же бежал к нему, едва одевшись. Зачем? Теперь, потеряв в какой-то степени «благословение», то есть смертельную усталость и бытовые проблемы, которые сопровождали его сон, Няньцин начал думать о самом главном лишении его жизни. Он не мог уснуть, пока принц не придёт к нему, как обычно, ранним утром и не начнет баловаться, кусаться и говорить подростковые влюблённые глупости. Няньцин вскочил. Его тело было раздражено в высшей степени. Единственное прикосновение, которое оно могло бы вынести — это прикосновение нежности от принца Уюна. Жрец начал ходить туда-сюда. Он бы и вовсе убежал из комнаты, хоть голый, но многолетняя привычка ждать, что принц всё таки придёт, не отпускала его из комнаты. — Сука, убогая бесполезная жизнь, — уже в слезах пробормотал Няньцин. — Как же я её ненавижу! Уже не первый раз Няньцин проводил ночи таким образом. Как только его разум получал свободу, как только воспоминания одолевали, жрец терял покой сна. Всегда благовоспитанный, даже в грязи, даже в дешёвых игорных домах, в такие моменты он так злился на жизнь, что хотел кого-нибудь убить. Но никогда он не был настолько не в себе. Всё недовольство своей жизнью вылилось сегодня, в самую спокойную ночь в его жизни. — Нахуя я сюда пришел? Делать мне нечего, вот зачем, — Няньцин без сил вновь сел на пол, опершись руками о кровать. — О, Небо, я же бессмертный! Каждый день буду какой-то хуйней заниматься и даже не помру! Ну и мытарство! Няньцин опустил голову и уткнулся лицом в изгиб локтя. — А раньше ведь проснусь и знаю — зачем. Вот тебе раз — один из умнейших людей в государстве, а никогда не думал, зачем я живу. Да потому что этот пиздюк мне продохнуть не давал! Только подумаю, что всё, отстал, так он возьмёт и с новой силой... Эх. Где он сейчас? Спит ли? Помнит как называл меня?       Занималось утро. Жрец, гадающий по звёздам, не так уж часто его заставал. В одну лишь ночь не так давно он увидел восход, когда звёзды сообщили ему о рождении Се Ляня, о наследном принце, родившемся под Инхо в созвездии Синь. Тогда же Няньцин не спал, всё ждал, чтобы увидеть ребёнка, надеясь — переродился принц Уюн, но надежда его — прах. Это был не он. Только зря сорвался с места в чужой край. Тем не менее, жрецу не было разницы, куда приткнуться, как цветку, вырванному с корнем из земли, а скорее наоборот — это из него что-то вырвали, а он всё оставался на месте, топтался без развития, и день его не был грустнее или радостнее предыдущего. — А я не засну. — обречённо подумал Няньцин, и правда — не заснул.