Полярия

Тик ток говорит Арсению, что кольца и короткие стрижки, что узкие юбки и по три-четыре сережки в ушах — это лесбиан вайб. Арсений, как порядочный студент факультета света, отмахивается и корчит едва заметную гримасу недовольства. Корчит — поднимает глаза, и уставляется на Антона, вертящего на мизинце перстень-печатку. Универ на берегу Невы залит лучами. Они режут тучи масляными пятнами то разгораясь на партах, то притухая. Препод уныло вещает о ножницах и банках консервированной краски, такой, Итальянской, дорогущей, закатанной в солнечном две тысячи седьмом. Лесбиан вайб не выходит из его головы, но не потому, что он устойка старого мерзотного восклицания, а потому, что Арсений гадает — распространится ли этот же вайб на его пол? Вот взять, к примеру, Антона Шастуна. Его пальцы увешаны кольцами, у него их столько, что металлоискатели на выходе плюются красными огнями. И что теперь? Разве это хоть на что-то указывает? Антон, строчащий что-то в тетради, отрывается, чтобы зыркнуть на доску, всю в солнечных пятнах. По сентябрям регулировать падение света сложно. Арсений зевает. То ли дело тени. Тени собирают в сумерках, и по ночам, а днем, взбираясь по пожарным лестницам, их мажут под машины и под оградки, под дома и под людские ботинки. Кто-то, кто работает не на общественное благо — тушат огонь или пекут в кондитерских бублики — те берут баночки теней в дом, где даже их люстры оставляют на потолке светло-серые пятна. Арсений, как истинный эстет, залипает на Антоновы руки: те с черными ногтями — неужели красил что-то перед парой? И с парты назад не определить банки ли краски виноваты или Антон завоёвывает новое очко в этом лесбиан вайб? —…пары. Все поняли? Итоговый проект заливки теней и света… Арсений прикрывает глаза. Ему на смену после этой пары тащится, фасовать картофан в пачки. — Соус к картошке пожелаете? — Ага. Сырный. Сто Дива островов. Антон Шастун, тяжело бухнув свою сумку на парту Арсения, снисходительно смотрит на того сверху вниз. Оказывается, звонок уже отчихался в коридоре, а препод уже очки свои складывает — пара кончилась. Силуэт парня загораживает собой крохи перегоревшего солнца, и Арс ловит мысль: о, вот он — истинный студент факультета теней. Даже не в работе, а умудряется перекрыть свет. Шастун все ещё стоит. Арсений, сгребающий в сумку вещи, зырит всё с тем же овечьим недовольством. Неужели крайнюю фразу он произнес вслух? — Мы вас не собираемся обслуживать. Мы только солнечников. А вы? Между теневиками и солнечниками вообще нет симпатии. Они как паркет и масло на бутербродах. Постоянно встречаются — и постоянно все заляпано. Опуская взгляд, Арс видит — ногти то у парня не накрашены, они вычернены, как и фаланги пальцев, даже солнышки у Антона темные. Возня с ночью и не такое сотворит. Выграновский вон, с первого курса не снимает рисунков, руки все ими облеплены, шея, и лицо, как звездами — небо. В восторг Антона подколка не вводит. Оперевшись на парту, он виснет над Арсением точно кран над городом и мерно, чеканя слова, выдает: — Ты никогда не в восторге, что нас мешают. Но, раз уж мы в паре, то давай выберем время. Арсений делает глаза большими, с две луны — как тогда, в смутное над Москвой, когда наковальни враждовали и вывешивали каждый по своей луне. И такое время было — с той лишь разницей, что Арс вовсе не небо, а в глазах его лунам не место. Карандашиком, а отодвигает сумку Антона прочь; меж партами толкотня, в общем гомоне Попов и не слышал, что урчал препод, а вот широкая надпись на доске вещает: "ИТОГОВЫЙ ПРОЕКТ СОЛНЕЧНИКОВ И ТЕНЕВИКОВ, ДЕДЛАЙН ДЕКАБРЬ ДЕВЯТНАДЦАТОГО, ПОНЕДЕЛЬНИК". Вот так и отвлекайся. Всего пять минут — и он в паре с Антоном. А если бы на пару дней отвлекся? Их бы поженили? Отправили бы в Париж? Тут нужно понять правильно. Арсений не категорически против теневиков во всех их проявлениях и контактах. Он даже с ними за руки здоровается, но только если речь не об Антоне! У того на лице, воодушевления не больше, как если бы он ступил кроссовкой в коровью мину. — Ты, вроде, в сто третьей живёшь? Антон шмыгает носом, и Арс морщится. Он сам едва с больничного, так ещё и от метро до общаги пешкодралом с километр. Промозгло. А перед проектом слечь не хочется. Перспектива тащиться в комнату Шаста вообще поперек горла встает, как сегодняшняя рыбная запеканка. Арсений его комнату терпеть не может. Надо же так вляпаться. Сентябрь ведь только начался, а ощущения такие, что он уже отпахал пару смен для выкраски тигров перед зимой — обязательная отработка для солнечников, чтобы животные зоопарка не теряли витамин Д перед зимовкой. — Ты же знаешь, что я живу с Эдом, что начинается то, — выдыхает Арсений. Лучше уж привести Антона к себе, чем шататься по тараканьему рассаднику. Антон в ответ не язвит, лишь понуро кивает, что-то отмечая у себя в блокноте. За лето они сталкивались в общаге чаще, чем хотелось бы. Тогда Арсению даже казалось, что Антон намеренно ищет контакта. Одно дело просить соль за жаркой картошки. А другое — врываться на кухню с пачкой крекеров посреди ночи и совершенно случайно садиться за подготовку напротив охуевшего Арсения. Кран со звёздами полон работников в касках, они машут руками. Ночь еще не близка, но скоро уже начнут вывешивать звезды. Это печально — световой день неизменно урезают. И все-таки. Зачем Антон постоянно влезает в его пространство. — Если ты сегодня не занят, то можем собраться у меня. Арс вымучивает улыбку — выдавливает из себя, точно пасту из скрюченного тюбика: не хочется ему никаких проектов. Тем более, проектов с Антоном. И тем более, с Антоном Шастуном. Но это зло все же меньшее, чем неуд по иллюзиям. Приходится кивнуть. А вот Шастун расцветает. Простой, как одуван на обочине; яркий как солнечный зайчик на потолке. Ему всё вкусно, что не гречка. Всё прекрасно, что не ночь в общаге под клоповьим матрасом. — Кинешь потом удобное время? В группу. Арс кисло кивает. У них потоковая флудилка есть, Шаст там мемы рукотворит, и Арс — вот же чудо — один из гвоздей таковых. Вспомнить только теневые очки, когда он на паре задремал. Всего-то нужно окунуть палец и подрисовать «ночной прохладой». Арсений ходячий мем с того момента, а Шастун достигатор комедии на их потоке. Попов фырчит. Вспоминает это и не особо радуется — улыбка на лице Антона мигает, точно неисправная звезда. Он всегда как котеночек на обочине смотрит, когда Арсений на него так огрызается. До чего странное существо. Арсений хватает свой чёрный портфель, что для светляка дело странное, но терпимое. Это теневые обычно черное носят, чтобы мазки краски не так заметны были. А Арсений… Ему нравится не белый. И в этом плане ногти Шастуна почему-то мелькают перед глазами. Как надоедливые мушки у лампочек. Арсу нравится не-белое, и эта загвоздка подгоняет. На выходе из универа он тормозит. Первокурсники под машинами преподов рисуют тени. На асфальте целый арсенал кистей. Малярные валики и тонкие перьевые кисточки, не толще конского волоса. Его кроссовки мысками почти задевают контура красок. Но Попов усилием воли отрывается от не своей работы, трясёт челкой, как запряженная лошадь — и тащится под дождь наперевес с портфелем. Арсений хочет черной краски. Арсению всучили золотую. Но он того не осознаёт толком. Лишь тащит свою лямку, гремит солнцем в рюкзаке. Обжигает о летнюю концентрацию пальцы. Заходит в чат, посылает Антону время, в которое точно вернется. Как назло, сегодня в Картошке душно, от печей жар пышет, и работники стоят в форме взмокшие, точно звездачи над наковальнями. Арсений как-то на втором курсе их видел: звездачи выкалывают из жаровень звёзды, пот стекает по их подбородкам и испаряется, так и не долетев до молота. Работать не хочется, но приходится раздать всем несколько улыбок, пройти вовнутрь и нырнуть в фирменную олимпийку. У Арса на форме ни пятнышка, только кроссовки изгажены маслом и забиты в подошве наггетсовым месивом. — Арсюха вышел. Вставай на вторую линию. Арс не знает, любит он свою работу или ненавидит. Когда прилетает зарплата, он готов целовать швабру. Но когда он врезается лбом в холодильник и шпарит руки картошкой, он готов сорвать фартук и бросить в лицо директора. Но он же не в драме. И картошку ему собирать из фритюрницы, а Париж ему стоя не апплодировал. Мимо уже с подносом проскакивает Выграновский — как он все успевает? — поднимается с обедом наверх, в комнату отдыха. И Арсений, пиная салатовые листья, встаёт на линию. А кто еще бесплатно всунет пятый наггетс в заказ школьников? –… да я своими глазами видел! Она в землю аж вонзилась. Ее три часа откапывали, в асфальте дырень, а ей хоть бы хны., — у стойки раздачи присмостились два парня, и Арсений заинтересованно подбирается поближе. Всё это ложь — в общепите все страсть как любят сплетни. Помнится, они весь день обсасывали версию о родах в их туалете, правда, это оказались схватки, и вовсе не боевые. Но на что только не способны в край задрипанные сотрудники общепита. Особенно, ели восемь часов вертеться среди фритюров, как сосиски в хотдоге. –…их сто проц кто-то скидывает. Прикинь, если все с неба поосыпаются? — Да не-е. — А что? Как елка после праздников. Будет лысое небо. К слову, небо в Питере и без того лысое. После того, как солнце погасло, оно перманентно стянуто тучами. Конечно, власти решают проблему света, но с тем же успехом можно плевать против ветра. Звезды куют на жаровне и вешают на краны. А спустя почти два столетия они стали падать. И с чего бы? На той неделе рухнула Вега. Продырявила дорогу в Шушарах. В августе упал Антарес, еще месяцем раньше Лебедь рухнул в районе Черной речки. Газетчики в тот день на заголовках оторвались. Можно думать, что электричества мало — хватает только на худо-бедные ЛЭП для связи, в остальном всё заменили светом и тенями — зачем обслуживать дорогущие ГЭС и ветряки, если можно влить побольше топлива в лампочки и не париться о розетках? В своих мыслях Арсений зазёвывается. Много думает. Не он такой — день такой. Вообще из колеи сегодня выбил еще завтрак, который поджог Гудков, и всю общагу в неглиже на улицу вывели. А стоять в трусах возле мусорки вообще настроения не задает. Попов незаметно для себя кладёт ладонь на крышку плитки. Открытой плитки. Когда ладонь становится на место котлеты — незаметным это не остается. В Картошке вой боли у сотрудников привычен — особенно, если нужно вылизать унитазы после подростков. К скрюченному Арсению подскакивает дежурная менеджерка, волоком тащит до раковины. — Держи под водой. Лиза? Лиз, где у нас мазь? У Арса в глазах стоят слёзы от боли. Рефлективные слёзы. Он не хочет собирать картошку, он готов отдать все, чтобы в Париж. Но он молчит. Мажется от ожога, бинтует ладонь в три слоя и тащится на прилавок. Потому что с такой бриллиантовой рукой ему хэппи-обед не собрать. Хэппи в Арсении сейчас не наберется и на маленькую картошку фри. И на половинку. И на несчастную дольку. И Арс стоит, вбивая добрые замены ушедшему праздник-к-нам-приходит. Приколы на тему колы он всё еще вертит в голове, чтобы хоть как-то украсить свою жизнь, пресную, как недосоленная картошка. Почему одна картошка в мыслях. А взгляд цепляется за клетчатую белую рубашку и ярко-красную кепку в толпе. Этого только не хватало. Арсений вертит головой в поисках Алены — та понимающая, отпустит на перерыв. Но Алены нет рядом, а толпа, как назло, расступается, будто Шастун — Моисей среди волн любителей фастфуда. Шастун вообще стоит весь такой Александрийским столпом средь голубей, глазами только по Картошке не рыскает. Арсений, начитавшийся, как в кофе клиентам плюют, под нос ругается. О, да. Ещё вот однокурсники не видели, как он доет в стаканчики молочные коктейли. Но ему сегодня везет. В противовес, конечно, всей своей сегодняшней удаче. Шастун делает заказ у табло, не обращая на кассу никакого внимания. — Заказ номер пятьдесят пять. Антонов взгляд, рыскающий по внутренностям Картошки, проясняется. Он спешно доходит до стойки, чуть не вмахавшись кепкой под табло с номерками и звучно ругается, столкнувшись козырьком кепки о подвешенную на верхушке плазму. Арсений ныряет за кассовую ленту, старательно избегая чужого внимания. Тем не менее, он все же слышит, как Антон шипит, точно злой котенок. По спине ударяют чьи-то пальцы. Попов оборачивается, видя добрую лыбу Эда. Тот поел, подобрел и вообще стал меньше похож на чумазого чертенка, который по ночам чертила. — Чё, Арсюх, чупакабру нашего увидел? — Не понимаю, о чем ты, — сухо отрезает Арс, но подниматься из-под кассы все равно не спешит. Эд как будто всё понимает, стреляя глазами на Антона. И тот уже оправился от столкновения с табло в свое табло. — Хреново, что вы так плохо ладите. Знаешь, весь курс вообще не понимает, чего вы так сцепились. — Мы не сцепились. — Да вы ж всегда за косички друг друга дергаете. Так по-детски. Арсений открывает рот, но тут же его захлопывает. Слишком это неподходящее место для разговоров — сзади на наггетсе поскальзывается новичок. Эд возводит глаза к потолку, будто упрашивая бога дать толику ума для дурачков. С Антоном не задалось еще на первом курсе, когда Арсений отхлебнул из кофейного стаканчика «зимней ночи». Тогда им раздали первые краски, а дуреха Шаст перелил свою порцию в кофейный стакан. К слову, пить краски — опасно для жизни. И пить тоже опасно. Говорят, сто процентов пьющих людей умирали. Эд хмыкает и отходит, видимо, бросив затею докопаться до Арсения. Он же не клубень картошки. Поэтому выглядывает из-за стойки. Добряк Эд одним широким махом вручает пакет с заказом Антону. И так впечатав в грудь, что Шастуна качает. Тот улыбается широко так, довольно. Ну еще бы. С Эдом то они дружбаны, ни одну пару прогуляли в курилке. Арсений не завидует ни в коем случае. Просто бесится. Все же бесятся с такого? — Приятного аппетита! — Звучит так, будто ты мне смерти желаешь, — доносится заливистый смех Антона. Арсений мстительно щурится, уже вылезая из-под кассы и тыкая на экран трижды, рискуя проткнуть табло насквозь. Антон всегда такой. Веселый, как маскот Картошки и непробиваемый, как просроченная картошка. Все хорошее можно измерять в картошке. Сколько мешков бы стоил Антон? И мешков ли? Эд, только что выпроводивший Шаста, смотрит косо. Но это не в новинку. На них с Антоном весь курс смотрит косо. Причем с таким рвением, будто Попов и Шастун — окулисты. — Я б вас запер в одном кабинете. —…Извини? — А шо? Хоть бы подход друг к другу нашли. Это немного обезоруживает. Если пофигист Эд устал от их выходок, то что можно сказать тогда о группе? Карандашом на задворках памяти Арсений обещает себе об этом подумать. Эд вообще парень мировой. Этакая рубаха, готовая накрыть с головой. Не зря его определили в теневики. Он такой всенакрывающий, как ночь. Поэтому не прислушаться не выходит. — Арсений. У нас народу много сегодня на смене. Чет все выползли, отогрелись под солнцем походу. Хочешь домой пораньше? — Алена буквально под локоть подныривает. Ласково-притворно, хлопая черными ресницами. Арсений кивает. У него голова от писка трещит и усталость кусает за пятки. Пятница уже, а он толком не отдыхал. Потому тащится в раздевалку. Смутно Арс думает, что беда какая-то с ним. Он какое-то бельмо среди солнечников, а с Антоном не ладится из-за зависти этой. Или нет? Вот и сейчас он в раздевалку входит, а свет включать рука не поворачивается. Не выходит. Не хочется, потому что темнота на плечи ложится, как мамина рука, по голове перед сном гладящая. Темнота почти осязаема — дышит в ключицу, пахнет свежестью, ночью этой бездонной, а мех ее окутывает пушистым зверьком. Арсения ведет. Это чувство последние месяцы на него наваливается, как шуба. Огромная норковая шуба. Дорогая, такая пропахшая шанель и недостижимая. Мужчины не носят норковых шуб. Солнечник Арсений не получит теневой краски. И осознание жмет легкие куда-то к желудку. Тащит вниз. Впервые до Арсения доходит простая истина его пожелания. Доходит — и впечатывает в стену. Рука сама жмет на выключатель, но лампочка с треском звенит. Лопается. Форма перемазывается в тенях, которые падают с потолка после поломки. Холодная тень капает на плечи, обжигает морозом. В лампы наравне со светом заливают тень, чтобы при таких вот казусах никто не получил ожоги. Электричество просто звук, а все в мире заливают раскаленным светом. Такую краску под жерновами выдувают, красную, как лисьи хвосты. Отвратительный день просто не может стать хуже. Не может, но в тёмную раздевалку распахивается дверь: с размаху впечатывается Арсению в скулу. Алина с солнечным фонарём заглядывает — освещает скрюченную фигуру Арса у лавочек — и рассыпается в извинениях. — Боже мой! Арсений, это ты? Арсений мычит, шаря по полу; с руки стекает переработанная ночь — жжётся и пузырится на пальцах; саднит ладонь. Тени тоже никогда безболезненно не проходили, особенно, если фастфудная компания экономит на своих работниках. Кое-как впихнув вещи в рюкзак Арс порывается притащить швабру, но Алина его буквально выпихивает прочь — видит его состояние. — Пошли, посидишь в зале. Идём, говорю! Нужно немного колы и хорошенькая тряпка. Алина висит на его локте и кажется тащит рюкзак — Арсений не уверен, но они выходят из рабочей зоны, потому что вдруг адский писк плиток и фритюров перестаёт бить в уши. Теперь мурчит музыка и в ноздри бьёт горячий запах булок и пряность соусов. Его толкают на диванчик. Но посмотреть не выходит, веки залило краской. — Боже. Вы не против, если мы тут присядем? Тут человек тенями облился, сейчас переморозится, если не отмоем. Арс не в курсе с кем Алина щебечет, но один глаз приоткрывает — и в ужасе уставляется на залитые теменью зеленоватые глазищи. Болотные, испуганные. Наверное, Арсений очень боится вообще ослепнуть, а потому почти отдается в руки кому-то чужому, которого даже увидеть то толком не может. Вот же слепая мышь. — Нужна кола. Срочно! В этот момент у Попова волосы на загривке дыбом встают: он узнаёт голос. Что тут забыл Димка Позов — вопрос, но где Димка — там и его друг-восклицательный-знак. — Только не это… — Дыши. Через. Нос, — глаз он все же приоткрывает и натыкается на теневую чупакабру. У Антона в его болотном взгляде через чернь блестит яростно — Арсений напрягается, диванчик под его задницей вдруг становится каменным выступом — настолько мышцы натягиваются. Он не преувеличивал, когда говорил, что недолюбливает Антона. Не понять Арсения сложно. Он солнечник, он везде красит портьеры, а по выходным учится делать на ювелирных кольцах оттиски бликов. Он из кожи вон лезет, чтобы его радовал весенний сбор капели с сосулек, но приходит Антон — и всё то у него сияет ореолом. Вернее… Антон сияет. Перебивает весь его, Арсеньевский, блеск. Попов ощущает мокрую липкую тряпку на своей щеке. Жжение в том месте, куда угодила тень, утихает; втаптывается — как пыль, примятая ливнем. Инстинктивно Арсений хватается за обтирающую его ладонь, тянет на себя раненым зверьком под помощью ветеринара; его пальцы пересчитывают пару колец на руке парня, но тот движений не замедляет. С ресниц спадает тяжесть. — Хреновое качество теней. Когда у вас лампочки заменяли крайний раз? –голос Антона не ласковый, просто сочувственный, как у любого хорошего человека, встретившего по пути на учёбу дворняжку. Только и всего. А у Арсения ступор перетекает в оттаивание. — Ты же в лампочку влез? — последнее уже уточняет Димка, его пальцы вертят за подбородок. — Перегорела… прямо надо мной. В его тоне несколько обиженных тонов — несправедливо. И то, что ему теневик-деятель-мемов помогает тоже досадно: Арс гордая одинокая пума. Такая, вымирающая? Или вымирают барсы? Чужая рука вытирает краску, а Арс эту самую руку терпеть не может. Она однажды ему в портфель сунула бенгальский отсвет, который выстрелил прямо в лоб. Попова на месяц нарекли Гарри Поттером. — Напиши жалобу. Травма на производстве. Не вертись сейчас. Арсений, толком не понявший, как вообще подставил лицо Антону в руки, вдруг затаивает дыхание — подчиняется словам. А что остаётся? Алина упорхала, он сам слепее землеройки, а зрение затянуло плёнкой. Отчаяние двигатель решений. Даже если ему в лицо Антон сейчас вольет серной кислоты. Хотя он бы так не поступил. У них все-таки есть границы. Невесело, но Арс хмыкает. Не противно, что его тут почти за шкирку держат, как котеночка, но неловко все же. Они третий курс с Антоном уже начали, а все никак не утихнут. Арсений и сам Шасту в учебниках страницы склеивал. Может, с тех пор они так недолюбливают общий контакт между собой. А может, Арсению нужно перестать думать за других. А может, научиться анализу. Но Димка, милый Димка не обманывает доверия. Он гладит по векам, ведёт по ударенной скуле — Арсений чувствует, как мягко обходят место удара. Все-таки Позов настоящий друг. Товарищ. Его даже хочется расцеловать. И почему Антон не может также? Не целовать, конечно. А быть к нему, Арсению, беспристрастным. Без выкидонов в стиле я-уронил-в-твой-обед-перец-чили. — Это еще попробуй докажи. — Взять пробу теней и показания той девушки. Сам что ли не знаешь, что уровень мороза превышен? — голос Антона звучит над ухом. Уровень мороза в тенях. Конечно. Лампочки при разбивании не должны выбрасывать большее количество атмосфер, чем признано ВСОС — Всемирным Соединенным Обществом Солнечников. Иначе можно подать в суд. Еще есть ВРОТ, но там регулируют правила сбора теней. Всемирное Разъединенное Общество Теневиков. А разъединенное, потому что от общества постоянно отрывают Россию. Но это база. Это каноничное событие любой вселенной. По крайней мере, так кажется Арсению. — По шкале от одного до пяти — как сильно холодно? Перед замыленным взглядом возникает фигура, в которой уже узнается Димка Позов — ему доверять можно, он единственный с курса не пробил ребра манекену на курсе реанимации. Что Дима вообще забыл в Картошке, Арсению до лампочки. Он дает повернуть себя за подбородок к уже настоящей лампочке и притихает совершенно. Щека онемела как у стоматолога. — Ну три… Наверное, три. — Нормально. До свадьбы заживет. Арсений вяло кивает — какие свадьбы? Если он с кем-то окольцован, то с Картошкой, а если с кем-то ебется, то с учебой. И медовый месяц будет точно не в Париже. Если только в белорусском, который Парыж. И много картошки. Очень много картошки. Антон вроде как чувствует этот настрой. Странно. И будь Попов менее измотан, то навострился бы: всё-таки он хорошо Шастуна знает, чтобы не удивиться подобной эмпатии. А Шастун и правда чувствует — и осторожно оттягивает его веко. — Посмотри на меня. Тени остались? Арсений смотрит. И морщинки на его лице разглаживаются. А глаза то у Антона не болотные. Зелёные. Мягко-зелёные. Как укоренившаяся листва в июне. Вот же бред. — Нет. Хватит. Кажется, даже подушечки пальцев, сомкнутые на запястье Антона, потеют. — Завтра надень шарф. Не переохлаждай кожу. Мое назидание, — все это Димка говорит на левое ухо, а на правом наседает Антон. Когда его одногруппники успели напочковаться вокруг — вопрос к учебнику биологии. — Что ты тут вообще забыл? — Кате коктейль брал. — А Катя… — Отошла забрать заказ. Ткань снова ложится на щеку. Запоздало, но Арсений осознаёт, что это рубашка. — Она… старая? Шастун смешняво гнёт бровь, хоть Попов того и не разбирает. — Рубашка? С чего это? — Ты окунул её в колу и возишь по моему лицу. Антон протирает второй глаз, уже не так плавно, как первый: момент разрушен. Отстраняется. Тогда Попов глаза полностью распахивает, чтобы усмотреть замешательство на таком бледном как луна лице. У парня, оказывается, волосы у самых кончиков завиваются. — А. Ты все еще думаешь, что мы враждуем? — Ну… — Все эти распри солнца и тени. Лучей и лун. Ножниц и кисточек. Какой год это длится? Антон выглядит разочарованным — в его глазах на июнь наползает брюхастая туча. И Арсений чувствует неловкость, будто он сказал какую-то глупость на застолье. Типа, что дядя Коля засосал маму в туалете. Непонятно лишь, почему от розыгрыша папа бледнеет и почему бабушка капает валерианку. — Я… думал… нет, ты не так понял… просто мы… ну, не очень хорошие знакомые… В глазах Антона всё больше досадной усталости — так чувствуют себя дети, нашедшие свои открытки в мусорном бачке. Или наклейки. Или письмо дедушке-морозу. — Спасибо, Дим. Значит, он слепышом не станет? — Не больше, чем сейчас, — и, обращаясь к пациенту, — Хорошо, что Шаст колу с собой таскает. Его благодари. Дима встает, двигая стул со скрипом, и у Арса что-то внутри также скрипит. Обычно Антон ему гадит. Если бы они сменились местами подработок — и Арс заказал у того кофе, то ожидал бы дополнение в виде плывущей внутри жвачки. Хотя самый гадкий поступок Антона — перепутать безлактозный кофе и латте. Ито это вышло, по его словам, случайно. Незаслуженное хорошее отношение из колеи выбивает. Арсений прячет взгляд. И он уже открывает рот, чтобы произнести благодарность, но скользит глазами по Диме, забирающему у Кати пакет с заказом. — Вы проект вместе делаете? И нуль внимания на Антона, который едва заметно дергает уголком губ. В досаде или в цинизме — Арс всё равно жеста не видит. Его рвение поговорить вдруг такое жуткое, как у желание ботаника засушить найденного на дороге жука. — Мы сами попросились в пару. Но ты знаешь Канделаки. Она всё равно делает так, как хочет сама. Катя застегивает куртку, одной лишь улыбкой подбадривая Арсения. Тот, конечно, этот жест видит. У них на курсе о вражде Арсения и Антона не знает разве что пони на другой стороне кампуса — но Дена уже что-то подозревает. В прошлый раз она ударила ногой ведро антоновой краски, которой тот чернил копыта, а после смеха Попова опрокинула и его «степь под солнцепеком», поставку которой в универе ждали три месяца. В тот день Арсений впервые получил незачет за промежуточный тест, и они с Антоном три часа драили конюшню. А потом друг друга. Не на сеновале. Просто — почти подрались. Погрузившись в мысли, Арсений не замечает, как коротко Катя сжимает его ладонь. Ничего такого — они дружат с первого курса, и очарование девушки трудно не пропустить через себя. — Надень утром шарф, Арсений. Нарекание врача. Дима хлопает Антона по ладони, кивает Арсу. — Пойдём, раз прозрел. У нас проект, — Антон цапает свой многострадальческий пакет и не обернувшись, идет на выход. Становится самим собой. Чуть-чуть резковатым, как солнечный луч. Арсений морщится. Он знать толком не знает, что внутри него только что закрутилось, сжало легкие и выплюнуло наружу — но изнутри тянет и воет. Кажется, будто он глядящую руку не просто укусил, но и основательно над ней надругался. Как песик у чужой ноги. Фу. Прихрамывая, Арс стартует за парнем. Он находит его уже на улице: Антон, вставший под козырьком торгового центра, задымил солнечронкой. Прежде, чем Арсений его достигает, от его вида шарахаются парочка прохожих. Думать о произошедшем не хочется. Особенно о том, что ненависть Арсения, волной накатывавшая в течение всего первого, второго и третьего курсов на Антона, так резко обнулилась там, на диванчике. Будто Арс все это время обиду держал вовсе не на парня этого, и не на тень из стакана отпитую. — Лучше на метро. В автобусе нас по всем пробкам протащит, — Антон выдыхает устало. Вдруг быстрая мысль бросается в голову Арсения. — Слушай… А когда нас успели распределить на пары? И почему Димка с Катей смогли замолвить за себя словечко? Антон замирает на мгновение, так и не донося курилку до губ, а после подчеркнуто равнодушно пожимает плечами. — Димка список кинул в беседу. Там все сразу по парам были. Если нужно, спроси у него. Не то, чтобы Арсению нужно. Их беседа — сплошная флудилка, проще найти смысл жизни, чем задрипанный список их пар. Поэтому Арсений ответ принимает и игнорирует всплывшее в подсознании окно. А оно все равно твердит, что здесь что-то нечисто.